Действительно, едва верховный жрец Амон-Мерибаст поднял к изображению Правосудия руки, как чашка весов с добрыми делами моментально опустилась.
В толпе пронесся радостный шепот: «Боги принимают ее! Озирис к ней милостив!»
Торжественный хор жрецов огласил воздух.
Скоро лодка Харона приняла мумию вместе с носильщиками-жрецами и отплыла к тому берегу «озера мертвых».
XVIIIЛаодика открыта
Едва лодка с мумией царевны отчалила от берега, как верховный жрец, приблизившись к изображению Озириса, произнес краткую молитву: он благодарил этого всемогущего владыку подземного мира за правый и милостивый суд над умершей. Потом Амон-Мерибаст, а с ним вместе Рамзес и вся его семья вошли в другую, более поместительную лодку и отплыли вслед за лодкой с мумией Нофруры. Вместе с ними отплыла и Лаодика, которая принята была в семье Рамзеса как родная, потому что, несмотря на свою скорбь об умершей дочери, фараон заметил Лаодику, красота которой и печальная судьба тронули сердце повелителя Египта.
На том берегу Ахерона мумия Нофруры, при мрачном пении жрецов была внесена в фамильный склеп Рамзеса и после трогательного прощанья с родными положена была в богатый саркофаг и накрыта гранитной крышкой с высеченным на ней изображением усопшей.
Весь этот погребальный обряд произвел на Лаодику глубокое впечатление. Она вспомнила, как погребали ее брата Гектора, убитого Ахиллесом. О! Какое это было страшное погребение, какая страшная ночь, предшествовавшая последнему моменту! Всю ночь троянцы сооружали громадный костер из соснового леса, который рубили в соседних горах и свозили к Трое. Наутро костер был готов, и на него возложили бездыханное тело ее брата. Как ярко вспыхнуло ужасное пламя, пожирая зеленые иглы сосен и дорогое тело Гектора! И скоро от милого тела остался только серый пепел с обгорелыми и перетлевшими костями, которые и собраны были в урну.
Где теперь эта урна с дорогим прахом? От нее, как и от всей Трои, не осталось, вероятно, и следа.
А здесь не то. Тело Нофруры осталось нетронутым – и его не коснулось ужасное пламя.
Так думала Лаодика, возвращаясь с похорон дочери фараона. А между тем молодые мечты ее забегали вперед. Слова и обещания Пентаура глубоко запали в ее сердце, жаждавшее того, что обещал сын фараона. Неужели для нее возможно возвращение на родину? Он ведь говорил так уверенно. Да и отчего не исполниться этому? Она не могла не видеть, как велико могущество фараонов. Что значила маленькая Троя перед громадным, многолюдным Египтом! Она видела, сколько войск возвратилось из похода вместе с Рамзесом. Одни Фивы обширнее всего царства Троянского. А Мемфис, а Цоан-Танис! А все эти города на берегах Нила!
Если ее милая Троя и разрушена, уничтожена пламенем, то все же она желала бы взглянуть хоть на ее развалины, на священный пепел священного Илиона, на его небо, на море, омывавшее ее родную землю. А может быть, она найдет там кого-либо из своих, кого пощадила смерть или стрела и меч данаев.
А земля италов? А милый образ того, кто ей дороже всего на свете?
Но когда же Пентаур исполнит свое обещание? Когда объявлен будет поход?
Вдруг она вздрогнула и невольно ухватилась за руку Нитокрис, с которой шла рядом.
– Что с тобой, милая Лаодика? – спросила юная дочь Рамзеса.
– Я так испугалась, милая Снат, – отвечала Лаодика, сжимая руку Нитокрис.
– Чего, милая?
– Его – моего господина.
– Какого господина? Твой господин – мой отец, фараон Рамзес.
– Мой бывший господин – Абана, что купил меня на рынке в Цоан-Танисе и от которого мы бежали вместе с Херсе. Я его увидела вон там, среди носителей опахала фараона.
– Чего ж тебе его бояться?
– Он узнал меня, он возьмет меня к себе. О боги!
– Он не посмеет взять! – гордо сказала юная дочь Рамзеса. – Ты моя сестра.
– Да хранят тебя боги, милая Снат! – с чувством сказала Лаодика, пожимая руку Нитокрис. – У тебя доброе сердце; а доброе сердце – лучший дар богов.
– А покажи мне, где он? Видно его теперь? – спросила Нитокрис.
– Видно; но я боюсь взглянуть на него… Вон он – около седого воина в панцире.
– А! Это Таинахтта, вождь гарнизона, отец нашей Аталы – ты ее знаешь?
– Знаю, милая Снат… Я ее боюсь…
– Почему? – удивилась Нитокрис.
– Не знаю. Она меня, кажется, не любит.
– О! Понимаю: она ревнует тебя к брату, к Пентауру. Да и я тебя к нему ревную, – наивно говорила хорошенькая царевна. – Так который же Абана?
– Тот, что с золотой цепью на груди и с тремя кольцами у предплечья.
– А! Какие злые у него глаза! Какой нехороший! Он что-то говорит Таинахтте и показывает сюда.
– Он показывает на меня.
– Ничего – не бойся.
– Милая Снат! Как же мне не бояться? Я так виновата перед ним.
– Чем, дорогая?
– А как же! Ведь я – воровка.
– Что ты! Как?
– Я же бежала от него и увела с собой свою старушку Херсе. А ведь он нас купил: значит, я украла у него цену двух рабынь.
– А сколько он заплатил за вас?
– За меня десять мна, а за Херсе пять кити[28] серебра.
– Пустяки, милая Лаодика: мы ему заплатим вдвое.
Лаодика недаром опасалась: Абана действительно узнал ее сразу.
Когда, проснувшись утром на корабле «Восход в Мемфисе», он узнал, что за ночь исчезли и Лаодика, и старая Херсе, он пришел в ужасную ярость. Никто на корабле не мог сказать ему, что с ними сталось: никто не видел их бегства, потому что все спали. Рабы, которым поручено было стеречь их, также ничего не могли сказать о беглянках, и на них обрушился весь гнев молодого египтянина. Несчастные рабы подверглись жестоким истязаниям, но и истязания их ни к чему не привели: они говорили только, что злые духи нагнали на них мертвый сон и они ничего не слыхали, что делалось ночью.
Естественно, что в исчезновении Лаодики Абана должен был подозревать Адирому; но последний отрицал свое участие в их бегстве; в противном случае он не оставил бы их одних, беззащитных женщин. Адирома, напротив, высказал предположение, что Лаодика и Херсе, не желая оставаться в рабстве, бросились в Нил и погибли в его волнах. Он считал это тем более правдоподобным, что гордая дочь троянского царя ни в каком случае не могла помириться с участью рабыни, и сама прекратила свое горькое и унизительное существование: дочь Приама, богоравная Лаодика, не могла быть рабынею сына Аамеса!
И вдруг Абана видит ее среди дочерей фараона! Она не утонула в Ниле – она сбежала.
– Это она, клянусь Озирисом! – невольно воскликнул он.
– Кто она? – удивился стоявший около него Таинахтта, вождь гарнизона в Фивах.
– Моя рабыня, дочь троянского царя Приама.
– Где? Которая?
– Та, что идет рядом с царевною Снат. Я купил ее на рынке в Цоан-Танисе, и по дороге от Цоана, выше Мемфиса, она ночью сбежала с корабля, воспользовавшись оплошностью моей стражи.
– Так это Лаодика? – в раздумье заметил Таинахтта. – Мне о ней много говорила дочь моя, Атала, которая состоит при женском доме его святейшества, фараона Рамзеса: эта белокурая троянка всем там головы вскружила; и неудивительно – она так прекрасна.
– Но она моя рабыня! – с негодованием сказал Абана. – Она беглянка – я должен взять ее к себе как собственность.
– Ну! – заметил Таинахтта с улыбкой. – Львы не уступают никому своей добычи.
– Но как она попала ко двору его святейшества?
– Ее представил ко двору Ири, верховный жрец богини Сохет.
Известие это еще более поразило Абану.
– Но откуда он ее достал? – спросил он.
– Ее прислал к нему Имери, верховный жрец великого бога Хормаху.
– А! Имери! – воскликнул сын Аамеса. – Теперь я понимаю – это старая лиса…
– Не говори так о служителе божества, сын Аамеса! – прервал его Таинахтта.
– Но он вор! Он похитил у меня рабыню! – горячился Абана. – Это он похитил ее с корабля «Восход в Мемфисе» и отправил к Ири. А где замешаны жрецы, там не жди добpa. Я понимаю теперь, почему Имери, еще там на корабле, узнав, кто такая эта рабыня, сказал: «Прелестное это дитя могло бы быть и женою царя».
– Что ж удивительного? – возразил Таинахтта. – Она дочь славного царя, и боги судили ей быть царицей. Верховный жрец великого Хормаху, вероятно, и действовал по внушению богов.
Но эти доводы не убедили Абану. Подумав несколько, он спросил:
– А что говорит о ней твоя дочь, достойная Атала?
Вождь гарнизона пожал плечами.
– Разве женщина может говорить что-либо хорошее о женщине? – отвечал он. – Скорее крокодил пощадит свою жертву, чем женщина – другую женщину, красоте которой она завидует.
Этот ответ, по-видимому, понравился Абане – это можно было прочесть у него в глазах. Он явно что-то замышлял.
Но ни Лаодики, ни Нитокрис уже не было видно: Рамзес и его двор скрылись за пилонами дворца.
XIXСмерть Лаодики
После похорон Нофруры прошло несколько дней. Над Фивами только что забрезжило утро. В саду при женском дворе фараона слышен чей-то говор.
– Посмотри, Неху, что я нашла.
– Что это? Меч? Да какой красивый!.. Где ты его нашла, Арза?
– Вон там – я поливала цветы лотоса, и вдруг что-то блеснуло в земле. Я нагибаюсь и вижу – что-то золотое. Я начинаю откапывать – и вытащила вот этот меч.
– Ах, Арза, милая! Да он в крови.
– И точно в крови – и кровь свежая! Великая Изида! Что ж это такое!
– Брось его, милая Арза! Забрось.
– Я боюсь…
Вдруг воздух огласился страшным, раздирающим душу криком какой-то женщины.
– О боги! Что это?
Арза, уронив на землю меч, и Неху (это были рабыни, поливавшие цветы в саду при женском доме Рамзеса) бросились по направлению крика, который исходил из помещения, занимаемого с недавнего времени Лаодикой. Это кричала старая Херсе, которая металась у входа помещения Лаодики и рвала на себе волосы.
– Ее убили! Ее зарезали! – кричала она. – О вечные боги!