– О добрая госпожа! – тихо вздохнул Иосиф. – Твое небо – не мое небо, твои боги – не мои боги, твое солнце – не солнце Ханаана.
– Но, Иосиф, и небо Египта такое же голубое, как и небо Ханаана, и боги Египта добрые боги, а солнце долины Нила благотворнее солнца Ханаана.
Иосиф молчал. На кроткие, задумчивые глаза его навернулись слезы.
– Скажи же, поведай мне, Иосиф, что еще гложет твое сердце? – со слезами в голосе спрашивала Снат-Гатор.
– О госпожа! Не спрашивай меня об этом: слишком глубока рана моего сердца, чтобы я мог открыть ее тебе, – отвечал Иосиф, низко опуская свою курчавую красивую голову.
Ответ этот смутил жену Путифара: как женщина, она подумала, что ханаанский пленник тоскует по другой женщине, и ревность шевельнулась в ее сердце.
– О мой Иосиф! – страстно заговорила она. – Я залечу в твоем сердце эту рану, и всемогущая Гатор поможет мне в этом… Откройся мне, кто та женщина, которая нанесла тебе эту рану?
– Не женщина, а мои родные братья, – тихо отвечал Иосиф и закрыл лицо руками.
Снат-Гатор вздохнула свободнее: «Не женщина. О великая матерь, рождающая солнце!» И она с благоговением и мольбою взглянула на статую богини Гатор.
– Братья! – почти радостно воскликнула она. – Что же они сделали с тобой?
– Они продали меня в рабство, – последовал чуть слышный ответ.
– Родные братья! За что же?
– Они невзлюбили меня за то, что я был любимцем нашего отца, за то, что он любил мою мать больше всех других своих жен и наложниц, за то, что он одевал меня в нарядные одежды, наконец, за мои сны! – со страстной горечью проговорил Иосиф.
– За сны? – удивилась жена Путифара. – Какие же это сны?
– Мне тяжело их рассказывать, – отвечал Иосиф.
– Но сны – это таинственные глаголы божества, которые, однако, не всякий смертный в состоянии разуметь, – сказала Снат-Гатор. – Только служители божества разумеют эти глаголы. Что же было в твоих снах такое, что могло возбудить гнев в сердцах твоих братьев?
– Им показалось в моих снах пророчество, что я буду царствовать над всеми моими старшими братьями и их родом. И они продали меня измаильтянам тайно от отца… О, как я помню этот несчастный день моей жизни! – говорил Иосиф, как бы позабыв, что он не один. – Братья пасли тогда стада в Сихеме. Раз утром отец говорит мне: в Сихеме ли братья твои, сын мой? Поди и посмотри, здоровы ли они и здоровы ли овцы? И я пошел от долины Хеврона к Сихему, но в пути заблудился. Тогда встречается мне один человек и спрашивает: кого ты ищешь? Я говорю: ищу братьев моих; скажи мне, где они пасут? Он и говорит: они ушли отсюда; я слышал, как они говорили между собой: пойдем в Дофаим. Я и пошел туда и нашел их в Дофаиме. Подхожу к ним и слышу издали: «Вон идет наш сновидец»; говорят: «Убьем его и бросим в ров, а отцу скажем: лютый зверь съел его; тогда посмотрим, что значат его сны». Услышав это, брат Рувим и говорит: «Я не дам его убить; не будем, говорит, проливать кровь брата, а лучше бросим его здесь, в пустыне, в один из рвов; не наложим на него, говорит, рук своих». Он, кажется, желал спасти меня, чтобы возвратить к отцу. Все это я слышал и все же пришел к ним. Тогда они сняли с меня мои пестрые одежды и бросили в ров, в котором, однако, не было воды, а сами стали обедать. Вдруг я слышу: «Вон, говорят, караван идет, измаильтяне от Галаада; верблюды их везут в Египет вьюки, полные фимиама, ритины и стакти». Тогда брат Иуда и говорит братьям: «Какая будет нам польза, если мы убьем брата своего и скроем кровь его? Пойдемте лучше, говорит, продадим его измаильтянам: руки наши, говорит, не будут в его крови: – он брат наш и наша плоть». Братья согласились на это, вытащили меня из рва и продали измаильтянам… И вот я здесь…
Он говорил это тихо, как бы про себя, печально склонив голову. Слезы медленно катились по его щекам и падали на виссон его плаща. Он не видал, как Снат-Гатор тихонько поднялась с ложа и приблизилась к нему; погруженный в свои воспоминания, он не заметил, как она нагнулась над ним, и только тогда он опомнился, когда почувствовал, как чьи-то горячие руки обхватили его низко опущенную голову и женский голос шептал над ним:
– О мой бедный, мой бедный! Иди ко мне, я утешу тебя, я осушу твои слезы моими поцелуями.
Иосиф вздрогнул и быстро поднялся.
– О госпожа! Зачем это? – прошептал он, бледный от волнения. – Я должен уйти… я еще не всем распорядился по дому… Прости меня!
И он быстро скрылся за пунцовой занавесью, отделявшей покои Снат-Гатор от главного покоя, посвященного богу Себек-Ра.
Жена Путифара с пылающими щеками упала на свое ложе.
– О великая Гатор! – шептала она. – Зажги его сердце, как ты зажгла мое… Ты видишь мои муки… Три раза напоял Нил своими животворными водами священную страну моих предков, с тех пор как этого раба из Ханаана ввели в дом моего повелителя, три раза совершил Горус свое годичное шествие над царством фараонов, три года не дает мне сна образ этого Иосифа, и вот сегодня… я надеялась, что растопила его сердце… он все мне сказал… он плакал, как женщина… я обнимала его голову… И вдруг! О великая Гатор!
III
Прошло еще несколько лет, и мы снова видим Иосифа в иной обстановке.
Он уже не при дворе могущественного Путифара, а в государственной тюрьме фараонов. Около десяти лет находится он в заключении. Годы много изменили его. Прекрасный, кроткий юноша превратился в зрелого мужа, но глубокая грустная дума и теперь светилась в его задумчивых глазах.
Однако он уже не простой узник в тюрьме фараонов. Что-то было в его поведении, в его кротком взоре, в его словах и поступках такое, что внушило к нему во всех глубочайшее доверие и уважение. В своих ссорах и недоразумениях все узники тюрьмы шли к нему как к своему судье; несчастные, впадавшие в отчаяние и жаждавшие смерти находили в нем утешение и поддержку; больные и обиженные находили в нем защитника и заступника пред строгим емхетом, доверенным лицом фараона и главным начальником государственной тюрьмы.
И емхет заметил Иосифа, мало того, он настолько оценил высокие качества этого скромного ханаанеянина, что приблизил его к себе и вручил ему ближайшее заведование государственной тюрьмой. Зная жену Путифара, емхет подозревал, что в скандальной истории Снат-Гатор виноват не Иосиф, а сама прекрасная Снат, хотя сам Иосиф насчет этой истории хранил глубокое молчание.
Как бы то ни было, но через несколько лет после заключения Иосифа в государственную тюрьму он является в ней вторым после емхета лицом по управлению этим карательным учреждением фараонов. С этой поры он всего себя посвятил облегчению горькой участи заключенных. Собственно центральная тюрьма фараонов, находящаяся в Мемфисе, служила главным образом для временного заключения преступников: это был центральный этап, откуда осужденные отправлялись на каторгу или в пещеры горного хребта Тароау, выше Мокаттамы, где выламывался белый известняк для возведения царских пирамид и особых гробниц и для изваяния статуй и саркофагов, или же в каменоломни Красной горы, в Верхний Египет, для ломки красного гранита и твердого порфира, которыми облицовывались наружные грани пирамид. При высылке партий на каторгу Иосиф прилагал особое старание, чтобы в каменоломни не были отправляемы слабые, больные и старики. Ко всем этим несчастным он относился с отеческою любовью: он отводил им более удобные помещения, старался об улучшении их пищи и облегчении от обязательных изнурительных работ.
В числе последних особенным вниманием Иосифа пользовался один необыкновенный древний старик, доставленный в государственную тюрьму из Фив в самых тяжких оковах. Известно было только, что он был долгое время, чуть ли не полстолетия, верховным жрецом храма богини Мут, священной матери богов и супруги бога Пта, верховного отца богов в Фивах. За какое преступление он был лишен высокого сана и заключен в государственную тюрьму, никто не знал, ни Иосиф, ни даже сам емхет. Таинственный арестант был прислан в Мемфис при указе верховного тайного совета жрецов с пояснением, что он присужден к пожизненному заключению «за тяжкое, непередаваемое человеческим языком преступление».
Это был некогда высокий, но теперь согбенный старик, с белыми как снег волосами и такой же бородой, но с необыкновенно ясным для его лет взором. В первый же день по прибытии его в тюрьму Иосиф приказал расковать старика и потом собственноручно наложил смягчающие пластыри на раны, натертые на руках, на ногах и на шее несчастного арестанта железными оковами. Он же велел давать старику лучшую пищу и устроить ему покойное ложе из мягких шкур газелей, и каждое утро навещал его, заботливо справляясь о его здоровье.
– Сын мой, – сказал он однажды Иосифу, когда этот последний зашел к нему после обхода всех камер заключенных, – твое лицо и твои поступки изобличают в тебе присутствие божества, не того божества, которому поклоняются египтяне в символах и их изображениях, но Того, таинственными и непостижимыми велениями Которого вечно текут к великому морю эти живые воды Нила, Того, Которое низвергает на землю громы и молнии, напояет водою небесные пространства, которое живет в каждом стебле и цветке лотоса, велениями которого движутся на нас пески Сахары и живет каждая песчинка пустыни, но лицо твое и твои глаза изобличают также, что ты носишь печаль и горесть в сердце твоем. Я полюбил тебя, как сына, да и родной сын не мог бы, кажется, заботиться обо мне так, как заботишься ты. Я стар: вот уже скоро будет полстолетия, как глаза мои созерцают небесные светила и их вечное движение; сотни раз я наблюдал годичные розливы Нила; я много думал; многое в этом видимом мире я понимаю так, как бы это были исписанные листы папируса, на которых перст божества начертал свои предопределения. Я давно пережил годы, переживаемые тобою, сын мой, и мое сердце также знало печали и горести; но время унесло их, как ветер уносит засохшие листья тамаринда, и я теперь ожидаю поглощения непостижимым божеством моего бренного и временного существа.