а, восседают три маленьких царевича с «локонами юности» на щеках, а четвертый царевич, старший сын фараона Апепи, сжигает перед царственным отцом благоухания священной земли Пунт.
Далее, вдоль боковых стен «палаты крокодилов», разместились все сановники двора фараона, все верховные жрецы и мудрецы земли египетской с громкими титулами: ерпа – наследственно-великие, ха – князья, сет – светлейшие, семер-уат – доверенные, мур – предстоящие, сехат – просветители, емхет – состоящие при особе фараона, хир-сешта – «учители таинственных наук», «учители тайн неба», «учители тайн земли», «учители тайн бездны», «учители таинственных слов», «учители тайн священного языка», весь цвет знатности и мудрости египетской. Все это стояло неподвижно, словно истуканы, с опущенными долу глазами, которые не могли быть подняты до высоты фараона, пока царственный сфинкс молчал.
Но вот сфинкс пошевелился на троне и поднял правую руку. Глаза всего сонма присутствующих обратились к трону.
Уста царственного сфинкса наконец открылись.
– Я – Озимандий, – заговорил он глухо, – царь царей, владыка Верхней и Нижней земли, гроза вселенной, я, великий фараон Апепи, сын Амона-Ра, отца моего, обращаю к вам слово свое. Внемлите глаголу фараона, все высокие мужи земли египетской!
Словно вздох исполина пронесся по всему собранию – это вздохнули предстоящие, ожидая чего-то великого и страшного.
– Мне было два видения, – продолжал фараон, вдыхая в себя тонкий аромат курения. – Спал я на ложе своем и видел сон. Стою я при береге Нила и вижу: выходят из воды семь коров, видом добрые и тучные, и стали пастись по берегу. Тогда вышли из реки еще семь коров, худые видом и тощие телом и тоже стали пастись по берегу вместе с тучными коровами. И вдруг вижу: худые видом и тощие телом коровы поглотили семь коров, добрых видом и тучных телом, словно бы их и не было, исчезли в утробах тощих. И я проснулся.
Фараон умолк, и все молчало. Слышно было только тяжелое дыхание присутствующих, да с карниза пилонов слабо доносилось воркованье голубя. На лицах предстоящих заметно было глубокое смущение: все старались, по-видимому, вникнуть в смысл сновидения фараона, обводившего глазами сфинкса все собрание.
Наконец он продолжал, вперив взоры в силуэты далеких пирамид:
– Я уснул снова на ложе своем и видел второй сон. Вижу, из одного стебля выходит семь колосьев, которые полные, наливные. Затем вижу другие семь колосьев, которые выросли после первых, и такие тощие, источенные ветром. И вдруг эти тощие и источенные ветром колосья пожрали другие колосья, полные, наливные… И я проснулся, и смутилась душа моя от этих сновидений. И вот я призвал вас, мудрейшие мужи земли египетской и снотолкователи, и спрашиваю вас: рассудите, что означают сны эти?
Он умолк и с силуэтов далеких пирамид перенес взор свой на лица стоявших в глубоком молчании жрецов. Лица эти выражали нечто более, чем смущение.
Фараон ждал. Но ожидание, по-видимому, не входило в его привычки: терпение не было его добродетелью. По бронзовому лицу его стали пробегать едва заметные судороги. В глазах показались зловещие огоньки, и между дугообразными бровями легла складка недовольства.
– Я жду, – глухо проговорил он.
Присутствующими, видимо, овладевал страх. Жрецы тяжело вздыхали, переминались на месте, переглядывались. У некоторых беззвучно шевелились губы.
– Семь коров тучных… семь коров тощих… семь колосьев полных… семь тощих, – растерянно шептал дряхлый жрец богини Мут в Фивах, – пожрали… колосья пожрали… коровы пожрали…
– Ну! – почти беззвучно произнес фараон, слыша бормотанье дряхлого жреца.
– Святейшество… царь царей… старый Тутмес… он… он…
– Что старый Тутмес? – спросил фараон, надеясь, что это имя разъяснит что-либо.
– Тутмес… он… он… истолковал бы сон… он… провидец, – бормотал старик.
– Где же он? – снова спросил фараон.
Нужно было видеть смущение и ужас, отразившиеся на лицах некоторых жрецов при имени Тутмеса. Это были именно те члены верховного совета, которые осудили старого Тутмеса, учителя Иосифа, а потом велели сжечь его тело, а пепел костра рассеять по пескам пустыни.
– Где же Тутмес? – настойчиво повторил фараон. – Я не слыхал о его смерти.
– Святейшество… он не умер… – бормотал дряхлый жрец.
– Что же он не здесь? – допрашивал фараон.
– Его нет на земле… великий Озирис взял его к себе.
– Как? Как взял Озирис, если Тутмес не умер?
– Живым взял… исчез Тутмес…
В это время из среды сановников выступил знакомый уже нам бывший семер-уат Циамун, а ныне сет великого фараона, Циамун, которого мы видели в мемфисской тюрьме вместе с Хорхебом, и, упав на колени, воскликнул:
– О великий Озимандий, царь царей, светоносный Горус в сиянии! Прости раба твоего, который дерзает указать тебе на человека, могущего истолковать сны твои.
– Так это ты, мой верный Циамун, моя чаша веселия? – благосклонно спросил фараон. – Ты можешь истолковать сны мои, которых не в силах истолковать все мудрецы Египта?
– Не я, о великий Озимандий, царь царей! Но я знаю такого человека.
– Кто же он и где находится?
– Это некий ханаанеянин, муж великих добродетелей… Когда раб твой Циамун был ввержен в темницу вместе с рабом твоим неверным Хорхебом и в темнице той посетили нас сновидения, то человек тот, ханаанеянин, истолковал нам сны наши так, что мне, рабу твоему, быть снова пред светлыми очами твоими и подносить к устам твоим чашу веселия, ему же, Хорхебу, погибнуть от меча казни, а телу его быть исклевану птицами небесными, что и совершилось по словам того ханаанеянина.
– Как же зовут того ханаанеянина? – спросил фараон.
– Имя его Иосиф, великий Озимандий, – отвечал Циамун.
– А где он теперь?
– В темнице, великий Озимандий.
– За какие вины?
– Того я не знаю, великий Озимандий.
– Так поставить его сейчас предо мною и пред сонмом мужей моих, – приказал фараон.
Иосиф в это время стоял на молитве в своей темнице и горячо молился. Он слышал, что во дворце фараона происходит великое совещание всех мудрецов земли египетской, но по какому поводу, он не знал.
В это время вошел к нему Циамун в сопровождении рабов и придворного цирюльника. Рабы внесли новое одеяние для Иосифа.
– Мир тебе, муж от Ханаана! – приветствовал его Циамун.
– И тебе мир, сет великого фараона! – отвечал Иосиф.
– Я не забыл своего обещания, – сказал Циамун, – когда ты истолковал мне сон мой, я сказал тебе, что в счастье своем я вспомню о тебе; и я вспомнил… Теперь облекайся в новые ризы и предстань пред лицо великого фараона.
– Зачем великий фараон требует к себе последнего раба египетского? – спросил Иосиф.
– Фараон видел дивные сны, и нет мудреца во всей земле египетской, кто бы истолковал сны фараона, – отвечал Циамун.
Иосиф более не спрашивал. Он так был уверен в благоволении к нему Бога Израилева, не к нему собственно, жалкому рабу и узнику Путифара, а к семени Иакова, что только мысленно благодарил и преклонялся пред милостию Того, который в Вефиле сказал его отцу: «Я – Иегова».
Между тем к нему приступил цирюльник и стал стричь его длинные, вьющиеся кудри, которыми когда-то втайне любовалась прекрасная Снат-Гатор, влюбчивая жена Путифара, а в последний день его пребывания в доме этого вельможи, в опочивальне красавицы, тихонько, украдкой целовала их, обхватив своими руками горячую голову глубоко задумавшегося молодого ханаанеянина…
Потом рабы надели на него новое одеяние, в котором он мог предстать пред очи фараона в блестящем его собрании, и они вместе с Циамуном вышли на тюремный двор, где их ожидала богатая придворная колесница.
Следуя ко дворцу и подъезжая к аллее сфинксов, где сновали толпы мемфитян, начиная от продавщиц сушеных фиников и луку и маленьких девочек с кувшинами на головах, продававших нильскую воду, и кончая женами и дочерьми сановников, восседавших на колесницах и носилках, влекомых черными курчавыми рабами, – они встретились с богатыми, обитыми багряным виссоном носилками, в глубине которых полулежала красивая египтянка, лениво обмахиваясь опахалом из страусовых перьев и золота.
– А, прекрасная Снат-Гатор, жемчужина Египта! – приветствовал ее Циамун, прикладывая руку к сердцу.
Снат-Гатор быстро взглянула на Циамуна, потом на Иосифа. Глаза их встретились. Красавица узнала Иосифа, и краска залила ее щеки… Она поспешила закрыться опахалом…
– Жена Путифара, бывшего твоего господина, – сказал Циамун, глядя на удаляющиеся носилки. – За что он наказал тебя тяжким заточением? – спросил он.
– Я был нерадивым рабом, – уклончиво отвечал Иосиф, не желая открывать проступка бедной женщины, скромность которой он щадил, приняв на себя незаслуженный позор и наказание.
– А вот маленькая плутовка Асенефа, дочь Петефрия, жреца храма Пира-Хормаху в городе Ану, – весело воскликнул Циамун. – Что за прелесть девочка! Настоящая змейкауреус!
И он указал на быстро мчавшуюся вдоль аллеи сфинксов маленькую колесницу, запряженную парой белых коней, которыми смело правила прелестная смугленькая девочка лет четырнадцати, стоя рядом с высоким серьезным юношей.
– Ах, разбойница! – Циамун послал ей воздушный поцелуй, на который прелестная смуглянка отвечала веселым смехом. – Сама правит такими дикими конями, не дает брату.
Прелестная девочка глянула на Иосифа своими большими, удивленными глазами, и улыбка моментально сбежала с ее оживленного личика. Иосифу показалось, что из этих больших глаз глянуло на него солнце Ханаана. Сердце его затрепетало: ничего подобного этой дивной, чистой красоте он не видел в своей жизни.
– Асенефа… О, пощади меня… Бог мой, Бог Авраама, Исаака и Иакова! – шептал он. – Асенефа…
VII
Когда Циамун и Иосиф ступили в «палату крокодилов», взоры всего собрания обратились на никому неведомого ханаанеянина. Все были поражены его видом, его молодостью. Каждый из присутствовавших ожидал, что пред сонмом сановников и убеленных сединами мудрецов земли египетской предстанет такой же убеленный сединами ветхий старец, каким был всем памятный мудрец и провидец Тутмес, при жизни перешедший в таинственную область Озириса; все думали, что к трону грозного владыки Египта явится какой-нибудь маститый кудесник из Ханаана, дерзнувший истолковать непостижимую для всех мудрецов волю всемогущих богов страны фараонов. И вдруг они увидели перед собой молодого человека, едва достигнувшего тридцатилетнего возраста, с выражением кротости на красивом лице и в глазах, полных какой-то затаенной думы и грусти.