его в почтительной позе царедворца. У колонны робко жмутся маленькие просители с мешочками в руках и с плутовскими улыбками на смуглых личиках.
– Я, Озимандий, царь царей, великий фараон Апепи, сын Амона-Ра! – важно возглашает Манассия. – Я повелеваю тебе, Иосиф, псомпфомфаних земли египетской, отпустить из моих житниц хлеба голодным рабам моим.
Ефраим почтительно поклонился и обратился к стоявшим у колонн мальчикам.
– Подойди сюда тот, кто ближе стоит, – сказал он ближайшему.
Мальчик, показывая видом, что очень боится «фараона» и его «псомпфомфаниха», что руки и ноги его дрожат от страха, подошел.
– Ты из какой области земли фараонов? – спросил его Ефраим.
– Из земли Гесем, господин, – отвечал мальчик, стараясь не фыркнуть в лицо «фараону» и его «псомпфомфаниху».
– Так и у вас голод?
– Голод, господин: и жена и дети мои давно не ели ничего.
– А деньги есть, на что купить хлеба?
– Есть, господин: вот деньги. – И шалун положил на ладонь Ефраима глиняный черепок.
– Вот пшеница, бери в свою суму, – сказал последний, указывая на кучу песку, что была приготовлена для посыпки дорожек в саду.
Мальчик насыпал в сумочку песку, перекинул сумочку на спину и, делая вид, что гнется под тяжестью мешка, удалился за колонну.
– Подходи следующий! – командовал Ефраим.
Тогда приблизился другой мальчик. Смуглые щечки его так и надувались от смеха, но он сдерживался.
– Ты из какой области? – спросил его Ефраим.
– Из… из… из… Ану – Гелиополиса… – И плутишка, зажимая руками нос, не удержался и фыркнул.
– А! – грозно проговорил Манассия. – Я, Озимандий, царь царей, повелеваю этого негодного раба взять в темницу! Заковать его в железо!
Ефраим схватил было провинившегося шалуна, но тот не давался; в борьбе оба мальчика разгорячились и заметно сердились, стараясь одолеть один другого.
– Ничтожный раб, повинуйся! – вскричал Манассия, вскакивая со своего трона. – Я повелеваю!
– Да он щиплется, – защищался виновный.
– Молчать, раб! – прикрикнул на него Манассия. – Вот я тебя!
– Я не раб! – в свою очередь вспылил мальчик. – Я сын благородного Путифара, архимагира фараонова! Ты сам раб! Твой отец Иосиф раб! Его мой отец купил на рынке как барана, а потом за воровство посадил в темницу.
Глаза Манассии сверкнули гневом. С поднятыми кулаками, забыв свой сан, сан «фараона», он бросился на обидчика; но тот, отчаянным усилием повалив на землю Ефраима, бросился бежать со двора. Манассия за ним.
– Жид!.. Жид!.. Жиденок! – кричал убегавший сын Путифара и Снат-Гатор, которая когда-то хотела обольстить Иосифа. – Жид!.. Жиденок!.. Презренный ханаанеянин!
Манассия и Ефраим погнались за ним; но напрасно: обидчик успел выбежать за пилоны дворца. Весь красный от обиды и гнева, Манассия выскочил тоже за пилоны и остановился: обидчик юркнул в толпу, скучившуюся у ворот двора Иосифова.
Это была странная толпа, состоявшая человек из десяти. Около каждого был осел, навьюченный мешками, по-видимому, до половины или совсем пустыми. Таких людей ни Манассия, ни Ефраим никогда не видали. Это не были египтяне: и одеяние их, и наружность, и незнакомая речь, которою они робко перекидывались между собою, все изобличало в них иноземцев, и, вероятно, пришедших издалека, так запылены были их лица и одежды. У каждого из них было по длинному посоху с какими-то крючками наверху.
Манассия и Ефраим, забыв о своем обидчике, с любопытством смотрели на незнакомцев. Они, по-видимому, о чем-то просили привратника дома Иосифова.
– Что это за люди? – тихонько спросил Манассия у привратника.
– За хлебом пришли издалека, господин, – отвечал последний.
– Откуда? Из какой земли? – спросил Ефраим.
– Из Ханаана, господин, – отвечал привратник, – ханаанеяне.
Манассия вспомнил, что Усурта, маленький сын Путифара, дерзко обозвал его тоже «ханаанеянином». Что же это такое Ханаан, ханаанеяне – эти слова он иногда слышал от отца. Зачем же его Усурта назвал ханаанеянином? Разве он такой же запыленный и загорелый, как эти пришельцы? Кто же они?
За разъяснением своих недоумений мальчик побежал к матери. Асенефа находилась в это время в небольшом саду, примыкавшем к половине дворца, выходившей к Нилу. Она в сопровождении двух рабынь возвращалась с купанья, устроенного в небольшом, обтянутом белой тканью бассейне. Это была уже не четырнадцатилетняя девочка, какою ее в первый раз увидел Иосиф двенадцать лет назад, а красавица египтянка в полном расцвете своем с томными, продолговатыми глазами сфинкса, с грациозными движениями тигренка.
Увидев своих мальчиков, она улыбнулась, замечая, что Ефраим все больше и больше становится похожим на отца своим кротким личиком и мягкостью взора, тогда как во взоре Манассии подчас сверкали молнии.
– Мама! Что такое значит ханаанеянин? – спросил последний с особенным блеском в глазах.
– Ханаанеянин, мой мальчик? – улыбнулась Асенефа. – Это житель Ханаана.
– А ханаанеяне хорошие? – продолжался допрос.
– Твой отец ханаанеянин, – отвечала Асенефа. – А почему ты это спросил?
– Там у ворот ханаанеяне, – сказал Ефраим. – Только они не похожи на отца.
– Какие ханаанеяне, дети? Где вы их видели?
Это спрашивал сам Иосиф, показавшийся наверху бокового пилона, с которого открывался вид на весь Мемфис и на пирамиды.
– У ворот стоят. Такие пыльные, – отвечал Манассия, – с длинными посохами.
– Такие странные, не похожи на египтян, – пояснил Ефраим.
– Их всех десять, – добавил Манассия.
Если б Асенефа и ее дети могли внимательнее вглядеться в лицо Иосифа, то они увидели бы, что он побледнел и с выражением не то боли, не то испуга на лице схватился за сердце и мгновенно скрылся за уступом пилона.
Через несколько минут он явился уже на дворе, глубоко взволнованный. Торопливо войдя в приемный покой своего дворца, он приказал рабам надеть на него багряницу и принести золотую цепь.
Облаченный в багряницу, он вышел на платформу, с которой ступени вели во внутренний двор с колоннами и сфинксами. В просвете из-за внешних пилонов виднелась группа ханаанеян, о которых ему сказали дети и которых он сам сейчас хорошо рассмотрел из амбразуры одного пилона, незамеченный ими. Остановившись на верхней ступени дворцовой платформы, он обратился к одному из окружавших его на почтительном расстоянии дворцовому служителю.
– Привести сюда тех иноземцев, что стоят за пилонами у ворот дворца.
Служитель с низким поклоном поспешил исполнить приказание великого адона.
Скоро показались и неведомые пришельцы. Они робко, с глубоким смущением двигались вслед за дворцовым служителем. Эта грандиозность дворца фараонов, эти гранитные колонны по сторонам, эти темноликие, молчаливые сфинксы и впереди величественная фигура в багрянице – все это глубоко поражало пришельцев.
Не доходя нескольких шагов до ступеней, на верху которых стоял Иосиф, они все упали ниц. Словно молния радости и торжества, смешанных с горечью и болью, пробежала по лицу Иосифа.
– Встаньте! – суровым голосом приказал он.
Пришельцы робко поднялись, оставаясь на коленях.
Иосиф узнал их. Он узнал своих братьев, когда они еще стояли у ворот. Но они не узнали своего брата в багрянице, брата, великого адона земли фараонов, псомпфомфаниха всего Египта, брата, которого они когда-то продали!
При виде братьев, поклонившихся ему до земли, он вспомнил свой сон: все десять снопов братьев его кланяются его снопу. В уме его мгновенно пронеслись его далекое детство, горы и долины Ханаана, дорогое лицо престарелого отца, могила матери… Слезы подступили ему к горлу… Но он должен пересилить себя…
– Кто вы и откуда? – спросил он по-прежнему сурово.
– Из земли ханаанской мы, великий господин, – отвечал старший из них, – пришли купить хлеба… Голод у нас в Ханаане.
– Нет, вы соглядатаи, – сказал им Иосиф, – вы пришли, чтоб видеть пути в земле нашей.
Суровые слова Иосифа и подозрение его поразили пришельцев.
– Нет, великий господин, – отвечал старший из них, – мы, рабы твои, пришли только купить хлеба… Все мы сыновья одного человека… Мы, рабы твои, мирные люди, не соглядатаи.
– Не верю вам! – продолжал Иосиф, возвышая голос, хотя сердце его сжималось жалостью при виде унижения старших братьев своих, при виде их запыленных и усталых лиц; ему хотелось броситься к ним на шею и выплакать на груди их все слезы, не выплаканные за годы отчуждения от родины, от родных ласк, от родной речи. Но он снова пересилил свою слабость.
– Не верю вам! – повторил он. – Вы пришли соглядатайствовать пути земли нашей.
«Нашей!..» Разве это «его» земля? Разве она не там, откуда пришли эти жалкие, униженные братья его, валяющиеся перед ним на раскаленных солнцем плитах двора его? Но так угодно Богу…
И в то же время он думал с тоскою: «Как постарели они! Как изменились их лица! Сколько седины серебрится в согбенных от унижения головах старших братьев!..» Он вспомнил слова брата Иуды, когда сидел там, во рву, ожидая смерти: «Зачем убивать его? Лучше продадим его измаильтянам…»
Что-то вроде слезы блеснуло теперь в глазах этого поседевшего Иуды.
– О великий господин земли египетской! – с страстной мольбой воскликнул он. – Нас всех, рабов твоих двенадцать братьев в земле ханаанской…. Меньший из нас остался с отцом…
– А где же двенадцатый? – с дрожью в голосе спросил Иосиф.
– Двенадцатого совсем нет, господин, – смущенно отвечал Иуда.
Жалость все больше и больше грызла сердце Иосифа… «Что ж они ничего не сказали о двенадцатом? Где он? Жалеют ли они о нем? Вспоминает ли о нем отец?»
Иосиф ждет. Он ждет, не скажут ли они чего о двенадцатом? Или им совесть воспрещает это?
– Теперь я совершенно убеждаюсь, что вы соглядатаи, – говорит он с суровой решимостью. – Клянусь фараоном! Да здравствует он вечно, вы не выйдете отсюда, пока ваш меньший брат не придет сюда. Пошлите одного из вас в Ханаан, пусть он приведет вашего брата. Вас же я задержу здесь, пока не подтвердятся ваши слова, правду ли вы говорите или нет. Если нет, то – клянусь вам фараоном! – вы соглядатаи.