Он проходил по делу кражи антиквариата из Третьяковки и оказался не первоход: к своим двадцати восьми уже оттянул пятилетку на общем режиме. Странность заключалась в том, что на «девятке» он сидел недавно и перевели его сюда с детскими по здешним меркам статьями на ознакомку с томами дела. Объяснить сию причуду следствия он толком не мог, лишь нагонял блатных понтов и тумана. Как-то Паша упомянул, что на ознакомке его держат в клетке. Какую угрозу следаку мог представлять желеобразный, физически безвредный крадун со своей травоядной статьей также оставалось загадкой.
Меня, уже привыкшего к голодной диете, камера впечатлила количеством еды и литературы. Два холодильника набиты бастурмой, дорогими колбасами, изысканными сырами и вареной бараниной. Все шкафчики ломятся от хлебобулочных и шоколадных деликатесов, пол вдоль стены в беспорядке завален овощами и фруктами. Запасы не успевали съедать. Сыр зеленел, хлеб черствел, фрукты гнили. Чистота и порядок в камере никого не заботили: кругом пыль, грязь и плесень. Даже зеркало на дальняке покрывала жирная пленка. Пол под слоем пыли потерял свой естественный цвет, а дубок (стол. — Примеч. авт.) — алтарь арестантского бытия — был обильно замаран засохшими подтеками, отливавшими серебром табачного пепла.
Две верхних шконки, одна — над грузином, другая над молдаванином, заполонили стопки книг и журналов. Круг интересов сокамерников оказался на редкость разнообразным. Здесь тебе и жирный мужской глянец, и «Вокруг света», «Вопросы истории», «Родина». Рядом чернели потертые корешки казенных исторических романов и монографий, чуть поодаль россыпью пылились свежие «Эксперт», «Деньги», «Профиль»…
Заварили чай, зэки неспешно стали подтягиваться к столу.
— Вань, ты куришь? — первым делом осведомился Алексей.
— Бросил, — ответил я, утрясая в памяти имена новых соседей.
— Здорово! — обрадовался черноволосый. — Теперь нас здесь двое некурящих.
Действительно, все остальные курили, курили много и везде. На столе и по шконкам разбросаны самодельные пепельницы.
— А спички у тебя есть? — с надеждой в голосе протараторил молдаванин.
— Вроде оставалось коробков пять. Дефицит?
— Угу, сигарет валом, а спичек нет, — почесал лысину Вадим. — В последний ларек не принесли. Осталось два коробка. Каждая спичка на счету, как патроны на передовой.
— Вань, не давай им, — подмигнул Алексей. — И так дышать нечем, пусть бросают.
Замечание Шерстобитова встретили лишь очередными сигаретными всполохами. Неожиданно что-то пикнуло.
«Неужели в хате труба», — пронеслось в голове.
— Это чтобы сахар в крови мерить, — отозвался Бадри на мой недоуменный взгляд. — Диабет. Постоянно инсулин надо колоть.
Тут же прямо за столом он задрал свитер и вкатил в вывалившуюся бочину положенную дозу.
Как ни в чем ни бывало, Паша Гурин достал из холодильника полпалки докторской колбасы. Я бы меньше удивился мобильнику, чем вареной колбасе.
— Откуда такая роскошь?
— Мне по диете заходит, — скривил рот Бадри.
— У нас вареной баранины килограмм пять, — похвастался Гурин.
— Неужели в сорок кило укладываешься?
— Еще центнер дополнительно разрешили, — хмыкнул грузин.
Диет на централе несколько. Все они формально утверждаются начальником изолятора по представлению начмеда. Однако единственная диета, которую предписывали по состоянию здоровья, сводилась к получению раз в неделю вареного яйца и ежедневной шленки манки или риса. Диета № 2 разрешала получать в передачах некоторые разносолы — от вареной телятины до жареной картошки с грибами. И, наконец, диета № 3 помимо неограниченного ассортимента дачек допускала неограниченный вес в две, а то и в три нормы. Чтобы получить вторую диету, требовалось совпадение следующих звезд: подорванное здоровье, прекрасные отношения с администрацией и отсутствие противодействия со стороны следствия. Третья диета называлась сучьей, поскольку предписывалась в качестве особого поощрения за сотрудничество с органами. Чтобы ее получить, подробного покаяния явно недостаточно, в лучшем случае надо загрузить подельников, в худшем — подписаться на оговор и лжесвидетельство.
«Значит, это тот самый грузин, насчет которого возмущалась матушка», — догадаться оказалось несложно.
Баранинка выходила с душком предательства и подлости, стоила чьей-то кровушки и волюшки.
— Иван, у тебя есть что почитать? — прервал мои умозаключения Алексей Шерстобитов.
— Полный баул. Архив русской революции, потом…
— Это который в двенадцати томах?
— Да, — удивленно протянул я. Подкованность нового собеседника произвела впечатление. — Еще трехтомник Троцкого «История русской революции», ну, и всякого разного по мелочам.
— Ух ты! — обрадовался Шерстобитов, потирая руки. — Если позволишь, начну с Троцкого.
— Конечно. Так это твоя библиотека? — кивнул я на залежи научно-популярной периодики.
— Моя. К сожалению, книги с воли больше не впускают, а здешнюю литературу всю проштудировал. Единственное, что осталось, — подписные журналы.
— Вань, ты сейчас откуда? — в разговор вмешался Вадим.
— С 507-й.
— Кто там?
— Шафрай, Паскаль, Лисагор, Заздравнов, Грибок…
— Вова Булочник! — перебил Шерстобитов. — И как он?
— Чердак сгнил, а так что с ним станется. Кстати, почему Булочник?
— У него по молодости мать в пекарне работала. Ну, он и бегал по району, всех булками угощал.
— Так ты тоже по орехово-медведковской теме? — Я безуспешно прокручивал в голове мелькавшие в прессе фамилии и лица группировки братьев Пылевых.
— Особнячком.
— Осудили уже?
— Нет еще. Сижу-то год и два. На следующей неделе только предварительные слушания начнутся.
— Что за беда?
— В основном, 105-я и 210-я, остальные — мелочевка.
— На сколько рассчитываешь?
— У меня явка с повинной. По первому суду, думаю, больше десяти не дадут. По второму, — Алексей прищурился и вздохнул, — короче, за все про все, надеюсь в четырнадцать уложиться.
— Постой, так это ты Леша Солдат? — выпалил я, до конца не веря, что передо мной легендарный киллер, началом громкой карьеры которого стало убийство Отари Квантришвили.
— Ну, да. — Алексей как-то неуверенно кивнул и застенчиво улыбнулся.
Однако всю эту неуверенность, застенчивость и улыбчивость смело можно было отнести к пустым созерцательным эпитетам, которые отражали лишь полный контроль над эмоциями — идеальные нервы, но никак не распространялись на характер. Лицо, моторика, манеры были словно обмоткой высоковольтных проводов, подавляющей и скрывающей разряд от взгляда и соприкосновения. Но об этом можно лишь догадываться, примеряя к портрету Солдата отрывочно известные штрихи его боевой биографии. Фальшь? Игра? Пожалуй, легче сфальшивить «Собачий вальс» «Лунной сонатой», чем изображать интеллект, эрудицию и воспитание при отсутствии последних. Да, пожалуй, еще глаза! У Леши исключительно прозрачный взгляд, без лживой щербинки, без взбаламученной мути и сальности. Если глаза и вправду зеркало души, то у Солдата в них отражались чистота и безгрешность младенца…
— Судить будут присяжные? — спросить в тот момент больше ничего не пришло на ум.
— Да, подельники попросили.
— А сам?
— Мне без разницы. Я в полных раскладах, явка с повинной.
— Неужели сам пришел?
— Нет, приняли. За явку гараж с арсеналом сдал. Хотя, по правде сказать, устал я бегать. Живешь, словно за ноги подвешенный. Только в тюрьме нервы на место встали. Поспокойнее как-то здесь. Никуда из нее не денешься и ничего от тебя не зависит. Спи. Читай. Восполняй пробелы образования.
— Грибок так вдохновенно рассказывал, как ты Гусятинского завалил…
— Гришу… Думал разом решить все проблемы, не вышло. — Алексей вздохнул, заливая чай подоспевшим кипятком.
— Как это?
— Гриша Северный — Гусятинский стал во главе ореховских, я подчинялся непосредственно ему.
— А Пылевы?
— Пыли у него в шестерках ходили, группировку возглавили после смерти Гриши. Выбора у меня не было. Наши главшпаны людей и друг друга убивали за грубо сказанное слово, за косой взгляд. Бессмысленная кровавая баня не по мне. Я тогда прямо сказал Грише, что хочу соскочить. Он рассмеялся, сказал, что это невозможно, иначе семью пустят под молотки. Гусятинский в 95-м в Киеве базировался, охрана человек двадцать, как ни крути, желающих его замочить — очередь. Ну, я и вручил тестю семью на сохранение, чтоб увез подальше, а сам в Киев с винтовкой. Снять Гришу можно было только из соседнего дома, под очень неудобным углом, почти вертикально, через стеклопакет. В общем, справился.
— Из чего стрелял?
— Из мелкашки.
— Слушай. — Я вспомнил покушение на отца. Дырка в оконном стекле оставалась памятью о том дне. — А отчего зависит размер пулевого отверстия в стекле?
— От мощности пули. Чем меньше мощность, тем больше дырка. Если отверстие с пятак, значит, пуля шла на излете.
— Квантришвили — тоже из мелкашки?
— Из мелкашки. Двумя выстрелами на излете, расстояние-то приличное.
— Ну, завалил ты Гусятинского, почему не соскочил?
— Соскочишь там. После Гриши группировку подмяли под себя Пыли. Они меня прижали уже и семьей, и Гусятинским. Чертов круг. Хотя Пылевы не переставали подчеркивать, что, мол, Леша, мы с тобой на равных, ты в доле…
— Работа сдельной была?
Шерстобитов почесал затылок.
— Зарплата 70 тысяч долларов в месяц. Плюс премиальные за… но обычно не больше оклада.
— Не слабо, да еще в девяностые.
— Но на эти бабки я еще покупал одноразовые машины, оборудование, оружие, платил помощникам.
— На чем сам ездил?
— На «Ниве» — юркая, неприметная, везде пролезет, и сбросить не жалко.
— Сейчас за что будут судить?
— За взрыв в кафе со случайными жертвами, за подрыв автосервиса и покушение на Таранцева.
— Кафешку-то с сервисом зачем?
— Девяносто седьмой год. Заказов нет, а зарплата идет. Вот и пришлось изображать суету, чтобы деньги оправдат