— Давай куртку! Я замерз! — обижается Олег на шутку. — Давай, давай.
— Бери, только хвост не обдери, — продолжает шутковать Жура, даже не подумав разоблачаться, но, смягчившись, добавляет. — Да ладно тебе, братуха, я же по-братски. В хорошем смысле. В тюрьме нельзя так серьезно ко всему относиться, можно в такой маргарин двумя ногами въехать, что мало не станет.
Олег, подстегиваемый обжигающей поземкой, возвращается к своей задумчивой ходьбе, изредка перекидываясь с соседями бестолковыми фразами.
Первые выборы, на которых мне пришлось довольствоваться банальной ролью избирателя. На протяжении последних двух месяцев политреклама избирательной кампании едкой жижей заливала мозги, вызывая беспомощное раздражение и гадливость. Сюрпризов не предвидится. Все на редкость серо, примитивно, пошло и просто. Зато тихо… Метро и дома, слава Богу, на этот раз не взрывают.
Наша камера вполне сошла бы за фокус-группу. Мнения, оценки, голоса арестантов самые разные. Ярый сторонник «Единой России» — один лишь Олег, рьяно отстаивающий принцип «жизнь налаживается». И хотя ему корячится лет пятнадцать за легализацию, продолжает верить, что «лучшее, конечно, впереди». Душой и сердцем будучи за партию власти, он восторгается Жириновским как непревзойденным политиком, называя его то «молодцом», то «красавцем». ЛДПРом проникся и Серега, будучи хорошим знакомым невестки вождя. Несколько раз в день он залезает на верхнюю шконку и орет оттуда, то «Не врать и не бояться!», то «Не ссучить, не скрысить, не сдать!». Вскоре он, не стесняясь в своих чувствах, перефразировал сей слоган в матерно-похабную речевку, но это нисколько не сказалось на его убеждениях и частоте их воспроизведений. Сергеич в предвыборных чувствах более сдержан. На вопрос: «За кого?» — следует ответ: «Конечно, за “Единую Россию”». — «Почему?» — «Засиделась Валя в Питере, пора ей в столицу двигать. Новые высоты, новые горизонты»…
С этим мы и подошли ко второму декабря.
…Я не раз вспоминал на тюрьме выборы 2003 года, седьмого декабря, четыре года назад. Штаб «Родины» находился на Ленинградке, занимал целиком два этажа в гостинице «Аэрополис» — хозяйстве Бабакова, одного из основных финансистов блока. В день выборов я проснулся ближе к полудню, торопиться некуда, работа завершена, осталось только подсчитать голоса. К двум часам приехал в офис, девчонки снимали последние данные о явке, фиксировали сигналы о нарушениях. Столы завалены сводками, дорогой выпивкой и снедью. Народ в раскачку начинал отмечать неизбежность победы. К вечеру состояние коллектива было уже нервно-бодрое. Пили все и везде, кто из хрусталя, а кто прямо из горла. Пьяная публика нервно шарахалась от софитов, норовя выскочить из прицелов многочисленных видеокамер. Часам к восьми подъехали Рогозин, Глазьев, Бабурин. После одиннадцати пошли первые результаты подсчета голосов, полночь встретили как Новый год…
Около четырех утра я еле-еле отыскал на парковке свою заснеженную «девятку», не с первого раза попал ключом в замок зажигания, хлебнул для сугрева коньяка и домой спать…
2 декабря 2007 года я проснулся от аккуратного толчка в бок. Снизу глянуло заспанное лицо Олега: «Вань, вставай, гангстеры идут!». По этажу раздавался тяжелый лязг дверей, клацанье и стук запоров. Сокамерники были уже на ногах. Не успел я нырнуть в тапки через штаны, как распахнулись тормоза и на пороге возник в парадном лапсердаке с золотыми погонами и в белоснежной рубашке наш «мальчик-девочка».
— Голосовать будем! — празднично объявил он. — Первый на «ж».
Закинув руки за спину, Серега исчез на продоле. Он вернулся через пару минут, осчастливленный реализацией своего конституционного права. Потом ушел Сергеич, возвратившийся с лукавой усмешкой. Потом на «м». В коридоре глаза рябит от зеленого, словно упал лицом в газон. Человек тридцать вертухаев теснятся на этаже, поддавливая друг друга плечами. Слева, в трех метрах от камеры стоит стол, за которым гордо восседает нарядный незнакомый мне подполковник, еще какой-то гражданский, с физиономией прапора. Перед товарищами лежит стопка бюллетеней, переносная урна, похожая на автомобильную аптечку и здоровенный журнал со списком избирателей. Рядом с комиссией в выцветшем камуфляже стоит принимающий этот парад похмельно-уставший полковник Романов. Выражением лица и стертым годами службы прикидом, в котором, если бы не набитое ливером брюхо, сошел бы за военнопленного, он красноречивей всех выражает свою гражданскую позицию и отношение к выборам в целом.
На список избирателей ИЗ-99/1 наложен картонный лист с единственной прорезью в строку под фамилию, имя, отчество, дату рождения, прописку и роспись. Зэка мог видеть только свои данные.
— Почему урна не опечатана? — Мне захотелось немного разрядить ментовскую торжественность, хотя пломбы действительно не было.
— Не умничай! — сурово прозвучало где-то рядом.
Поставив автограф в «амбарной книге», я получил бюллетень, свернул его и направился в хату. Не успел сделать еще и пару шагов, как передо мной выросли три бойца.
— Куда же вы?! Надо проголосовать! — грозно окликнул подполковник, глава тюремного избиркома.
— Не хочу, — мотнул я головой, с грустью сознавая, что прерванный сон уже не поймать.
— Как же так, — возмутился вертухай. — Вы обязаны!
— Согласно Закону о выборах, вовсе нет.
— Тут нечего спорить! Обязаны! — угрожающеприказно и категорично прозвучал последний и единственный довод ментовского избиркома, самодостаточного выразителя законодательства на тюрьме.
Спорить с ощетинившейся дубинками пятнистой избирательной комиссией расхотелось, и я пошел на попятную. «Кабинка» для голосования представляла собой две вертикальные доски, обитые кумачом, с полкой, перпендикулярно закрепленной у стены. Тайна голосования гарантировалась здесь лишь широтой собственной спины. Дабы не портить изолятору статистику, я поставил галку напротив «Единой России» и галку напротив «Справедливой России». Вогнав власть дважды в долг, я сбросил бумажонку в урну.
Человека, который существовал без капли спиртного больше двух месяцев, я видел лишь однажды.
Это был мой институтский преподаватель, профессор по древним мирам, который, чтобы не умереть от алкоголизма, зашил себе в ягодицу «торпеду». За пятнадцать лет безудержного пьянства он вышел на дневную норму в о,7 литра. Вовремя сообразив, что это черта, он согласился лечь под скальпель нарколога. С ролью трезвенника Евгений Абрамович справлялся с большим трудом, но редкой выдержкой. Он скуривал сигарету в две затяжки, убивая по три пачки в день, стал одержим заразным нервозом и навязчиво переспрашивал у официантов об отсутствии в блюдах винного соуса. Маститому ученому приходилось невыносимо тяжело, и лишь запрограммированный страх взрыва ядовитой капсулы в собственном седалище удерживал его от стакана. Тогда я попивал коньячок, подтрунивая над собеседником, с ужасом про себя размышляя, на какие физические и психические муки идет человек ради отказа от рюмки. Неужели нет варианта проще? Ответ я узнал через полтора года, заехав на «девятку».
Помимо блестящего решения своих профильных задач федеральная тюрьма № 1 может дать фору любой наркологической клинике. Крепче кефира здесь ничего не предлагают. Всякий процесс брожения сурово, от разгона камеры до карцера, пресекается администрацией моментально с подачи сученых и не отлипающих от глазков вертухаев. Ходит байка по тюрьме, что изюм на централе запретили после неудачной попытки Япончика настоять на сухофрукте брагу. Об этом, закатывая глаза к потолку в дань авторитету Иванькова, полушепотом рассказывал Вова Грибков.
Здешняя заморозка легко и непринужденно переламывает законченных синяков и наркош. Одни, в конце концов, избавляются от недуга, другие идут на сотрудничество и сознанку ради дозы или срыва на общий режим, где доступный ассортимент кайфа зависит только от потребностей и возможностей, упирающихся лишь в собственную кредитоспособность. Правда, остается и третий путь. Кроме как смириться и сдаться, можно вскрыть себе вены или разбить голову, чтобы уехать на больничку, которая мало чем отличается от общего режима. У основной же массы клиентуры «девятки» через полгода страданий печень, сходя с ума от удивления, вновь обретает детскую стройность.
…Время от времени мы перебирали долгоиграющие запасы, складированные под столом и шконками. Порченное нещадно выбрасывалось.
— Пенициллин. — Серега задумчиво крутил в руках упакованный в фирменный целлофан кирпич «бородинского», покрытого бирюзовой плесенью. — Можно попробовать.
— Думаешь, получится? — Олег, кажется, угадал ход мысли сокамерника, мне непонятной.
На лице Олигарха зарделось предвкушение порочной радости.
— Что нашел, Сережа? — в разговор вмешался Кумарин.
— Плесень. Давай, Володь, брагу поставим, — предложение Журы было поддержано молящим взглядом Лысого.
— Два кислых друга, хрен да уксус. — Сергеич махнул рукой, подарив инициативу потенциальным собутыльникам.
И завертелось. Сначала «бородинский» обильно засыпали сахаром: несколько дней подходила закваска. Пакет тщательно запрятали под сорокалитровым нагромождением пластиковой минералки между железными тумбочками.
— Серега, готово уже. — Олег второй день нетерпеливо обхаживал нычку. — Ставить надо.
— Ты-то откуда знаешь, Олигарх? На общем не сидел, на воле небось кислее «Луи Тринадцатого» ничего не пробовал.
— Ха! — Олег гордо задрал голову. — У меня батя брагой балуется.
— О, как! — удивился я. — Ну, ладно, мы — пыль тюремная, изощряемся от безысходности. А на воле-то зачем? Беленькая батю уже не вставляет?
— Кто ему на беленькую денег даст? — распрямил плечи Олигарх.
— Ну, ты зверюга, Олежа, — возмутился Серега. — Родного отца на сухой паек… Ты хоть машину ему со своих ярдов купил?
— А смысл? — не чуя подвоха, рассуждал Олигарх. — Чтоб, значит, он сначала незамерзайку выжрал, а потом тачку на ящик водки сменял? Пусть лучше дома сидит и брагой утешается.