лучше сидеть скином, чем олигархом. Для тебя, коммерса, — это чистое стойло, а скину всего лишь брови обреют, на тряпку уронят, подзатыльников надают, на крайняк могут кукарекать заставить. На общем было несколько хат, где скины сидели, так они по утрам между собой через улицу перекукарекивались. Представляешь, Олег, себя со сбритыми бровями?
— Сам себя представляй, — огрызается Олигарх.
— Ты в курсе, что стрелочник хуже пидараса?
— Как мне сидеть, я сам разберусь, — ощетинился желваками Олег.
— Да не нервничай ты так, Олежек, здесь тебе пока нечего бояться… Я примерно год назад на «шестерке» сидел с Али Каитовым и Пашей по Черкизовскому рынку.
— Кантов, Кантов, что-то знакомое…
— Да зять президента Карачаево-Черкессии, у которого во дворе депутатов расстреляли. Так вот, вызывает меня к себе Тагиев (начальник ИЗ-77/1. — Примеч. авт.) и заявляет: «Если у Каитова появится труба, меня порвут, а я тебя». Мы с Али порешали, как все сделать красиво. Затянули трубу. А Каитов все время Пашу подкалывал, мол, покажи, как «зверей» резал, «я вот зверь, как бы ты меня убил?». Но беззлобно так, веселья ради. А у Пашиной девушки намечался день рождения, и он вскользь об этом упомянул. И Каитов по каталогу выбрал самый дорогой букет, баксов за шестьсот, и от Пашиного имени заказал на адрес девушки… Прикинь, что с ней было! Это ж чуть ли не первый букет в ее жизни. Паша к нам заехал с общей хаты. Там его грузины чуть не опустили. Пришлось ему оттуда сломиться, что само по себе уже западло. Мы ему говорим: «Давай, напишем курсовую, чтобы этих грузин вломили за беспредел и чтоб у тебя потом проблем не было. Но учти, если вдруг окажется, что сотрудничаешь с администрацией, ты нам очень серьезные проблемы нарисуешь, и тогда спрос уже будет с нас». Паша всю ночь не спал, будит нас под утро и сквозь слезы рассказывает: «Не надо отправлять курсовую, я агент “Жора”, слежу, чтоб телефона в хате не было».
— Как же их вербуют? — усомнился я.
— Легко. Заезжает первоход на тюрьму, его сразу дергают к себе опера. И как обыкновенную формальность дают на подпись бумагу о сотрудничестве, а затем тупо шантажируют: «Не будешь стучать, уроним бумажку где-нибудь, и пойдет цинк по централу, что ты сука».
— Сидел я с одним Пашей, но с другим — Скачевским. Якобы скинхед, дохлым армяном грузят. Такой воспитанный, отличник, спортсмен-студент, горнолыжник, мама — завуч в школе, папа — полковник ФСБ, и такая засада.
— Я тоже с ним сидел, — оживился Олег. — Хороший парень. С нами еще Вадик Николалев был. Пашу при нас водили на очную ставку со свидетелем. В статисты менты взяли двух баландеров. Свидетель показывает на баланд ера. Следак у него уточняет: «Вы уверены? Посмотрите внимательно». А он кричит: «Это он! Абсолютно точно! Мне эта ужасная родинка каждую ночь снится!»
— Олег, тебя здесь принимали? — разливая настоявшийся супец, уточняю я.
— В Питере. Прилетел из Германии, меня на границе и хлопнули. Как раз в этот момент в московском офисе шел обыск.
— В столицу везли «Столыпиным»?
— На ДЭУ в сопровождении оперов. Все на шифрах, раз пять проверялись… Володь, сделай, пожалуйста, погромче. — Олег отвлекся на телевизор, когда Сергеич, переключая каналы, случайно набрел на «Фабрику звезд».
— Пожалуйста. — Кумарин недоуменно прибавил звук.
— Матушка моя. — Олигарх сладострастно приник к ящику, где на сцене в боевой раскраске скакала измочаленная малолетка с не по возрасту расхлябанным выменем. — Викусик мне очень нравится.
— Ты что, Олигарх, всю эту шоблу-воблу по именам знаешь? — опешил Серега.
— Конечно, я их постоянно с детьми смотрел.
— Зачем?
— Надо же с ними о чем-то говорить.
— Слышь, семьянин: две жены, четверо детей, сорок два года, седые брови, правильный, как треугольник, как ты с таким счастьем умудряешься еще на пионэ-рок заглядываться? А-а-а?! — Серега погрозил пальцем Олегу. — Я смотрю, ты, Олежа, еще тот ценитель-любитель. Как тебя супруга терпит?
— Она у меня умница, понимающая. И у нас друг от друга секретов нет.
— Здорово! А это как? Изменяешь, да еще ей потом об этом рассказываешь?
— Мы не считаем это изменой. Для меня это как нужду справить — естественные физиологические потребности. Люблю-то я только жену.
— Слушай, Олег, — мы все, сдерживая глумливые улыбки, изображали на лицах строгую сосредоточенность, дабы не спугнуть нашу лысую откровенность. — А если дочки узнают, какой у них папа похабник?
— И что? Ну, узнают. Чем не повод для гордости? Во как наш папа зажигает!
Ну, что на это скажешь! Олег был человеком открытым как… мусорный бак. Изо рта его всегда смердило омерзительной интеллигентно-офицерской скабрезностью. И даже когда он был закрыт, по хате носился гнусный душок предощущения, что помойка сейчас откроется.
— Какой ты молодец, Олег! Я о таком бате всегда мечтал. Хочешь, я тебя буду называть отцом, а ты меня усыновишь? — Серега искательно заглянул в глаза Олигарху.
— Мне четверых хватает, — неестественно резко отбрил тот.
— Твоим спиногрызам определенно нужен старший брат. А я буду в ближайшие лет двадцать тебе передачки на зону слать, за младшими присматривать, за вдовой… извини, за женой твоей, чтоб она, папа, с нашими ярдами не потерялась. Ты не спеши говорить «да», все взвесь, подумай, с сокамерниками посоветуйся.
— Да, нет уж, обойдусь, — коброй зашипел Олег.
— Скажи, папа, ты сейчас такие обидные вещи говоришь от жадности или от бессердечия. Хотя, знаешь, сыновняя любовь беспредельна и растопит любой сердечный лед.
— Способный ты, мурлыкин, родственниками обрастаешь.
— Мне кажется, — откликнулся Серега на замечание Кумарина. — Я нужен Олегу.
— Нужен, как хрен на ужин. Олег, ты не вздумай соглашаться.
— Я знаю, Володя, — с идиотской миной развел руками Олег.
— Во! Послушайте, что Гюго пишет, — оживился Серега, который умудрялся во время разговора не отрываться от чтения. — «Излишняя совестливость превращается в недуг». А я-то думаю, с чего мне последнее время так хреново?!
…Чем ближе становился Новый год, тем больше Олега охватывал будоражущий нервоз, которым его распирало поделиться с сокамерниками.
Как-то на прогулку мы вышли только вдвоем. Жура спал, Сергеичу не здоровилось — отнимались ноги. Спорт не шел, Олег уже с неделю маялся нервным бездельем, увеличив вдвое дневную никотиновую нагрузку. И вот выяснилось почему.
— К Новому году должен выйти, — загадочно поведал мне Олигарх, еле услышанный за криком радио. — Поменяли начальника следственной группы, очень порядочный товарищ, собирается возбуждать дело против следаков, которые меня закрыли.
— По поводу?
— Поводов хватает. Они там все в дерьме. У меня на обыске телефон — подарочный «Верту» пропал, где-то десятку евро стоит. А у этих телефонов специфика — они все именные. Пробили мою трубу, оказалось, что она теперь в пользовании замгенпрокурора. Уже как с неделю ко мне ходит этот новый следак — снимает показания на мусоров. Думаю, до Нового года уйду на подписку. Дело, наверное, замнут. Только вот с пятьдесят первой придется слезть, дать чисто формальные показания. Но я не форсирую, жду предложений… Надеюсь, праздники на Мальдивах отметить.
— Открытку не забудь прислать, чаю, курева, — улыбнулся я столь глупой наивности.
— Слушай, Олег, а кто вас крепит?
— Меня, — Олигарх посмотрел на вышку — вертухая не было, и зависнув над моим ухом, шепотом: — Лично Игорь Иванович. Лично!
— Сечин? А ему какой резон?
— У меня векселей на четыреста миллионов долларов. Если меня нагоняют, я их смогу обналичить. Если нет — бабки уходят Сечину. Ничего, Медведева изберут, присядет Сечин лет на десять, вот увидишь.
— Ой ли!
— Зуб даю, как миленький заедет на Лефортово или на «девятку». Будет ему Олимпиада!
По радио зазвучал проигрыш рекламы сети кинотеатров.
— «Киностар!» Узнаешь? — Олег воссиял елейной улыбкой с оттенком ностальгической грусти.
— Нет, а должен?
— Я с детьми каждые выходные ездил в «Мегу», разойдемся с ними по разным кинозалам, потом соберемся прямо там же в ресторане — покушаем, в магазинах затаримся и домой. Эхе-хе…
— Не вздыхай, воссоединитесь скоро.
— Скорей бы. Водочки охота. Краба свежего и водки. У меня напротив офиса кабак был, туда по четвергам с Дальнего Востока на самолете краба доставляли…
И Олег засобирался на волю в ожидании следователя с подпиской. Он перестал писать письма, что раньше являлось основным его времяпровождением, забыл спорт и прогулки, с легким, но заметным высокомерием вольноотпущенника стал отдаляться от нашего уголовного коллектива, имевшего весьма мрачные перспективы. На все шутки Журы он теперь брезгливо морщился или снисходительно улыбался. В дань общественному вниманию Олег выбрал жанр автобиографии, в которой пристойнее всего звучала история о дерзости маленького Олежки, вытряхнувшего из цветочного горшка любимую герань нелюбимой учительницы и испражнившего в освободившуюся глиняную емкость свой кишечник. За этот подвиг Олигарх тут же удостоился очередного прозвища — засранец. Но это не отрезвило Олега, фонтан его воспоминаний продолжал бить тухлыми брызгами финансовых достижений и любовных приключений со студентками и старшеклассницами. Нервное ожидание свободы спровоцировало кишкоблудство и, как следствие, Олег зачастил на дальняк, что не могло не быть отмеченным Журой.
— Что, братуха, клапана совсем разболтались? — посочувствовал он Олигарху после очередного похода последнего.
— В смысле? — покраснел Олег.
— Что ты жрешь, что так срешь? Может, черви? Это, по-моему, за сегодня уже четвертая попытка.
— А ты считаешь? Ха-ха! — Олег попытался перейти в контрнаступление.
— Олежа, я было начал, но постоянно со счета сбиваюсь.
— Я же у тебя не интересуюсь, почему ты руку из штанов не выпускаешь? — зарычал Олигарх.
— Это я грыжу массирую, — невозмутимо объяснил Серега. — Я за тебя переживаю, а ты мне хамишь. Прав Гюго: «Сердце неблагодарного человека хранит только пепел».