Примеч. авт.) жизни не построишь. Стихи учи, чтобы память не атрофировалась…
— Может, подскажешь, посоветуешь, какие книги? — Ленар окончательно соскочил с блатной бравады.
Набрасываю ему список легкой литературы из школьной программы, добавив пяток от себя.
— Держи, на годишку тебе хватит, — протягиваю записку Косяку. — Есть кому книги загнать?
— Конечно, я папке скажу, он прямо на неделе и загонит, — в глазах паренька светится благодарность и ученический задор.
— Девушка-то есть?
— He-а. Я не сторонник длительных отношений, — бурчит почти шестнадцатилетний юноша, изучая список литературы.
На этом забавном месте Косяка забирают, больше мы не встречались…
Мою жалобу рассмотрели довольно быстро. Раздраженного своим свиноподобным защитником и лысой судейской сволочью, меня, естественно, без удовлетворения того, о чем просили, вернули в стакан, быстро завернув на этап.
— Ничего по полковнику не слышно? — суетился в конвоирке переживающий старлей.
— Ничего пока, старшой, — равнодушно бросил я, подставляя под наручники запястья.
Дорога домой выдалась долгой и муторной. Шли по запутанному маршруту с непонятными остановками для посадок и отсадок спецконтингента. Тесно, душно, но весело.
Рядом с мусором, напротив затрамбованных рукавов едет древний айзер, дряхлый настолько, что сержант постеснялся даже цеплять его за металлический каркас дермантинового седла.
— Дед, тебе сколько лет? — крикливо вопрошает моложавый голос из соседней голубятни.
— Восемьдесят девять, — шамкает арестант.
— Старый, тебя за что? — подключается другой голос.
— Купил внукам квартиры в Москве. Пришли милиционеры. Сказали, что дешево купил, квартиры забрали, а меня посадили. Ой, тяжко! От баланды изжога…
— Кроме баланды ничего нет?
— Почему нет? Есть. Творог дают, яйцо дают, маленькое, как голубиное.
— Тебе дают, дед?
— Нет, пацанчику дают, двадцать лет, а здоровье совсем плохо.
— А ты?
— А я смотрю, — старый всхлипнул.
— Прекратили разговоры, — неожиданно рявкает сержант.
— Старшой, сними фуражку, а то в натуре на мусора похож! — в аккомпанемент звонкой остроте автозак дрогнул смехом.
Через час меня и еще семерых перекидывают в другую машину.
Наша голубятня в основном упакована грузинами. Рядом со мной, демонстративно брезгливо морщась «братской» тарабарщине, скучает еврей засижено-культурного пошиба.
— Братуха, ты откуда? — интересуется у меня сидящий напротив земляк Саакашвили.
— С «девятки».
— Это в платной тюрьме? — оживился грузин.
— Ага, в платной! Фээсбэшники на продоле пироги пекут и нам впаривают.
— А где эта «девятка»? — в разговор влез очередной потомок Лаврентия Палыча.
— Где воры сидят! — улыбаюсь я сквозь зубы.
На мгновение в автозаке воцаряется тишина, и вновь урчит приглушенный грузинский междусобойчик.
— Слышал про Лешу Солдата? — Грузины вдруг заговорили с евреем, наверное пленившись его «умный глаза».
— Что именно? — зевает еврей.
— Был прогон, кто замочит Солдата, того коронуют сразу. Ты его не знаешь?
— Знаю, — скалится еврей. — А деньгами никак нельзя получить?..
Вот и централ. Резной наличник на козырьке. Принимает Валера — толстый прапор. Бокс. Шмон. Хата. Перед тормозами сердце застучало. Вердикт уже должен быть вынесен.
Лица сокамерников сияют.
— Победа! — кричит Серега. — Выходишь!
— Что?! — вдохнул я воздух.
— Оправдали! — обнимает меня Сергеич. — Почти единогласно. Продленка у тебя завтра?
— Завтра!
— Должны отпустить. В любом случае это уже вопрос ближайшего времени.
«Бессонница — насилие ночи над человеком», — сказал французский классик. Глаза сомкнулись только под утро. И снова на этап с надеждой легкой — без возврата. С «девятки» едут Шафрай и Аскерова, через полчаса загружают остатки банды Френкеля с шестого корпуса и общую «Матроску».
Оправдание Квачкова, Яшина и Найденова как общий праздник, обретение уверенности в реальности шанса на спасение. Настроение в воронке под стать эмоциям в очереди за лотерейными билетами, когда у соседа неожиданно выскакивает «Джек пот». По сути всем плевать на счастливчика, а кого-то и зависть подтачивает, но в этой чужой нечаянной радости в каждом вспыхивает вера в собственную удачу.
— Старший, Миронова ко мне запиши, — распоряжается пристегнутый ко мне Шафрай в конвоирке Мосгорсуда, когда летеха распределяет нас по стаканам, внося соответствующие пометки в журнал.
Возле бокса сержант проверяет наши пакеты и вручает Боре сверток с телефонами.
— Если что, познакомились на стадионе, — заговорщески шепчет менту Шафрай. — Только не на «Спартаке», там Козлова замочили.
Свой стакан Борис Самуилович продолжает обживать. Пол застелен новым толстым одеялом, приступок облагорожен, фотографий заметно прибавилось.
— Осталось только обоями обклеить, — оценил я арестантский уют.
— Я пока мусоров не настолько коррумпировал, чтоб они мне ремонты делали, — усмехнулся Шафрай.
— Как у вас в хате дела?
— Боря Лисагор на блатной педали.
— Куда Лисагору-то блатовать? В доле с ментами и прокурорами опускал людей на имущество…
— Пару недель назад пошли в баню, все помылись, вроде и оделись. Ну, я и кричу, чтобы на сквозняке простату не греть: «Старший, мы готовы». А Боря в позу встал и мне предъявляет, мол, ты чего нас всех мусорам грузишь. А на вечерней проверке поднимаем вопрос, чтобы телевизор после отбоя дали посмотреть. «Мальчик-девочка» как всегда уперся — только до двенадцати. Я решил давануть на его милицейскую совесть. Гражданин начальник, говорю, перед вами смена была человечья, проблем с ней никогда не было, а вы такой упертый, прямо-таки как моя мама. После этого мне Лисагор заявляет, что я якобы сдал порядочных пацанов. Я говорю: «Боря, с утра они у тебя мусора, вечером — порядочные пацаны. Ты определись!»
— Как там прибалт поживает?
— Нормально. Такая ушлятина. Заходит кому мед или орехи, он себе в баночку отсыпает, а подъедается с общего. Когда общее заканчивается, он принимается за свой резерв. Все на голяках, а он цимусы жрет. Лисагор ему погоняло дал Физрук и Уточка.
— В честь чего?
— Пожрал, посрал, позанимался. Кстати, жутко пердючий. Говорим ему — будешь газовать, подойди к решетке, чтоб ее сдуло.
— Тебе от Олега большой привет. Приехал с суда такой счастливый — с женой, с детьми пообщался.
— Ага. Убил за два часа все батарейки на трубах, как будто так оно и надо. Как присел на связь, так давай — две бабы, четыре спиногрыза. Когда телефоны сдохли, принялся на вас жаловаться.
— В смысле?
— В прямом. Только, Вань, это сугубо между нами, — расплылся улыбкой Шафрай.
— Боря, ты сомневаешься?
— Короче, Олег рассказывал, что Серега просто тупой, ни во что не врубается. «Ты знаешь, — говорит, — что Миронов экстремист и евреев не любит? А я, — говорит, — очень хорошо отношусь к евреям». Во дебил! Он не Брюс, а Брус.
— Почему Брус?
— Потому что деревянный, — расхохотался Шафрай. — Одного не пойму, как такой дурак на таком бабле оказался.
— Ну, и за что вас любить? Взял и сдал мне Олежку с потрохами.
— Ты не милиция, тебе не западло.
— Что еще рассказывала эта живность?
— Что Кум вас с Серегой на работу к себе взял. А мне, говорит, не надо, у меня с деньгами все ровно. Одной недвижимости в центре на тридцать кислых зелени…
Срок мне продлили. Нервы сдали. Не дочитав до конца своего решения о продлении, судья услышал из клетки отборный мат в адрес свой и прокурора в сочетании с угрозами расправы. Бросив подполковнику юстиции — «пришли ко мне завтра следователя», судья быстро ретировался.
— Ты что творишь?! — взмолился адвокат, приникнув к аквариуму известковым лицом. — Это верная статья, верный срок.
— Да мне по хрену! — не унимался я. — Слышь ты, петух старый, куда пошел? Я еще не закончил! — орал я судье, слабо отдавая себе отчет о возможных последствиях.
— Иван! Считай, что на пару лет ты себе наговорил, — опустил руки защитник.
— Плевать! Уйду за отсиженным, — я потихоньку приходил в себя.
— Это не то отсиженное, — качал головой защитник.
На обратном пути в воронке столкнулись с Русланом, с которым вместе сидели почти год назад.
— Как сам? — обрадовался встрече Бесик. — Еще на «девятке»?
— Пока да. А ты?
— Сорвался с прожарки! Сначала на больничку соскочил, потом на общую «Матроску» переехал.
— Как удалось, Руслан?
— Меня на «девятке» к Олегу Пылеву посадили. Закусились мы с ним. Мне здоровьем с Пылем тягаться без толку. Здоровый, сука! А его на прогулку в наручниках выводили. Я дождался, когда мусора Пылю браслеты нацепили, и спокойно разбил ему голову. Два ребра вертухаи сломали мне сразу, еще одно — чуть погодя. Определили в карцер, где я тут же вскрылся, ну, а дальше — больничка и общий.
— Как сидится?
— Как в раю. Смотрю за хатой. Все есть. Кстати… — Бесик склонился к моему уху. — Косяк будешь? Убойная шмаль.
— Нет. Спасибо.
— А гердос? У меня с собой.
— Не мажусь я этой мазью.
— И не начинай, — разочарованно посоветовал Руслан. — Бери косяк, не пожалеешь!
— На централ не затащу.
— Тоже верно, мороз дремучий, — сочувственно согласился Бесик.
Вскоре тех, кто с «Матроски», выгрузили. В автозаке остались пассажиры с «девятки» и транзиты на «пятерку».
Возле решетки — ближе к свету и воздуху сидели Шафрай и Погоржевский — «говорящая голова» в группе Френкеля. Богдан Погоржевский шел по делу об убийстве банкира Козлова как организатор. Сотрудничая со следствием, он не стеснялся в показаниях, ломая общую линию защиты, выстроенную банкиром.
Френкель выдвинул интересную, но авантюрную и рискованную версию произошедшего, по идее — классическую, в исполнении — оригинальную. Классика заключалась в том, чтобы загрузить находящегося в розыске и недоступного следствию. Им оказался Андрей Космынин, который должен был стать стрелочником между Френкелем и настоящими заказчиками убийства первого зампреда Центробанка. Выглядело это так.