— Здравствуй, Насть, — голос адвоката звучал как голос адвоката, напыщенно, но доверительно. — Я минут на пятнадцать задержусь. Извини, пожалуйста.
Итак, в запасе у нее оставалось четверть часа — холода, одиночества, жизни. Окоченевшие пальцы, обдуваемые морозом, гнулись с трудом. Настя, ласково обматерив чужую непунктуальность, нехотя зашла в «Шоколадницу». Отдав за чашку какао все накопления на сегодняшний ужин, с неприятным осознанием предстоящего вечернего голодания девушка уселась в курящей зоне, погрузившись в телефонную переписку. Настроение было препаршивое, очередная зимняя депрессия. Две недели назад Настя устроилась стажером в «Новую газету». Писала она статьи живо, но поверхностно, словно школьные сочинения. Кропотливой работе мешал характер, резкий и взбалмошный. Журналистику она воспринимала не как профессию, а как борьбу с охватившим Россию национализмом. Антифашистская тусовка, в которую погрузилась Настя по приезду в Москву, превратила ее в непримиримого бойца, по-женски фанатичного и преданного коллективу со своей иерархией, своими героями, своими тайнами. Может быть поэтому вместо статей у Насти выходили пока лишь листки антифашистской пропаганды, по-детски яростные, безапелляционные в суждениях и скромные по фактуре. Но она быстро училась, читала ночами Достоевского и Толстого, пытаясь поймать рецепт их нелегкой прозы, надеясь таким образом до конца познать словесное ремесло, закрепиться в газете, чтобы уже оттуда, с новых высот, тяжелой артиллерией искрометно уничтожать врага.
Настя вспомнила Крым, где родилась, где выросла. Она любила родину заочной любовью, всегда мечтая туда вернуться, но желая остаться в Москве. Когда в крик на севастопольской кухне умоляла родителей отпустить ее в столицу, Настя была готова отдать полжизни за свою журналистскую мечту. Девушка смутно представляла, куда едет и что ее ждет. Вполне хватало ответа на вопрос — зачем. Настины либеральные принципы сложились из горбачевской интеллигентности отца, алкоголической зауми Явлинского, тронувшей разум матушки, и невыносимо душной нищеты родного полуострова. Три вектора соединились в одну воинствующую ненависть, будоражившую молодую душу жаждой протеста и перемен. Гаврош либеральных баррикад — она ненавидела фашистов, которые раскладывали инквизиторские костры под веру ее семьи. Она рвалась на передовую идейного фронта, на котором уже звенела сталь и звучали выстрелы. Но вместо идиллии войны Москва встретила ее сытым, довольным собой и слегка беснующимся междусобойчиком. Вожди «свободы и равенства» вдруг оказались похожими на обитателей крымского серпентария: ленивые лоснящиеся гады, временами шипящие на брезгливых граждан не от голода, а из привычки ритуальной кормежки. Администрация регулярно спускала в теплые аквариумы жирных белых мышей со сломанными зубами, чтобы обреченные зверьки случайно не поцарапали нарядный чешуйчатый перламутр. Порой Настя чувствовала себя той беспомощной мышкой, должной быть съеденной во имя либерального счастья. Но она готова была смириться с кремлевской упитанностью Немцова и Касьянова, с параноидальным садизмом Чубайса и Гозмана, половой нестабильностью Лимонова, крематорным обаянием Новодворской и Алексеевой. Она и в одиночку была готова бороться. Соратников Настя обрела в молодых антифашистах, злых, голодных и одержимых, жестоких рекрутов времени и характеров. Антифашисты — антитеза молодых националистов и скинхедов, яростный андеграунд со своим братством, кассой и жертвенностью, стали для Насти идеологической семьей, новым миром, новым бруствером. Она стремилась стать их пером и рупором, и, как знать, может и знаменем антифашистского подполья. Эксплуатируя формат газеты, журналист-стажер старалась не пропускать ни одного суда над националистами, ни одной акции антифа, с перебором не жалея черно-белой палитры слова.
Со Стасом она познакомилась недавно, на очередном «нюрнбергском процессе», где Маргелов представлял интересы потерпевших гастарбайтеров. Он был безмерно зануден, что принималось девушкой за въедливый профессионализм, и идейно надменен. Последнее одни благосклонно списывали на политическую восторженность, другие — на банальные комплексы. Тем более, что с женщинами у Стаса складывалось плохо, они его не понимали и боялись. Снискать же адвокатскую славу, работая в связке с ментами и прокурорскими против русских офицеров и порешивших кавказцев детей было не просто. К тому же Стас все больше обретал популярность «охотника за головами», преследуя беглых врагов конституционного строя и «разжигателей розни», именно таким и был Никита Громов, разыскиваемый по подозрению в убийстве лидера банды чеченских отморозков «Черные ястребы» и антифашистского комиссара Рюхина. Стас собирал информацию по беглецу, сливал ее в органы и следил за милицейской расторопностью.
То была убежденная ненависть. Стас презирал патриотов и ненавидел националистов. Первых он публично почитал трусами, идиотами и предателями. Вторых фашистами и врагами. Между патриотами и нацистами нет разницы, — признается Стас в одном из интервью. Со стороны казалось, что Маргелов, словно нарочно испытывая свой характер, старался посмачнее плюнуть в душу случайному зрителю, не привыкшему к подобным либеральным откровениям. Стас похабил русскую историю, монархов, православных святых. Александр Невский, Петр I, Николай II по словам адвоката представали кровавой сволочью. Кстати, отсюда и проистекало высокомерное шельмование патриотов трусами. Стас был уверен, что за подобные оскорбления Ислама или чеченцев ему бы уже давно отрезали голову, русские же снесут все!
Одни благодушно списывали политические пошлости молодого человека на желание затмить медийную славу Новодворской. Другие — на продуманный эпатаж — нередкий залог адвокатского успеха. Третьи, поднаторевшие в психологии, отмечали борьбу «героического» нрава с плотской посредственностью. Его забитая еще в школе гордыня питалась новыми врагами, которых Стас должен был непрестанно порождать, выдумывая очередные плохо пахнущие «истины». Этот столь распространенный загиб психики в случае с Маргеловым многие путали со смелостью и фанатизмом, хотя природа последних порой и таится в головном нездоровье. Стас старался стать первым, но только там, где первых еще не было. Обожая вражду, конкуренции он не любил, а соперничества опасался. Это свойство характера лезло отовсюду: в адвокатуре, спорте, женщинах. Везде было очень сыро или никак. Однажды Стас, в поисках своего правозащитного образа, решил попотеть над атрофированным бицепсом, но дальше тщетных попыток отжиматься дюжину раз в день дело не пошло, что было отражено в адвокатской душе презрением к физкультуре и ко всем «тупоголовым качкам». То же самое вышло и со спонтанным желанием защитить диссертацию, и с безответной влюбленностью в однокурсницу по аспирантуре — Лизу. И как патриотизм был приравнен к нацизму, также решительно женская красота была объявлена Стасом достойной презрения проституцией, а гомосексуалисты вошли в ареал его правозащитной деятельности.
В Насте не было проклятой им красоты, а детское обаяние и суровая искренность хотя и попугивали адвоката, однако рождали в нем чувство глубже и пикантнее дружеской симпатии. Стас старался отгонять распухавшую привязанность к девушке своим статусом, еще больше раздражая в себе половые азарты. Однако Настю мало заботила суета мужских инстинктов нового знакомого. Адвокат ей нравился просто и честно, но серьезные отношения со скандальным правозащитником пока были вне ее понимания, другие же варианты не допускались воспитанием.
Она зачем-то снова вышла на улицу. Припорашивало белой крупой, редкой и рыхлой. Настя подняла голову. Снежинки жидким пухом застревали в ресницах, мокрым бисером проскальзывая в большие серые глаза. Девушка зажмурилась, стало вдруг уютно и тепло, но очень одиноко и немного страшно.
— Настя! — надменно буркнуло сзади.
— Добрый день, Станислав, — отчего-то стыдливо улыбнулась девушка.
— Как у вас дела? — дежурно бросил адвокат.
— Нормально. Только из комнаты выгоняют. Хозяева хотят ремонт делать и сдавать нашу коммуналку иностранцам. Так что придется скоро справлять очередное новоселье.
— Плохо, — Стас попытался спрятать равнодушие в прищур и неожиданное перешел на «ты». — Какие у тебя вопросы?
— Несколько по фашикам и парочка общеполитических. Короче, как обычно, — улыбнулась девушка.
— Надо бы куда-нибудь присесть, — заерзал адвокат, разглядывая окрестности и стараясь не пересекаться взглядом с Настей.
— Станислав, а давайте в кино сходим, — девушка сама опешила от собственной смелости.
— Сейчас? — растерялся адвокат.
— Ну, а почему бы и нет? Или после интервью, — зарумянилась Настя.
— Я сегодня, к сожалению, очень ограничен во времени, — дежурно выпалил Стас, тут же пожалев об этом.
— Как хотите, — журналистка пожала плечами.
— А что ты хочешь посмотреть? — Маргелов смягчился в лице и пошел на попятную.
— Да какая разница, — адвокатская чопорность все-таки успела поцарапать женское самолюбие. — Пойдемте уж куда-нибудь. Я замерзла.
Она повернулась спиной и двинулась к кофейне, но Стас остановил ее, слегка прихватив за локоть.
— Настя, ты меня неправильно поняла. Я с удовольствием схожу с тобой… приглашу тебя в кино завтра или даже сегодня вечером. Идет?
— Не знаю, — потянула, насупившись, девушка, стараясь не переиграть. — Не уверена на счет вечера… — лукавые огоньки бесиками прыгали в ее странных глазах, подразнивая адвоката.
В метрах десяти за спиной Стаса она увидела парня: высокий, крепкий, мужественные черты лица, точнее, выдававший таковые волевой подбородок — рассмотреть выше мешала надвинутая на глаза кепка. Руки он держал в карманах просторной куртки. Насте показалось, что парень испуган, словно от кого-то бежит. Она с гордостью посмотрела на Стаса: «Каков адвокат! Хорош! Зачем ему мышцы, он всех уничтожит своим презрением. Никого не боится, а передо мной, похоже, робеет. А этот…». Настя уставилась в надвигающуюся на них кепку, наконец вырвав из-под нее взгляд незнакомца. Она рассмотрела страх или обреченность, которая, как известно, бывает двух сортов. Первый —