Погоржевский с сотоварищами работали и по другим заказам, в том числе на получение невозврата. Именно такой заказ через Шафрая они получили от Аскеровой, которой очень известный бизнесмен никак не мог вернуть три миллиона долларов. Когда Погоржевского взяли, он, чтоб спасти свою жизнь, решил свалить заказ Федеральной службы безопасности на хозяйку ресторана «Триш». В свою очередь Аскерова под милицейскими пытками оговорила Френкеля.
Надо отдать должное Леше Френкелю, который, спасаясь сам, пытался вытащить и стрелков, давших на себя признательные показания на предварительном следствии, предоставив им дорогих адвокатов и окружив заботой в тюрьме. В итоге расклад на скамье подсудимых получился таким: Погоржевский грузил себя и всех, Френкель грузил Погоржевского, а стрелки тупо шли в отказ, несмотря на прежние раскаянья, что в случае обвинительного вердикта обрекало их на максимальные сроки.
Единственный в деле, кому откровения специалиста по «неформальному» решению вопросов погоды не делали, был «пожилой еврей» Боря Шафрай, чье неведение относительно назревавшей мокрухи в суде казалось неоспоримым. Поэтому для Богдана Борис Самуилыч оставался единственным из подельников, с кем можно еще и поговорить. Хотя Шафрай предпочитал слушать, нежели высказываться. Но сгорбленный, осунувшийся Погоржевский с устало-обреченным лицом, похожим на жабью морду, согласен был и на монолог.
— Они же трактористы, — распалялся Богдан о Половинкине, Прогляде и Белокопытове. — Они так на воле не жили, как сейчас в тюрьме. Слаще морковки ничего не ели. На «девятке» посидели, о «Майбахах» заговорили. Я им говорю: вы у себя на мойке в Луганске хоть один «Майбах» мыли? Колхозники, мать их… Меня грузят, что жен их угрожал убить… Папу во Френкеле нашли, а когда у отца сто детей, то десятком дебилов можно и пожертвовать…
Вторник. После недолгих пререканий с самим собой, гулять или еще с полчасика покемарить, я лениво принимаюсь натягивать шорты. Компанию в топтании дворика под разрывы Россиянского фольклора типа «летящей походкой ты вышла из мая» мне составил Олег. По возвращению — обливание и быстрый завтрак в ожидании ознакомки. В полвторого заказали «с документами» Олега, через пять минут раздалось на «м». «С вещами!» — последовало продолжение.
Вот так, запросто, легко и безапелляционно меняется привычная жизнь, иногда казавшаяся даже приятной, привычной. Уходят в прошлое люди, ставшие близкими, почти родными.
«С вещами!» И нет другого слова, способного скоро и резко перелистать страницы отмеренного.
— Ваня, на свободу! — заполошил Серега, тряхнув меня за плечо.
— Тихо, тихо, Серый, какая на хрен свобода, — перебирая в голове возможные варианты, отмахиваюсь я от сокамерника.
— Вано, могут нагнать, — почесал затылок Сергеич. — Смотри, за три дня сориентировались, что дальше тебя держать глупо…
— Сомневаюсь, — я врал, и в первую очередь себе. — Так просто соскочить не дадут, крепить будут до последнего.
Надежда вырваться душу не грела. Мирок, суженный сознанием до двадцати квадратов тюремной жилплощади, в мгновение начал лопаться, адреналин горячим газом человеческого воображения расширял границы реальности: ворота «девятки», «кошкин дом», «трамвайные пути», «нимб высоток» растворяли железную клетку, подменяли колючий горизонт забытой далью. Б-р-р-р… Пытаюсь гнать эту суррогатную радость, заставляю себя рассчитывать на худшее. Но надежда упорно продолжает приводить свои аргументы. Времени около двух, а на ознакомку не вызывают. Если следствие в курсе, значит, не исключен банальный переброс в другую хату или на другой централ? Но на Медведково рано. Пока я не закончил ознакомку, резона менять мне прописку у ментов нет. Что остается? Свобода?
В прострации, не спеша, я собираю вещи, по нескольку раз перекладываю их из сумки в сумку.
— Слышь, Вань, — переходит на полушепот Олег, которого только что заказали «с документами». — Помнишь, я рассказывал, где мой офис, ну, на Петровке?
— Вроде да, — сквозь забытье отзываюсь я, не слушая и не понимая Олега.
— Подъедешь туда, спросишь Марину, жену мою. Расскажешь там, что и как.
— Обязательно. Все сделаю, — машинально продолжаю я, отдаленно начиная припоминать, что Олег действительно хвастался как-то принадлежавшим ему особняком по соседству с МУРом.
— Ваня, ты как выйдешь, свистни погромче, чтоб мы знали, — зазвенел с верхней шконки Серега. — Ты умеешь громко свистеть?
— Да замолчи ты! — Сергеич хлестко врезал единственной ладонью Журе по шее.
— Ты че творишь, дядя? — встрепенулся контрабандист. — Ванька-то уходит. Чуйка у меня.
Вывели Олега. Шел третий час дня. Время приближало к свободе. «Ухожу! Ухожу!» — скрипело в висках.
— На «мэ», — бесстрастно стукнуло в тормоза. Надежда запнулась, но сдаваться не собиралась. «Пришел следак с подпиской о невыезде», — вкрадчиво, но уверенно пронеслось в голове. «Не трави душу, Наденька, заткнись, само все определится!» — я невольно втягивался во внутренний диалог. «Подписка! Подписка!» — продолжала твердить надежда.
— Под подписку выпускают, Вано, — Сергеич показался мне более убедительным. Обувши тапки, подхватив портфель, я подтвердил готовность.
— Куда меня, старшой? — задрав руки на стену и раскорячив ноги под обыск, спрашиваю шмонающего меня прапора.
— Без понятия, — хмыкнул тот, перебирая складки моей одежды.
«Ну, да. Где ты и где понятия»… Все как обычно: коридор, подкова.
— Куда на «мэ»? — кричит выводной.
— В десятую, — раздается дребезжащий тенор Марьи Васильевны.
Следачка № 10 — привычная, мною обжитая, окна на улицу, черный прыщ видеоглаза торчит под потолком. Минуты через три заходит следователь. Тот же золотой галстук, тот же полосатый костюмчик, черная рубашка и в тон — придурковатая улыбка. Очень гармонично. Дежурно протянув влажную ладошку, капитан юстиции занял центральную табуретку и принялся раскладывать содержимое потертого портфеля, украшенного жирными подтеками. На свет извлекаются три тома уголовного дела, бутылка квасной газировки и толстый «Playboy», чтение которого следователь осиливает третью неделю. В скользких мышиных глазках Девятьярова кроме суетливого равнодушия ничего.
— Вова, куда едем? — злобно выдавливаю я из себя, четко осознавая, что подписка на сегодня отменяется.
— В смысле? — Глазки Девятьярова подернулись жирком недоумения.
— Заказали с вещами, я решил, что переводят на другой централ.
— Я не в курсе, — замельтешил следак. — Я бы знал.
— Значит, в другую хату, — завершаю я пустой разговор.
Подходит адвокат, начинается ознакомка. Обломанная надежда жалобно поскуливает, заглушая трезвое осознание происходящего.
Тупо листаю страницы двенадцатого тома под скрипящий шелест похабного глянца и шипящую квасную отрыжку Девятьярова.
— Владимир Анатольевич, не рыгай, не в прокуратуре, здесь ты среди людей, — не выдерживаю я.
От растерянности следак выдает смачно на бис, оскорбленно задвигав зардевшимися щеками.
— На сегодня хватит, расход, — через полчаса вымученного чтения я засобирался в хату.
В камере я с порога наталкиваюсь на вопрошающие взгляды.
— Старшой, куда его? — Серега подскакивает к закрывающему тормоза Квадрату.
— Домой! — ехидно ухмыляется цирик, хлопнув железом.
— Ну, видишь! Домой!
— Слушай больше мусоров! Следак и адвокат не в курсе, вызывали на ознакомку. В другую хату тусуют, без вариантов.
— Да брось… Стал бы Квадрат…
— Ему-то что. Ссы в глаза…
— Давай, Вано, по кофейку на дорожку. — Сергеич похлопал меня по плечу. Усевшись по обе стороны самодельного столика, Сергеич на шконку, я на топчан, выдуманный из ведра, разлили кипяток по кружкам. Запузырился аромат молотых зерен. Вмиг стало тепло и грустно. Сергеич достал из пластиковой майонезной банки ломаные подслащенные сигареты, по вкусу и цвету в нашем воображении отдаленно напоминавшие кубинские сигары. Разлохмаченные приемщицей папироски вспыхнули, оживив кофейный чад терпким табачным переливом.
Сергеич курит не в затяг, перехватывая цигарку большим и указательным пальцами, заворачивая ее в ладонь. Впервые за полтора года пришло ощущение дома, наполненного близкими душами, неистребимой верой, несгибаемой волей и неистощающимся счастьем, что с любовью и смирением принимает каждый новый день, дарованный Господом.
«Дух бодр, плоть же немощна».
Владимир Сергеич собственным примером, даже не примером-подвигом (разве не подвиг — страдания превращать в радость?), выписал нам запрет на малодушие, уныние, отчаянье. Он не сдавался и нам не оставлял выбора, он улыбался, и мы смеялись, он шутя превозмогал дикие боли, и нам было стыдно плакаться даже в свою рубашку, забыв проклятия, благословляя судьбу.
— Вань, если попадешь в общую хату, сразу же переговори со смотрящим, объясни ситуацию. Будь спокойнее, не ведись на провокации. Всякий конфликт своди на нет, сам никогда не обостряй. В остальном сориентируешься. — Сергеич задумчиво отхлебнул кофеек.
— Понял, Владимир Сергеич, не растеряюсь.
— Вот ведь жизнь, может, больше и не свидимся, — прозвучало уверенно, но с пронзительностью порванной струны. В его глазах впервые мелькнула слабинка, поспешно спрятанная в лукавом прищуре.
— Ну, на это, Сергеич, даже не надейся. Будем пробиваться к тебе через застенки секретарш и помощников, — на заупокойную лирику я не был настроен.
— Так что не удивляйся, когда мы с Ванькой позвоним тебе с Московского вокзала: «Володя, мы в Питере, куда двигать дальше?» Но Олега с собой не возьмем, у него и без нас все ровно, — подхватывает Жура, не удержавшись от соблазна куснуть Олигарха.
Отпирают двери. Пора! Навертывается слеза детской сентиментальности. Не спеша выносим вещи, крепко обнимаемся. «Покидая родимый дом»…
Все! Стена, замороженные тормоза, неподъемный шнифт и снова эти ненавистные коридоры.
Провели в смотровую, в углу стоит спортивная сумка, с которой я полтора года назад заехал сюда. На сумке болтается картонная табличка «Миронов И. Б. 0034687».