— Мы поговорим наедине, — Октавиан проходит в маленькую сумрачную комнату с пёстрыми ковриками и коврами, с шитьём у полузашторенного окна.
Лёгким взмахом руки накрывает обоих звуконепроницаемым пологом и кладёт плотный банковский конверт на столик для рукоделия.
— Марьяна всё рассказала. Здесь документы от твоего банковского счёта. Там достаточно денег, чтобы уехать из Окты в любую провинцию и там начать жизнь заново. Этих денег хватит в случае, если семья захочет отказаться от тебя. Или на приданое, если будешь связывать жизнь с отцом своего ребёнка. Деньги забирать можешь только ты. Остальное — в твоих руках.
Так и не открывая косящего глаза, Вейска тихо, с затаённой надеждой спрашивает:
— А может… Вы же можете заставить Рейнала на мне жениться. Пожалуйста! — она подступает к Октавиану и тут же в тревоге отшатывается.
— Нет закона, по которому я могу заставить его жениться на тебе.
— Вам же самому так будет легче, — шепчет Вейска. — Если Рейнал женится, если он будет занят, если за ним станут присматривать, гасить любовный пыл…
Она осекается, потрясённая равнодушием, с каким смотрит на неё Октавиан. Он отвечает тихо, но уверенно:
— Если человек действительно чего-то хочет, он своего добьётся. Ни жена, ни тюрьма, ни ссылка не остановят Рейнала, если он действительно пожелает быть с Марьяной, и она так же сильно будет желать того же.
Судорожный всхлип Вейски нарушает тишину комнаты.
— Вы так спокойно об этом говорите… Неужели вам всё равно?
— Нет. Но это не имеет значения, если обе стороны пожелают такого союза. Деньги в твоём распоряжении, ты вольна сама определять свою судьбу. Желаю тебе самого лучшего выбора.
Разворачиваясь, Октавиан разрушает полог тишины и покидает маленькую тёмную спальню с плачущей Вейской. Своё обещание он сдержал.
Грызущий сыр Жор, навострив уши, вдруг прижимает их, стискивает кусок в зубах и ныряет под стол. Едва не врезавшись в мою ногу, выскакивает из-под стула и молниеносно уносится с кухни.
Значит, светлый властелин возвращается.
В груди словно что-то тяжёлое ворочается, меня накрывает противоречивыми чувствами: за несколько дней затворничества я привыкла к Октавиану, к тому, что он рядом. С другой стороны я вроде ещё жду подвоха. И стыдно за своё поведение. И кажется, что должна как-то отблагодарить за поддержку, за то, что Октавиан практически бескорыстно согласился помочь Вейске. И всё это никак не укладывается в мои представления о том, каким должен быть светлый властелин. Или не сам светлый властелин, но его отношение к нам, тёмным.
Всё так непонятно, сумбурно. И Рейнал… так хочется знать, что он сейчас делает, понял ли, что творил, как ужасны были его слова и отношение к Вейске и их нерождённому ребёнку. И… не был ли мой отец таким же? Не потому ли мама всегда отказывалась о нём говорить?
Тихие шаги за спиной. Октавиан проходит так близко, что рукавом задевает моё плечо. Выставляет на стол прикрытую салфеткой корзинку, и кухня наполняется ароматами мяса, специй, выпечки.
— Я открыл на имя Вейски банковский счёт и передал ей документы.
Ещё одна неожиданность: не думала, что у светлого властелина есть сокровищница. Точнее, это помещение больше похоже на склад хлама, но в нём хранятся старинные книги времён до завоевания Агерума светлыми, монеты с чеканными профилями прежних королей и герцогов, геммы, рельефы и живописные полотна, драгоценная храмовая утварь, расшитые наряды жрецов и даже ведьм. Словно само прошлое собралось там, сконцентрировалось, спасаясь от нового порядка.
«Для изучения», — так пояснил Октавиан свою коллекцию и… попросил никому не рассказывать.
Оторвавшись от этих мыслей, помогаю ему выложить еду в глиняных плошках на стол, приношу с полок тарелки и столовые приборы. Но судьба Вейски по-прежнему тревожит меня.
— А если она не сможет распорядиться деньгами? — спрашиваю тихо. — Если передаст всё со счёта родным, чтобы их задобрить?
— Это будет её выбор, мы не вправе решать за неё.
Вскидываю взгляд на устраивающегося напротив Октавиана. Тоже сажусь и с некоторой досадой замечаю:
— Мне кажется, ты считаешь нас сильнее, чем мы есть на самом деле.
— Вряд ли кто-то сможет стать сильным, если все считают его слабым, постоянно помогают и решают за него. — Он вытаскивает из глубокой миски томлёное с овощами мясо и выкладывает мне на тарелку. — Сила не появляется сама по себе, её в себе взращивают: делая выбор, принимая ответственность за себя, противостоя обществу.
— Но Вейска так уязвима сейчас…
— Марьяна, она выбрала пойти этой дорогой.
— Но Рейнал… — Щёки вспыхивают, я утыкаюсь взглядом в свою тарелку. — Он умеет быть убедительным. Особенно когда чувства… Устоять невозможно.
— Но ты устояла.
Жар заливает меня до самых ушей:
— Ну… да.
— Вейска выбрала другой путь. Ты помогла ей, но не надо принимать решения за неё, не надо сильно вмешиваться, иначе в случае любой беды ты останешься виноватой во всех её неприятностях.
Он прав. И спорить, похоже, бесполезно. Берусь за вилку, но мысленно обещаю за Вейской присматривать. И если ей понадобится помощь, я снова вмешаюсь.
Обедаем в молчании. Это так не похоже на трапезы с Жором с его бурчанием, восхищением едой или попытками выпросить добавку. И не приходится следить за тарелкой, опасаясь, что мохнатая лапа сдёрнет с неё лакомый кусочек.
После тёплого медового молока с яблочным пирогом Октавиан помогает собрать посуду для возвращения её в ресторан и мягко произносит:
— Сегодня у меня встреча с представителями гильдий. Рассмотрение предложений и жалоб занимает несколько часов.
— Угу… — Пожимаю плечами, не в силах определить, как к этому отношусь.
Тёплая рука накрывает мою ладонь, и Октавиан тихо спрашивает:
— Ты справишься? К сожалению, Бука пока не может за тобой присмотреть.
Эта необходимость за мной присматривать так остро напоминает о терзавшей меня боли, что наворачиваются слёзы. Голос немного дрожит:
— Не ты ли говорил, что надо взращивать силу, отвечать за свои поступки.
— Говорил, — Октавиан сжимает мою ладонь. — Но ты моя жена, супруги всё делят на двоих, разве нет?
— Предлагаешь мне посетить встречу с гильдийцами и разделить это дело на двоих?
— Если хочешь…
Нервно смеюсь, мотаю головой, позволяя чёрным вьющимся прядям ударить по лицу, смазать дорожку от вырвавшейся слезы.
— Я бы хотела навестить Эльзу и Миру, своих. Ты… разрешишь?
— Если отправимся сейчас, я успею довезти тебя до ведьминской деревни. — Октавиан придвигается ближе, будто призывая уткнуться ему в грудь и снова расплакаться в надежде на облегчение.
Сердце заходится, мне и хочется прижаться к нему, и не хочется опять падать в омут самобичевания.
— Октавиан, — теперь намного легче называть его по имени, почти естественно. — Ты… добрый и справедливый, ты хорошо ко мне относишься и честно исполняешь законы, но ты уничтожил мир Эльзы, Миры, Арны и Верны, Саиры, Палши и Берды, ты разрушил всё, что было им дорого. Я не думаю, что это хорошая идея — являться к ним в этот последний свободный от тебя островок и бередить старые раны.
Отпустив мою ладонь, Октавиан отступает на шаг, голос его привычно ровен:
— Агерум не уничтожен, он изменился. И я не разрушал всё, что было им дорого, только тех, кто представлял угрозу, только то, что несло вред окружающим. Это входит в обязанности проконсула.
Поджимаю губы: наверное, бесполезно спорить. Обе стороны уверены в своей правоте, а я не могу судить, потому что сама не видела Агерума до завоевания светлыми.
— Твой Жор знает, где конь, если хочешь, можешь поехать верхом.
— Спасибо. — Накрываю корзинку с пустой посудой салфеткой и вручаю Октавиану. — Действительно спасибо.
— Не задерживайся, пожалуйста.
Кивнув, выхожу из кухни, снова прокручивая в мыслях разговор. На вырвавшееся обвинение Октавиан ответил совершенно спокойно, но почему-то мне кажется, что это его задело. Или я просто приписываю ему обычные человеческие чувства?
Не знаю. Теперь я совсем ничего не понимаю! Всё как-то слишком резко изменилось.
Опять деревня ведьм встречает меня непривычной тишиной. Останавливаю белого коня перед своим покосившимся домиком. Жив ещё, значит, Эльза и Мира нашли способ его подпитывать.
Жор, явно переусердствовавший с сыром, вчерашним караваем хлеба и двумя плошками джема, грузно сваливается с конского крупа на дорожку.
— Ой, — он усаживается и потирает набитое пузцо. — А мне уже нравится жить у светлого властелина, сытно так.
Из-за моей покосившейся избушки выскакивает ласка. Метнувшись стремительной тенью, валит его на землю и, уцепившись за ухо, безжалостно дерёт.
— Злюка, хватит! — соскочив с седла, отдёргиваю её за хвост и прижимаю пузатого Жора к себе. — Он просто пошутил. Что, шутить у нас теперь нельзя?
Злюка грозно фырчит, стегает хвостом из стороны в сторону. Презрительно глянув на меня, уносится к домику Миры и исчезает в стене.
— Злая она, злая, — ноет Жор, поглаживая растрёпанное ухо.
— А ты думай, что говоришь. И где…
Но хоть и сержусь на него, а прижимаю к себе и поглаживаю. Жор раздувает шерсть, бормочет что-то невнятное.
Но он прав: так вкусно, как в доме Октавиана, мы никогда не питались.
Мира распахивает дверь и, теряя на ходу пуховый платок, подбегает ко мне, притиснув Жора, обнимает крепко-крепко:
— Ты в порядке…
— Да, — хотя это не совсем правда: во мне словно что-то разбилось, хрустит теперь черепками, колет, пускает кровь.
Я усаживаю потрёпанного Жора к ногам.
— Столько дней ни слуху, ни духу, — а глаза у Миры красноватые, влажные от слёз. — Уж думали, уморил тебя властелин.
— Как на убой откармливал, — натянуто улыбаюсь я. — Он… понимающий.
Замерев, Мира вглядывается в моё лицо, поправляет растрепавшиеся от скачки верхом пряди. Косится на белого коня, уже опустившего морду к траве на обочине нашей хилой, как иссыхающий ручей, дороги. Ведьминская деревня умирает, и к нам чужие не заходят — некому тщательно вытоптать этот путь.