Безликие одинаковые высокие дома и позади, и слева, и справа, и впереди нас. Разница только в том, что площадь с огромным ободом со все сторон обрывается, так и не сомкнувшись с улицами, и лишь впереди видна лестница на платформу с белыми зданиями.
— Идём.
На этот раз Октавиан не задерживается, чтобы подстроится под мой шаг, а отправляется вперёд твёрдо, размеренно, словно и не было его беспокойства о моей судьбе.
Помедлив лишь мгновение, догоняю его и столь же чинно вышагиваю рядом, стараясь сохранить бесчувственное выражение его лица.
— Можешь оглядеться, — ровно предлагает Октавиан.
Сохраняя на лице маску безразличия, бросаю взгляды по сторонам, приглядываюсь к тому, что ждёт нас впереди, оглядываюсь назад. Всё жуткое. Одинаковое. Конечно, позади есть кольцо, через которое мы сюда попали, впереди лестница, но сами здания одинаковые во всём. Всё ослепительно белое. И даже небо бесцветное, источаемый им свет не добавляет живых оттенков.
Несколько минут мне требуется на то, чтобы понять, почему эти дома так меня ужасают, хотя здания в Окте тоже до зубовного скрежета одинаковые. Здесь больше этих одинаковых домов — до самого горизонта. И в Окте между строениями есть некоторые различия — где-то камень чуть неровно лёг, где-то вывеска другая или угол выровнен чуть хуже. Здесь же здания абсолютно одинаковые, их углы ровные, вертикальные, окна тоже хоть по линейке мерь — все на одинаковой высоте, ровные, никаких даже мельчайших дефектов. И чем дольше смотришь, тем сильнее ощущение противоестественности этих домов и самого города.
Мы всё дальше уходим по широкому каменному мосту без перил, будто созданному из единого монолита. Под нами расстилаются новые площади, в сторону уходят улицы. Жители здесь тоже есть, хотя не сразу удаётся различить беловолосые фигуры в белом. Все они идут тем же ровным шагом, что и Октавиан. Чаще шеренгами по восемь… человек? Нет, на людей они не похожи: люди не двигаются настолько синхронно, настолько одинаково, ведь у каждого своя особенность походки, а тут…
Зажмурившись на миг, чуть сбиваюсь с шага и после этого смотрю только на гладкий белый камень под ногами.
— Иди за мной, — Октавиан сворачивает в сторону. Я за ним. Он останавливается. — Замри. Не пугайся.
Под нашими ногами вспыхивают символы, вытягиваются в дорожку. В следующее мгновение часть каменного полотна вдруг приходит в движение, увлекая нас вперёд. Только когда воздух ударяет в лицо, замечаю ещё одну странность: ветра до этого я не ощущала вовсе.
Здания и площади всё быстрее проносятся мимо, кажется, что я упаду, и невыносимо хочется ухватить Октавиана за руку, но я помню его наказ не прикасаться друг к другу. Наверное, поэтому он не встал на эту движущуюся полосу сразу, но когда я сбилась с шага, решил, что я устала и не дойду.
«Я справлюсь», — то ли уговариваю себя, то ли приказываю собраться. Расправляю плечи и смотрю строго вперёд, чтобы не осознавать так ясно огромную скорость нашего движения. А там, впереди, возвышается здание, совершенно непохожее на остальные — огромное восьмигранное с куполом и колоннами.
— Консулат, — поясняет Октавиан.
Движение постепенно замедляется, нас останавливает прямо перед ступенями такого же восьмигранного, как здание, возвышения. Символы гаснут. Октавиан, не взглянув на меня, поднимается по лестнице. Опять мне приходится чуть поторопиться, чтобы оказаться рядом с ним.
Консулат огромен. Одни колонны его фасада выше самых высоких домов в Агеруме. И все колонны одинаковые, даже тени лежат на них с тошнотворной мерностью.
Эхо шагов и тихо шелестящей ткани разносится по огромному холлу. Лестниц наверх нет, только двери в боковых стенах и впереди. Ужас сковывает сердце, но я шагаю рядом с Октавианом, подстраиваясь под его безликий шаг.
Створки высоких дверей перед нами неспешно отворяются, раскрывая белый восьмиугольный зал с колоннами, подпирающими балконы почти под самым куполом. Удивительно, но тот источает ровный бесцветный свет, точно небо над городом.
— Выходи на середину, — приказывает Октавиан и сам остаётся возле закрывшихся дверей.
Сердце безумно колотится, но я шаг за шагом приближаюсь к этой самой середине. На меня кто-то смотрит — будто со всех сторон смотрят. Запрокидываю голову и проворачиваюсь вокруг своей оси: на каждой из восьми сторон, на каждом её балконе восседает мужчина с бледной кожей, белыми волосами и ничего не выражающим лицом.
Я встаю прямо и опускаю взгляд в пол. Пусть разглядывают — я же должна быть покорной, согласной на всё.
Мгновения ползут. Сердце, сначала неистово стучавшее, постепенно угомоняется. А когда времени по ощущениям проходит слишком много для простого разглядывания, ускоряется вновь.
Они начинают говорить внезапно, сначала один, затем второй, третий, но издаваемые ими звуки не похожи на привычную речь, и раздавшийся за спиной голос так мало напоминает голос Октавиана, что я невольно оборачиваюсь убедиться, что говорит действительно он. Он — спокойный, безразличный ко всему, больше похожий на искусную куклу, статую, чем на живое существо.
Что говорят эти чужаки? Решают мою судьбу? Как они собираются проверять меня, если говорят на непонятном языке?
С каждой минутой короткие и раскатистые фразы, размноженные эхом, всё сильнее давят, ввинчиваются в разум, пугают. Так хочется отступить, спрятаться за дверями, бежать прочь, но побег — это не то, что ожидается от девушки, считающей Метрополию прекрасной, от девушки, уверенной в правоте её властителей и избранного ими пути.
Поэтому я стою на месте. Невероятным усилием запрещаю себе стискивать кулаки.
Я справлюсь. Должна.
Жуткие голоса стихают, гаснет последнее эхо. В густой тишине Октавиан объявляет:
— Тебе позволено осмотреть Метрополию.
И всё? Никаких ко мне вопросов? Или само это изучение города — проверка.
— Спасибо за оказанную честь, — на всякий случай произношу я, и мой слабый голос разлетается по огромному залу.
По лицу Октавиана, его чёрным, как у консулов, глазам не понять, правильно я поступила или нет. Он разворачивается. Ждёт, когда я поравняюсь с ним, и только после этого направляется к выходу. Как и прежде эхо подхватывает шелест шагов и ткани, но сейчас эти звуки кажутся злобным шёпотом, и по коже расползаются мурашки.
На улице не легче — тут даже воздух мёртвый, без единого запаха, и неестественно тихо.
Спустившись по ступеням, Октавиан проходит на соседнюю сторону восьмигранника и останавливается на такой же каменной висящей над площадями и домами дорогой, как та, по которой мы попали сюда.
— Начнём с сектора подготовки проконсулов.
От неожиданности разворачиваюсь к нему, но почти сразу понимаю, что выбор очевиден — в том месте Октавиан рос, там, можно сказать, его дом.
Чтобы попасть в сектор подготовки проконсулов нам приходится спуститься по вырастающим прямо из полотна дороги ступеням и прокатиться по радиальной полосе. Дома здесь стоят более разреженно, а по дорогам шеренгами по восемь бегают мальчишки и юноши. Самым маленьким, наверное, лет пять, но их покрытые потом лица не выражают ничего, их движения лишь чуть менее синхронны, чем у старших. Они словно не дети вовсе — никакого любопытства, по нам скользят безразличные мёртвые взгляды чёрных глаз с голубыми радужками, и к моему горлу подступает тошнота.
Приглядывающие за ними наставники пропускают нас без вопросов, будто вовсе не замечая. Здесь тоже всё белое, ровное, одинаковое. То и дело доносятся звуки ударов, а чужеродная речь раздаётся совсем редко, так что даже пояснения Октавиана кажутся сильным нарушением безмолвного порядка:
— Это тренировочные площадки.
На нескольких восьмигранных полях будущие проконсулы отрабатывают удары на манекенах — и магические атаки, и вполне обыденные физические. На других площадках восьмёрки сражаются против других восьмёрок, и не всегда одного с ними возраста. Есть пара групп, в которых мальчишки сражаются друг с другом внутри группы.
— Нужно знать, на что способен каждый из твоего звена, чтобы правильно рассчитывать силы друг друга, — поясняет Октавиан, когда я замираю, потрясённая жестокостью, с которой мальчишки бьют друг друга, заламывают, швыряют через себя, при этом сохраняя те же почти безразличные выражения лиц.
С трудом отведя взгляд от дикой своей холодной яростью сцены, следую за Октавианом. Он проводит меня в сад с ровными цилиндрами деревьев, между которыми воспитанники читают сменяющиеся на тонких пластинах символы. Показывает бассейны, в которых восьмёрки плавают на скорость. Внутри отведённого им здания есть библиотека для тонких пластин с информацией, столовая, где разливают белую жижу. Спят будущие проконсулы тоже группами по восемь, в их комнатах нет мебели, кроме кроватей и тонких рам с вешалками с одинаковой белой одеждой.
И везде, безразличные к нам, ходят, тренируются, читают дети и подростки.
— Почему их так много? — сипло спрашиваю я.
— Миров много. Возвращаются не все.
Из сектора подготовки проконсулов мы поднимаемся по лестнице на следующую радиальную улицу и устремляемся дальше.
В Метрополии много жителей, много секторов. Самый обширный из них, состоящий сразу из четырёх, разделённых на мужские и женские, принадлежит месту обучения рабочих.
— Обучение раздельное для мальчиков и девочек? — уточняю я при виде разделяющей сектора высокой стены.
— И обучение, и проживание, — поясняет Октавиан.
В одинаковых строениях и на одинаковых площадках бесчувственные ко всему беловолосые мальчики и девочки — будущие рабочие — занимаются физическими упражнениями, раскручивают и собирают механизмы, изучают чертежи, спаивают металлические детали, отливают детали из белого вещества, отвечают на какие-то вопросы, а управляют ими равнодушные однотипные мужчины и женщины.
В отдельном секторе из порошков вываривают, высушивают и перетирают белый порошок — тот самый, которым меня кормил Октавиан.