Грянул бравурный марш, и на подиум вышел седовласый мужчина с усами и бородкой испанских королей. На вид ему было сорок — сорок пять лет. Кутаясь в средневековый плащ, Бонифаций совершил по сцене почетный круг, приветственно помахивая рукой и пряча в усах тонкую улыбку. Женщины призывно поднимали бокалы, скандируя: «Боня — наш кумир!» Далее последовал акробатический танец с медленным раздеванием и демонстрацией излишков мышечной массы.
Лариса смотрела не на него, а на Карину. Ей доставляло большое удовольствие наблюдать за эмоциями страстной «испанки». А та, увлеченная зрелищем, ничего не замечала и не слышала. Наверное, в Средние века знатные гранд-дамы с таким же самозабвенным азартом наблюдали поединки тореадоров с быками.
— Карина! — как можно громче крикнула Лариса. — Ты сама сейчас такая красавица, что глаз не отвести. Зачем ты сжигаешь себя почем зря?
— Что? — очнулась Карина и посмотрела на Ларису рассеянным взглядом.
— Я говорю: ты сейчас жуткая красавица!
— А ты оглянись кругом. Здесь много таких.
Присмотревшись к публике, Лариса поразилась количеству симпатичных, привлекательных и идеально красивых лиц. Но большинство уже перевалило за грань, когда о них можно было сказать «молодые». Скорее здесь присутствовали моложавые, ухоженные, хорошо сохранившиеся.
— Бальзаковский возраст — средний для здешних дам, — как будто читала Ларисины мысли Карина. — Мы с тобой еще о-го-го по сравнению с некоторыми. Но именно с одной из этих пиковых дам уедет Бонифаций. Знаешь, каких бабок стоит его ночь? Нам с тобой не по карману.
— Что здесь делают эти олигархини?
— То же, что и остальные. Наслаждаются и отрываются. Днем у них осточертевший бизнес или одинокое прозябание во дворце, а вечером можно расслабиться по полной программе.
— Они не боятся шустрых папарацци?
— Те, кто боится, сюда не ходят. Для них существуют закрытые клубы.
— Карина, поедем домой? Что-то я устала от этого шума.
— Поедем. Тем более что Бонечка уже выступил.
В такси они молчали, каждая по-своему переживая пролетевший вечер. Лариса ругала себя за избыток выпитого, а Карина, должно быть, все еще была во власти Бониных чар.
— Завтра ты чем занимаешься? — спросила Карина, перед тем как выйти из машины.
— Не знаю, наверное, на какую-нибудь выставку пойду.
— А может, в ночной клуб — мужиков кадрить?
— Я пас! Мне хватит впечатлений на целый год.
— Ох уж мне эти провинциалки! Не заметите, как жизнь мимо проскочит. В старости-то и вспомнить нечего будет.
— В старости я все же надеюсь с внуками повозиться.
— Да уж, с внуками оно интереснее. Ладно, звони, если что. Сообщи, когда дедушку для своих внуков найдешь. Пока!
Ночью Лариса долго ворочалась с бока на бок, не в силах избавиться от мыслей, не дававших уснуть.
Как всегда, она думала об Антоне и зачем-то сравнивала его со стриптизерами. По всему выходило, что их конфетная красота уступала обаянию ее любимого. Один только взгляд его сапфировых глаз перевешивал все эти горы мускулов. Умный, искрящийся, наделенный природным магнетизмом, он завораживал и привязывал к себе навсегда. Она знала, что от этого взгляда ей не спрятаться, куда бы она ни совершала бессмысленные побеги. Вот, к примеру, эта ее поездка — что дала ей? От чего она пыталась убежать? Теперь она и сама не знала толком. Да разве можно сравнивать ее Антона с какими-то Бонями и Гламурычами? Это даже смешно. Продажные жиголо и Антон Кронберг — несравнимые величины. До чего пророческими оказались слова Карины: «Сегодняшний ликбез в области разврата научит тебя ценить то, что имеешь». И в самом деле, этой ночью до нее дошла истина, простая, как все истины на свете, — цени, что имеешь, и будешь счастлива.
Успокоенная таким выводом, Лариса наконец-то уснула.
Утром ее разбудил аромат сдобного свежеиспеченного пирога. Сладко потянувшись, она прислушалась к звукам. Сквозь уличный гул, влетавший в приоткрытую форточку, едва пробивался приглушенный стук с кухни. Это Вера Федоровна хлопотала возле плиты, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить приехавшую далеко за полночь племянницу.
Лариса встала, подошла к окну и с ребячьей радостью долго смотрела на падающий снег. На душе было так же светло, как и на улице, праздничной от юного снега, от встающего из-за крыш солнечного диска, неяркого, растушеванного дымкой зимнего утра. Городской пейзаж за окном, знакомый ей с детства, был дорог еще и тем, что в скором будущем должен превратиться в воспоминание. По словам Веры Федоровны, власти собирались сносить дома в этом районе под новую застройку.
Лариса вздохнула и, с трудом оторвавшись от зимней сказки за окном, пошла в ванную.
Вскоре женщины сидели на кухне и неторопливо лакомились рыбным пирогом. Янтарный чай в чашках из старого фарфорового сервиза благоухал свежестью и тонкостью букета. Лариса не скупилась на похвалы. Чай и пирог были лишь поводом выразить всю нерастраченную любовь и нежность к тетушке, которая и внешне, и характером напоминала ей покойную мать.
— Теть Вера, а поехали в музей на Волхонку? Там сейчас иностранная выставка, да и на местные шедевры заодно полюбуемся. Вы, наверное, сто лет нигде не были. Ну что, поедем?
— Ой, Ларочка, устала я что-то. Давно не стряпала, вот и ухайдакалась совсем. Да и поднялась сегодня ни свет ни заря. Поезжай одна. У тебя ноги-молодые — бегом всю выставку обойдешь, а со мной только намаешься.
— Ну ладно. Спасибо за пироги, теть Вера, пойду краситься.
— Да у тебя и так лицо как у матрешки — яркое. Зачем еще краситься-то?
— Зачем? А как сама карандашом «Живопись» своего Павла соблазняла, уже забыла? Вот и я надеюсь, что мой «Мэйбелин» произведет впечатление. На какого-нибудь адмирала. Младшие чины мне уже не по зубам.
Вера Федоровна ничего не ответила, только махнула рукой, боясь, что из-за смеха поперхнется пирогом.
От станции «Боровицкая» Лариса не спеша направилась на Волхонку. Снегопад угомонился, сделав свое дело, — принарядил аллеи, выбелил тротуары, освежил воздух. Вдыхая эту свежесть, Лариса любовалась старой Москвой, островки которой год от года становились все меньше, уступая место стеклянным монстрам современной архитектуры.
В выставочном зале, где демонстрировалась привезенная коллекция живописи, народу в этот час было немного. Лариса остановилась возле полотна Михаила Ларионова, написанного им в период неопримитивизма, и стала с интересом рассматривать необычную композицию, начиненную множеством мелких деталей.
— А все же в импрессионизме он импонирует мне больше, — раздалось за ее спиной.
Оглянувшись, она наткнулась на внимательный взгляд невысокого пожилого мужчины, почти старика, одетого в серый костюм-тройку, но без галстука.
— Да? — сказала Лариса из вежливости.
— Он всю жизнь экспериментировал, а закончил вполне классической живописью. Вот вам и вопрос: для чего витийствовать, изобретая новые, как сейчас говорят, технологии, если к старости вернешься на круги своя?
— Вы хотите сказать, что все было напрасно? — осторожно высказалась Лариса.
— Почему? Ларионов оставил большой след в искусстве благодаря своему новаторству. Их с Гончаровой концепция «всёчества», а также его концепция «лучизма» заняли свое место в каталоге направлений. Но любуюсь я изысканной, артистичной, лирической живописью Ларионова. Впрочем, со мной многие поспорят.
— Какой памятник вы воздвигли художнику! Не зря, выходит, он витийствовал. Может, ему необходимо было выплеснуть излишки энергии и таланта, которыми его наградила природа? Утолить жажду поиска.
— Спасибо, успокоили, — с тонкой иронией, обращенной скорее к самому себе, усмехнулся мужчина. — Вы уж извините старика за болтливость. В моем возрасте трудно найти собеседника, а единомышленника — тем более.
— Ничего. Мне даже интересно.
— А вы продолжайте экскурсию. Тут есть на что посмотреть, — сказал мужчина и отошел к другой картине.
Еще целый час бродила Лариса по залам музея, а когда вышла на улицу, то впереди заметила своего случайного собеседника, осторожной, балансирующей походкой ступающего по заснеженному тротуару. Она легко нагнала его и, полагая неудобным просто пройти мимо, сказала:
— Сегодня чудесная погода. Как раз для прогулки.
— Вот-вот. Она-то и вытянула меня из гнезда, — с улыбкой, чуть задыхаясь от ходьбы, подхватил мужчина. — Позвольте представиться?
— Пожалуйста. Меня зовут Лариса.
— Очень приятно. А я — Викентий Львович.
— Взаимно.
Ларисе хотелось взять старика под руку — уж больно шаткой, ненадежной была его поступь, но она сочла свое желание за излишнюю дерзость. А вдруг это оскорбит мужчину?
— Вы не москвичка? — ласково спросил Викентий Львович, искоса поглядывая на нее.
— Что, очень заметно? — рассмеялась Лариса.
— Как вам сказать? С одной стороны, вы ничем не отличаетесь от московских барышень. Такая же модная и независимая. Но у вас есть одна черта, напрочь исчезнувшая у большинства местных дам. Это умение слышать. Не слушать, — он поднял указательный палец, — а слышать. Улавливаете разницу?
— Почти.
— Вы скромничаете, Ларисочка. А имя у вас довольно редкое. Помните «Бесприданницу»? Лариса Огудалова. Островский своей бессмертной драмой как бы присвоил всем Ларисам ярлык обманутых жертв любви. Надеюсь, это не ваш случай?
— Нет, не мой.
— Ну и славно. Мне было бы обидно за вас.
— Вам на метро?
— Нет, слава богу. Я тут недалеко живу, так что пешочком да по свежему воздуху — сплошная благодать! Можете меня проводить, если никуда не торопитесь. В Староконюшенном мой дом.
— В Староконюшенном? — переспросила Лариса с веселой интонацией.
— А что вас так насмешило? — с непонимающей улыбкой уставился на нее словоохотливый старик.
— Да так, пустяки.
— Не-ет, тут что-то кроется, какая-то забавная тайна. Или совпадение. Я прав?
— В общем, да. Совпадение. Меня в последнее время преследует лошадиная тема. Дело в том, что я и сама — Лошадь.