Снежный заряд наконец-то иссяк. Последние снежинки, покружив в прощальном танце, упали на землю, и окрестность стала более или менее просматриваемой. Правда, кроме деревьев, темно-синего неба и дороги, Лариса ничего не видела, но и это было подарком судьбы.
Неизвестно, куда бы ее завела эта чертова метель. Как раз в такую погоду люди сбиваются с дороги и гибнут. Ой, лучше не каркать. Надо во что бы то ни стало идти и идти. Но она уже выбилась из сил. Ей не хватает воздуха в легких. Ноги так устали, что ботинки с лыжами кажутся пудовыми гирями. Каждый новый шаг дается ей с большим трудом. И воли, кажется, совсем не осталось. Сейчас бы сесть вон в тот пушистый сугроб, прислониться к елке и отдохнуть. Совсем чуть-чуть, десять минут, а потом снова встать на лыжи и…
Лариса прошла по инерции двадцать шагов, а потом свернула к обочине, манившей к себе удобным выступом. На него-то она и села, как в кресло, откинулась и закрыла глаза. Спина уперлась в заледеневший ком, но ей было все равно. Бешеная усталость сделала ее нечувствительной к подобным мелочам. Главным сейчас был долгожданный отдых. Ей показалось, что ее тело, словно бесформенная желеобразная масса, растеклось в разные стороны. Она почти не чувствовала его. Наступила настоящая эйфория.
Как хорошо! Почему ей раньше не приходило в голову сесть и отдохнуть? Ведь это так просто. Сейчас она наберется сил и снова пойдет на базу, даже побежит. Еще немного. Но у нее слипаются глаза. Эх, вздремнуть бы пару часиков! Нет! Она сошла с ума! Нельзя спать на морозе. Это смертельный сон. Она уже никогда не проснется. Эту прописную истину знает каждый школьник. Но почему она не может открыть глаза? Веки стали чугунными, нет, свинцовыми. Господи, какая разница — из какого металла сделаны ее веки? Полная чушь! Она бредит? В самом деле, это бред. Надо встать. Ну же, встать, встать! Нет сил. Ну хотя бы открыть глаза. Раз, два, три!
Она с трудом разлепила веки и мутным взглядом посмотрела на дорогу. Неужели она все еще бредит? Кто это? Какие-то черные тени парят над белой дорогой. Нет, это не тени. Волки?! Точно, волки! Сейчас они бросятся на нее и разорвут на кусочки. Мамочка, как страшно! Нет, надо встать и оборонятся палками. Просто так она не дастся этим тварям. А-а-а!
Солнечный луч, молодой и нахальный, ворвался в окно и засиял на лице спящей Ларисы. Она открыла глаза и снова зажмурилась, а потом догадалась сдвинуться в сторону.
Где она? Как оказалась в этой комнате, похожей на деревенскую горницу из старой русской сказки? Бревенчатые стены, широкие некрашеные половицы, огромная печь. И мебель подходящая — простой самодельный стол, пара таких же табуретов и кровать…
Боже, как она очутилась в этой просторной кровати? Здесь четыре подушки и теплое пуховое одеяло, необыкновенно легкое, хотя и большое, как все вокруг в этой странной комнате. Но откуда это ощущение детства? Может быть, причина в окне, на котором мороз сделал причудливую роспись, а солнце добавило в нее хрустального блеска и разноцветных искр?
И все-таки, что было вчера? Она помнит бешеный, летящий бег волков, помнит ужас, охвативший все ее существо, отчаянный порыв защищаться до последнего… А потом? Какой-то провал. Обморок? Возможно. Вот она очнулась. Распростертая на снегу, она ни жива ни мертва, а волк горячим языком лижет ее щеку. Нет, должно быть, это был не волк, а собака. Но что дальше? Чья-то рука приподнимает ее голову, к замерзшим губам прикасается что-то твердое, ее заставляют разжать зубы и глотать терпкую жидкость. Она послушно пьет, плохо соображая и не вникая в скупые слова человека, склонившегося над ней. А что еще? Да! Как же она забыла? Ее подняли на руки и отнесли к какой-то махине, пахнущей мазутом, затем посадили на что-то мягкое… Все! Больше она ничегошеньки не помнит. Она просто отключилась, по-видимому, крепко уснула.
Тяжелая дверь скрипнула, приоткрылась, в комнату бочком втиснулся мужчина и на цыпочках прошел к столу. Взяв со стола очки и книгу, он задернул оконную занавеску, чтобы солнечный свет не мешал спящей женщине.
Лариса обратила внимание на его одежду — клетчатую фланелевую рубашку, меховую безрукавку, подшитые валенки с загнутыми голенищами — и не удержалась от улыбки. Мужчина оглянулся и тоже расплылся в счастливой улыбке:
— Ну что, проснулись? Как себя чувствуете?
— Хорошо.
— Ох и напугали вы нас. Ничего. Сейчас все страхи позади. Ноги не горят? Зуда нет?
— Нет.
— Ну слава богу! Значит, не обморозились.
— А где я сейчас, в зимовье?
— Почему? У меня в доме. А вы что же, туда направлялись вчера?
— Мне сказали, что Алексей Иванович в зимовье охотится.
— Кто сказал? Ирма? Вечно она напутает. Мы с базы-то всем гуртом выехали, а потом разделились. Питерских бизнесменов отвезли в «Зимовье» — это название турбазы такое, — а сами сюда, в мою усадьбу. Питерцы-то за экзотикой прикатили. Ружей немецких «Зауэр» понавезли, как деловые. А вместо охоты — гудеж целыми днями. С водкой да барышнями.
— А где Алексей Иванович?
— Здесь. Где ж ему быть?
Мужчина подошел к дверям, громко позвал: «Алексей!», но, прежде чем выйти, оглянулся и уже тихо сообщил: «Мы с Гришей на вездеходе рассекали, а Алешка-то всю лыжню дважды пробежал — вас искал. А это десять километров».
Лариса успела подняться и сесть, облокотившись на подушки. Так и встретила Алексея Ивановича — с надвинутым до подбородка одеялом и виноватым выражением широко распахнутых глаз.
— Лариса Сергеевна! Доброе утро! — бросился он к ней, но тут же смущенно остановился посреди комнаты, не зная, как вести себя с этой женщиной, в сущности чужой, не принадлежавшей ему ни одного мгновения, но такой близкой, такой трогательной и беззащитной, что душа рвалась обнять, крепко-крепко, и шептать нежные слова, немыслимые, грешные…
О, рассудок! Каким врагом он может стать порой! Зачем он вселяет робость в души влюбленных, которые еще и сами не уверены — любовь ли это? Зачем они прислушиваются к его голосу раньше, чем к зову сердца? И чаще всего это бывает в зрелые годы, когда уже есть любовный опыт, в основном несчастливый, оставивший после себя руины и пустоту. Сколько судеб сплелось бы в долгожданном союзе, не появись серьезной преграды на их перекрестке — приговора холодного рассудка!
К их счастью, смущенная неуверенность Алексея Ивановича стала тем импульсом, который словно подбросил Ларису, заставил спрыгнуть с кровати и кинуться в его объятия. Так и стояли в безмолвии, слыша биение сердец, ощущая тепло друг друга и поражаясь открытию: оказывается, они всю жизнь шли к этому островку в белой бескрайней тайге, чтобы встретиться и больше никогда на расставаться.
По дороге домой они много говорили и не могли наговориться. Вспоминали студенческие годы, друзей, преподавателей, смешные истории. Их воспоминания были из разных эпох, существенно различались по духу, шкале ценностей, отношениям между людьми, но именно это и вызывало обоюдный интерес.
Но для Ларисы важным было не содержание разговора, а то, как говорит Алексей (они условились не применять наедине друг с другом отчеств), как он смотрит, как жестикулирует. Невольно она изучала его, привыкала к нему, а по сути открывала для себя новую планету. Ей все было интересно в нем: как он закуривает, как характерно покашливает после первой затяжки, с какой самоиронией высмеивает свои недостатки. А когда он задерживал чуть дольше обычного свой взгляд на ее лице, внутри у нее происходило едва заметное брожение. Не сумасшедший кайф, какой она испытывала от взглядов Кронберга, а именно легкое опьянение. Но оно волновало, и чем дальше, тем сильнее.
Внутренне сопротивляясь, она все же сравнивала отца с сыном. И сравнение это было не в пользу последнего. Мягкие, расплывчатые черты лица Дениса были повторением отцовских черт, но повторением скорее шаржевым, несерьезным. Сыну явно не хватало твердости, четкости, яркой индивидуальности — всего, что было характерно для внешности его отца.
Боже, как ей хотелось бы избавиться от сравнительного анализа! Он мешал наслаждаться обществом этого незаурядного человека, обаятельного и красивого мужчины.
То, что он был красив, она открыла внезапно, в таежном доме друга Азаровых, Евгения. Того самого Евгения, который первым подбежал к ней в лесу и напоил коньяком из фляжки.
Накануне они сидели всей компанией за большим столом и под командованием Надежды, жены Евгения, стряпали пельмени. Григорий Иванович был в ударе — шутил, смеялся, вспоминал случаи из детства, общего для троих мужчин, собравшихся за столом.
— Я вот что думаю, Женька, — обратился к другу Григорий Иванович, при этом незаметно подмигнув ему. — Фарш надо бы поразнообразней сделать, а то с одной медвежатиной пресно будет. Как считаешь?
— Почему с одной медвежатиной? Я туда волчатины подмешал, — не моргнув, возразил Евгений. — Ну того, помнишь, что в Мокром логу подстрелили?
— A-а, помню, конечно. Матерый волчище был.
Лариса, ничего не понимая, сидела с застывшей улыбкой, переводя взгляд с одного мужчины на другого, а те совершенно спокойно продолжали странный диалог.
— А для мягкости, чтобы, знаешь, мясцо соком пошло, я бобрятинки подпустил, — объяснял Евгений, сурово хмуря брови.
— A-а, понятно! А я-то думаю: чьи хвосты у крыльца валяются? Бобров, значит, завалил? Пару?
— Ну. А куда их больше-то?
— Григорий Иванович, — не выдержала Лариса, — что-то я не пойму, а из чего пельмени-то?
— Так мы же перечисляем с Женей: медвежатина, лосятина…
— Боже, еще и лосятина? — воскликнула напуганная не на шутку Лариса. — Да вы что, всех зверей тут истребили ради паршивых пельменей?! Не буду я их стряпать! Ешьте сами вашу волчатину!
Она вскочила и побежала в комнату, а за спиной раздался громовой хохот. Уже понимая, что ее разыграли, она все равно сердилась, теперь уже из-за розыгрыша. Что она им, школьница, чтобы так над ней подшучивать? Так и сидела в комнате, листая журнал, пока не зашел Алексей Иванович.