На мгновенье он задумался:
— Давай заглянем к «Барни»{53}. Это как раз по пути домой. Можем что-нибудь присмотреть. Увидишь, что сейчас модно.
— Ладно! — я радостно улыбнулась.
Из храма духа в мир модных вещей — мой выходной день складывался эклектично. Из всех известных мне мужчин Мудзу охотнее остальных ходил по магазинам. Мне нравилось, как он одевался: дорого, оригинально и элегантно. Он покупал вещи, которые вряд ли надели бы большинство американцев. Там, где девяносто из ста американских мужчин предпочли бы вещь от «Гуччи» или «Армани», Мудзу за те же деньги выбирал «Йоши Ямамото»{54}.
В его внешне неброской одежде всегда была изюминка: отвернув полу дорогого черного пиджака, можно было увидеть красочную вышивку — изображение обнаженной женщины. А на подошвах внешне ничем не примечательных кроссовок красовалось по яркому подсолнуху. Выбирая одежду, Мудзу отдавал предпочтение дорогим и качественным вещам, неброским и без вызывающей роскоши. Никогда нельзя было угадать, сколько стоит тот или иной предмет его гардероба.
Наверное, такой подход к выбору одежды был продиктован врожденным, присущим всем японцам своеобразным эстетическим чувством. Самые почитаемые японские святилища внешне напоминают лачуги с соломенной крышей и плетеной бамбуковой изгородью. Они выглядят так, словно любой мало-мальски сильный порыв ветра может унести их прочь, а снегопад или дождь — разрушить в считанные мгновения. И это только повышает уважение к ним. Самые популярные в Японии чайные расположены в крошечных, неприметных домиках со скромной обстановкой и неброской утварью: вместо ковра — плетеная циновка; на стене — всего один рисунок: каллиграфические иероглифы; простая керамическая посуда с пористой, первозданно шероховатой поверхностью.
Мой принцип выбора одежды гласил: черное, красное, шелковое, облегающее; не просто облегающее, а облегающее каждый изгиб тела.
Никогда не носила ничего из хлопчатобумажной или джинсовой ткани. Такие вещи казались мне слишком примитивными, безыскусными, неинтересными. Даже в пору юношеского рок-н-ролльного бунтарства я всегда носила облегающие платья из черного шелка. Мне нравилось чувствовать на себе тяжелые, страстные взгляды рок-музыкантов, с которыми у меня было несколько романов. В блеске ночных огней прохладный на ощупь шелк струился, как черная змеиная кожа, интимно прижимаясь к телу и почти сливаясь с ним. Казалось, что эта тончайшая оболочка вот-вот бесследно исчезнет, с каждым моим движением она словно таяла. Шелк дышал и жил собственной жизнью, ложась нежными, изящными складками от застегнутого воротника до подола, постоянно и неуловимо меняя форму. Этот материал существует уже более тысячи лет, но его красота неподвластна времени, она вечна.
Мне нравилось не только то, как выгладит шелк, но и особый, только ему присущий «голос». Когда пара сильных горячих рук с набухшими от страсти венами рвет на женском теле шелковое платье или рубашку, раздается жалобный и нежный, похожий на бессильный вздох шелест «ша-а-а-а», способный усилить блаженство, воспламенить желание. В мире нет ничего, что могло бы сравниться с этим удивительным «шелковым вскриком».
В моем гардеробе всегда ровно тридцать шелковых ципао, юбок и топов, плотно облегающих фигуру, нежных и прекрасных. Если что-то рвется, я немедленно заказываю новое. Так что число тридцать остается неизменным.
Побродив по торговым залам «Барни», я неожиданно для себя купила топ из хлопчатобумажной ткани. Приталенный топ небесно-голубого цвета от Марка Джакобса{55} с ярко-желтыми декоративными пуговицами не только на застежке, но и на плечах. Фасон в стиле ретро; должно быть, примерно такие в семидесятых носили лондонские девушки-хиппи. Мудзу заметил его первым и снял с вешалки, предложив мне примерить.
Я надела, и сначала мне показалось, что я стала похожа на вожатую отряда гелскаутов. Но затем этот топ мне чем-то приглянулся: от него веяло свежестью и здоровым упрямством. В нем я выглядела мудрой и по-детски невинной одновременно. Ничего общего с моим обычным стилем «хищной самки паука, пожирающей своего самца». И я купила его.
А Мудзу обзавелся новой парой кроссовок «Пума» с крошечными надувными подушечками на подошвах. Когда он шел в них по тротуару, возникало впечатление, что мужчина парит в воздухе, легко ступая по лунной дорожке.
11Хандра
У меня было девятнадцать мужчин и больше я не хочу,
У меня было девятнадцать мужчин и больше я не хочу,
Но расстаться с последним из них я позволить себе не могу[10].
Я дремала на кушетке в салоне «Эли», на лице была влажная и скользкая коллагеновая маска. Играла приглушенная успокаивающая музыка. Косметолог Наташа погасила свет, выходя из комнаты. И я осталась одна в умиротворяющей тишине.
Наташа приехала из бывшего Советского Союза. В семнадцатилетнем возрасте она родила дочь, которой сейчас уже исполнилось двадцать четыре. Наташа все еще была миловидна и привлекательна. Когда она вместе с дочерью приходила на танцы, то приятели дочери принимали ее за старшую сестру и начинали увиваться за ней. Во время косметических процедур Наташа обожала поболтать. Узнав, что я родом из Китая и, как и она, заядлая курильщица, она прониклась ко мне расположением.
— Дорогуша, — произнесла она гордо, — ты пришла по адресу. Через три месяца тебя будет не узнать.
Раньше я была настроена против салонов красоты, где работали европейские мастера. Я всегда считала, что западной косметологии не хватает тонкости: кожа азиатских женщин слишком чувствительна и нежна. Лишь после неудачного посещения салона красоты в Чайнатауне, принадлежавшего какому-то выходцу из Гонконга, я обратилась сюда, причем не просто так, а по рекомендации одной из богатых клиенток Джимми Вонга.
При первой встрече с Наташей я спросила:
— Вы уверены, что сможете справиться с кожей азиатки?
Та расхохоталась, как сумасшедшая.
— Милочка, не волнуйтесь, — успокоила она меня. — Я могу работать с любой кожей, если она принадлежит человеку.
Наташа считала меня умной и милой. Манерами она порой напоминала хозяйку борделя: низкий, гортанный смех, хрипловатый голос и пропахшие табачным дымом пальцы.
Примерно через полчаса я почувствовала сильный запах табака. Это Наташа бесшумно, как кошка, проскользнула в кабинет. Она зажгла лампу прямо над моей головой и на ощупь определила, достаточно ли хорошо впиталась коллагеновая маска.
— Ну, как самочувствие? — спросила она, осторожно снимая с лица застывшую тонким слоем маску.
— Просто прекрасно, — ответила я тихо.
По совету одного из прежних косметологов, приступая к косметической процедуре, я старалась настроиться на позитивный лад — это позволяло достичь максимального эффекта, кожа лучше поглощала питательные вещества. Недавно у меня в углу рта вскочил небольшой прыщик, и меня это беспокоило. Это было связано с менструальным циклом, и Наташа посоветовала приходить на процедуры в середине цикла, до овуляции, чтобы при следующей менструации из тела выводились все накопившиеся за это время токсины.
Мне это понравилось. Мне нравились все способы выведения токсинов из организма, хотя многие из них на поверку оказывались обычной новомодной брехней. Одно из преимуществ дезинтоксикации в том, что в организме освобождается место для новой порции отравы.
Перед самым уходом я договорилась с Наташей, что на следующей неделе приду на депиляцию воском.
Мы с Сиэр были просто маниакально увлечены депиляцией — темный пушистый треугольник внизу живота не давал нам покоя. Я приводила себя в порядок примерно раз в десять дней, а Сиэр — каждую неделю. Правда, депиляцию она делала не в салоне красоты, а дома. Она терпеть не могла обнажаться при посторонних. И даже любовью с мужчинами всегда занималась в полной темноте: при потушенном свете и плотно задернутых шторах.
При виде собственного тела Сиэр испытывала радость и отвращение одновременно, а на стыке этих двух крайностей рождалась любовь, которая была сродни упрямству. Ей приходилось прилагать больше усилий, чтобы заботиться о своем теле, чем остальным людям. И эта неусыпная забота, с одной стороны, давала ей иллюзию защищенности, а с другой — порождала чувство вины.
Ее тело, словно зеркало, отражало не только ее отношение к окружающему миру, но и взгляд на самое себя. В каком-то смысле женское начало было выражено у нее значительно сильнее, чем у большинства представительниц слабого пола. В ней невинность сочеталась с борьбой страстей, а страхи и предубеждения уживались с неуверенностью в собственных силах и в безопасности окружающего мира. Именно поэтому я была так привязана к Сиэр.
Если она страдала, мне тоже было несладко. Если ее глаза с жадностью нацеливались на мужчину или какую-то вещь, эта алчность заражала и меня.
Нас связывало необъяснимое чувство. Так было не всегда. Только после операции по смене пола, когда в Китае Сиэр в одночасье стала мишенью для нападок и насмешек, объектом хулы и поклонения, я поняла, как на самом деле к ней отношусь.
Вспомнив Сиэр, я затосковала по Шанхаю, затерянному где-то на другой стороне земли. Там сейчас уже ночь, все спят. На набережной, словно вечный огонь, горят фонари, а разбросанные по всему городу тихие кривые переулочки и аллеи окутаны зыбким лунным светом.
Проходя мимо магазина «Барнс энд Ноубл», я решила заглянуть туда. Сначала зашла в туалет на первом этаже, потом выбрала несколько журналов на стойке, поднялась на второй этаж, где всегда аппетитно пахло кофе, и заказала ромашковый чай с медом. Усевшись за столик, принялась рассеянно листать журналы. Что мне нравится в «Барнс энд Ноубл», так это возможность бесплатно пользоваться туалетом и сидеть за столиком в кафе сколько душе угодно. По слухам, это кафе служило излюбленным местом встреч некоторых жителей Нью-Йорка.