– Но я увижу их до того. Я смогу показать их кому-нибудь и спросить: «Вот так я выгляжу теперь? Скажите мне, чем отличается эта фотография от того, что вы видите перед собой».
– Контрольные точки.
– Именно! Контрольные точки.
– А вы запомните эти фотографии? Столько лет не видя их?
– Не знаю. Постараюсь.
Наступил назначенный день, и Бейзер испытал непередаваемые чувства, в течение вечера увидев себя в разном возрасте в последующие сорок лет. Будто в ускоренном кино, он увидел, как лицо избороздили новенькие морщины, сделав его чужим и в то же время удивительно знакомым. Он увидел, как исчезли волосы, глаза ввалились, кожа, как тесто, обвисла на подбородке и шее. Если переживание может быть одновременно забавным и жутким, то таким оно и было. Каждый раз ему не терпелось увидеть, что принесет ему очередное десятилетие, но когда гример говорил: «Ну-ка посмотрим» – Бейзер колебался. Он постоянно спрашивал: «Думаете, я действительно буду таким?» – хотя в глубине души понимал, что действительно будет.
И вот снимки были сделаны. Он в последующие сорок лет. В детстве он был ужасный проныра, когда дело доходило до рождественских подарков. Каждый год он ухитрялся найти, где они спрятаны, так что за недели вперед знал наверняка, что ему подарят. И тут было то же самое. Теперь он знал, что «подарят» ему грядущие годы.
Можно было предположить, что, увидев себя самого в дальнейшие годы жизни, Бейзер будет потрясен, однако единственным испытанным им в конце сеанса чувством было любопытство. Когда мастера закончили, он сказал им об этом, и оба ответили одно и то же: подождите, пока не увидите портреты. В реальной жизни человек в гриме выглядит как… человек в гриме. Особенно если грим обильный и сложный. Но подождите, пока Флинн не сделает фотографии. И увидите чертовскую разницу. Каждый великий фотограф умеет играть со светом и выдержкой. Флинна увлекла идея показать в портретах человека его будущую жизнь. Он задумал взять эти снимки за основу для своей следующей выставки и потому потратил даже больше времени, чем обычно, доводя их до совершенства.
Поздно вечером раздался звонок. Бейзер смотрел телевизор и ел сливы, не зная, что ему интереснее – телевизор или пухлые лиловые сливы с мякотью цвета зари.
– Норман? Это Джереми Флинн. Я не отрываю вас?
– Вовсе нет. Вы закончили портреты?
Голос Флинна замолк, а когда возник вновь, то звучал так, будто фотограф пробует каждое слово на вкус, прежде чем выпустить его с языка.
– Мм, да, да, я только вечером начал над ними работать. Но тут есть… В общем, не знаю, как это выразить. Просьба звучит дико, я понимаю, что уже поздно, но вы бы не могли сейчас ко мне приехать?
– В одиннадцать вечера? Мне действительно хочется их увидеть, Джереми, но разве нельзя подождать до завтра?
– Да, можно. Конечно можно, Норман. Но мне кажется, вам очень нужно увидеть их сейчас.
– Почему?
Голос Флинна поднялся почти до истерики. Накануне в своей студии он был очень спокоен и добродушен.
– Норман, пожалуйста, не могли бы вы приехать сейчас? Я заплачу за такси. Ну пожалуйста!
Обеспокоенный, Бейзер отложил свои сливы и кивнул в трубку:
– Ладно, Джереми, я приеду.
Когда он подъехал к дому Флинна, тот стоял в дверях. Выглядел он плохо. Фотограф посмотрел на Бейзера так, как будто тот едва-едва успел.
– Слава богу, вы здесь. Заходите. Заходите.
Как только они вошли в дом, Флинн захлопнул дверь и начал говорить:
– Я собирался работать над ними всю ночь, понимаете? Я собирался потратить всю ночь, чтобы посмотреть, что у нас получилось накануне. Я все приготовил и проявил первую пленку. Вы что-нибудь понимаете в проявлении пленки? – Он схватил Бейзера за локоть и быстро потащил по комнатам.
– Нет, но я бы хотел научиться. Кажется, я вам не говорил, но все началось с того…
– Это не важно, выслушайте меня. Я проявлял пленку. Я всегда делаю это сам. А потом я… Вот мы и пришли… Я принялся за первые отпечатки. Не хотите присесть?
Флинн говорил и вел себя так странно, так суетился и задыхался, как будто наглотался воздуха и никак не мог выпустить его назад.
– Нет, Джереми, со мной все хорошо.
– Ладно. И вот я отпечатал первые кадры, ожидая увидеть вас, пятидесятилетнего или шестидесятилетнего, понимаете? У меня была куча мыслей, как обработать бумагу, чтобы создать особый эффект, о котором я думал… Но, увидев, что было на пленке, той пленке, на которую снимал вас, я запаниковал.
Бейзер подумал было, что он шутит, но тут же по испуганному, серьезному голосу Флинна инстинктивно понял, что нет.
– Что значит «запаниковал»? Я выглядел так безобразно?
– Нет, Норман, вы не выглядели вообще никак. На фотографии вас не было.
– То есть как?
– Посмотрите сами.
Флинн открыл огромный конверт и медленно вытащил глянцевую фотографию. Там было изображено большое колесо, завязшее в песке на фоне пустынного пейзажа.
– Очень мило. А что это?
– Это вы, Норман. А взгляните на это.
Флинн вытащил другую фотографию. Полужуткая, полуромантическая картина с лунным светом, косо падающим на пустые качели на детской площадке.
Бейзер хотел что-то сказать, но фотограф не дал. Он вытащил еще одну фотографию, потом еще и еще. Все разные, некоторые странные, некоторые красивые, некоторые – ничего особенного.
Закончив, он упер руки в бока и подозрительно воззрился на Бейзера:
– На эту пленку я снимал вас, Норман. Ошибки быть не может, так как после съемки я специально оставил пленку в фотоаппарате. Эти снимки сделаны с вас.
– Мне неприятно вам это говорить, Джереми, но я не колесо и не качели.
– Знаю. И я попросил вас приехать не для того, чтобы пошутить над вами. Вот что я хочу сказать, Норман. Это не шутка. Это снимки, которые я сделал вчера с вас.
– И как мне полагается реагировать на это?
– Не знаю. – Флинн сел. Потом встал. – Нет, знаю. Я должен сказать кое-что еще. Не знаю, поможет это или нет, но я должен рассказать вам. Может быть, это вас даже напугает. В молодости, когда я учился проявлять фотографии, однажды я потратил целую пленку на девушку, от которой был без ума. Келли Коллиер. В тот же день я заперся в темной комнате, чтобы проявить пленку, мне не терпелось сделать отпечатки. Пока я был там, она и ее мать погибли в дорожной аварии. Естественно, я не знал этого, но ни на одном снимке не было ее изображения. Они получились вроде этих.
– То есть с качелями и колесом?
– Нет, но с подобными предметами. Предметами. Вещами, не имевшими с ней ничего общего. Я никому об этом не рассказывал, Норман, но сейчас произошло то же самое, что случилось с Келли. В точности. Я сфотографировал ее, и она погибла. Потом я сфотографировал вас, когда вы теряли зрение. Тут должна быть связь.
– Вы думаете, в этом ваша вина?
– Нет, я думаю… Я думаю, иногда фотоаппарат может уловить то, что скоро случится. Или пока оно происходит. Или… – Флинн облизнул губы. – Не знаю. Это имеет какое-то отношение к перемене в жизни. Или к…
Услышав замешательство фотографа, Бейзер хотел что-то сказать. Так как понял, что это действительно имеет отношение к перемене. Рассматривая фотографии перед собой и слушая фотографа, он начал понимать. Аппарат Флинна фотографировал души – умершей девушки или его, Бейзера, – когда они переходили… когда жили в других вещах. Души могли примерять другие жизни, как одежду в шкафу. Конечно, души знают, что грядет. Бейзер верил, что человеческая душа знает все, и, естественно, душа девушки знала, что ее тело скоро умрет. А его душа знала, что скоро он ослепнет. И потому, еще живя в телах, их души выходили поискать, походить, поглазеть на витрины, куда бы переселиться потом. И фотоаппарат каким-то образом сумел это уловить. Простой металл и пластмасса, химикаты и стекло, соединившись, уловили две души, как бы это сказать, примеряющие или проигрывающие свою жизнь в будущем. Или это было их прошлое? Может быть, они хотели отдохнуть в лунном свете, качаясь на качелях? Или заново переживали, каково это – быть колесом в пустыне, бесполезным и потому чудесным?
Как же он понял это? Как мог обыкновенный славный, не бог весть какой тонкий человек вроде Нормана Бейзера понять нечто столь тайное и глубокое? А дело в том, что, пока Флинн говорил, Бейзер начал узнавать лежащие перед ним фотографии. Какая-то часть его, побывавшая там, вдруг отчетливо вспомнила жар песка вокруг или как была холодным металлом в лунном свете. Он узнал и вспомнил эти ощущения, температуру, звуки… которые были на каждой фотографии.
И что еще лучше – он понял, что будет помнить это и когда ослепнет. Этого хватит, с избытком хватит на весь остаток жизни. Ему не нужен ни фотоаппарат, ни десять незабываемых снимков, ни портреты самого себя в старости. С этим новым пониманием он будет постоянно знать и помнить, где бывала его душа. Пока не умрет, слепой ли, зрячий ли, он будет переживать ощущения и приключения этой части себя, вечной и пытливой. Той части, что переселяется, набирается опыта, познает жизнь вещей. Таких, как колесо или качели. Еще одной мятущейся души, ищущей, что делать дальше.
Беспокойство в штанах
Он никогда не врал красивым женщинам. А эта определенно была очень красивой. Она стояла у него в дверях с нерешительностью человека, чувствующего, что вторгается в чужую жизнь, но знающего, что это необходимо, – как религиозные фанатики, распространители подписки или полиция. Встреча со всеми указанными категориями обычно приносит мало радости, но эта ошеломительная женщина вызывала восторг. С такой-то внешностью, часто ли доводилось ей просить о дозволении, разговаривать кротким, чуть ли не умоляющим тоном, чтобы получить что-нибудь? Да никогда. Все получалось само собой. Женщинам с таким лицом, как у нее, давали всё и всегда. Что же было у него такого, что он мог бы предложить ей? Его дом.
– Извините за беспокойство, но раньше я жила здесь. Я выросла в этом доме. Мы с братом катались по городу, просто вспоминая былые дни, и вот мне… Мы подумали: нельзя ли зайти и взглянуть, как тут теперь? Просто вспомнить.