Когда он, сумев наконец отвести глаза от холодильника, обернулся, он увидел, что кухня вдруг тоже преобразилась. На стенах висели внушительные медные кастрюли. На стойке лежали три ножа с деревянными ручками и другие кухонные принадлежности, каких он никогда не видывал. На окошке над раковиной висело черное радио «Филко». Такой стиль он помнил с детства – большое и пузатое, со шкалами цвета старой слоновой кости. Такое радио было у отца в мастерской.
Останься он на кухне, он бы заметил перемены повсюду: по-другому окрашенные полки, объемистые желтые и оранжевые суповые чашки из Португалии, японский нож для разделывания мяса, такой острый, что мог нарезать ломтиками ветер. На стойке лежал желтый блокнот с детским рисунком Санта-Клауса. Вместо двух дешевых пластмассовых стульев оказались четыре хромированных; они стояли вокруг стола, который он тоже не узнал бы, если бы остался, но, поскольку к тому времени он уже вышел, это не имело значения.
Из кухни-то он вышел, но, вернувшись в комнату, он увидел, что и там дела обстоят не лучше. Из огня да в полымя.
Хотя календарь утверждал, что на дворе июль, в его комнате явно было Рождество. Как он и представлял несколько минут назад, комната преобразилась в счастливейшую, совершеннейшую рождественскую сцену, какую он только видел. Здесь была огромная, великолепно наряженная елка, прекрасный вертеп с фигурками Марии, Иосифа и младенцем в яслях, чулки, которые аккуратно свисали бы из трубы над камином, будь здесь камин. Это была комната из простодушной сентиментальной кинокартины, обстановка для последней сцены фильма сороковых годов, где все в итоге кончается хорошо и все добрые персонажи собираются вместе, чтобы отметить Рождество. В такой гостиной можно было бы снимать «Эту чудесную жизнь».
Но это была не его комната, она выглядела совсем не так. Он ходил по ней, как космонавт, исследующий Венеру, нерешительно щупая разные предметы, словно в любую секунду они могли подпрыгнуть и укусить его. Ничего в этой принадлежавшей ему комнате ему не принадлежало. Ни мебель, ни елка, ни занавески. Ни ковер, ни подушечка на полу, ни журналы на кофейном столике. Да и кофейного столика у него никогда не было! Ему было жутко, но и как никогда интересно. Что за чертовщина? В его дом вторглись инопланетяне? Или это съемки скрытой камерой для новой версии «Сумеречной зоны», где съемочная группа проникает к тебе в дом, все меняет за несколько секунд, и ты, переходя из комнаты в комнату, думаешь, что спятил?
Он был так поглощен этими мыслями, что не услышал дверного звонка. Он не услышал его и во второй, и в третий раз, не услышал, как дверь отворилась и раздались чьи-то шаги. Он был так поражен, что не слышал ничего, пока женщина не вскрикнула. Только тогда он с трудом начал выбираться из своего оцепенения.
– О боже! Боже мой!
Он услышал это, но все еще не очнулся, пока медленно не обернулся и снова не увидел в дверях ту красавицу. Она стояла, прижав ладони ко рту, и диким взглядом озирала комнату, охватывая ее всю, одновременно веря и не веря увиденному.
– Ах! О боже, боже!
Он знал, что все это сумасшествие, но она-то здесь при чем? И почему она так напугана? Он оглядел комнату, нет ли в ней какого-нибудь вырвавшегося чудовища или еще чего-либо, чего он пока не заметил.
Нет, все было по-прежнему, но только тут он заметил то, что ускользало от него с того момента, как он вошел в гостиную: все предметы были из прошлого. Может быть, десяти-двенадцатилетней давности, как то веселенькое радио на кухне. Все было в прекрасном состоянии, но все было из прошлого. Его взгляд перескочил на журнал «Тайм», лежащий на кофейном столике. Дата на обложке была двенадцатилетней давности. Он заметил фотографии в рамках на стене и хотел рассмотреть их, но тут женщина заговорила:
– Мамины рождественские фигурки! Ой, посмотрите! – Замолчав, она пересекла комнату и, подойдя к вертепу, взяла одну из фигурок и поднесла к глазам. – Это агнец! Невероятно! Тот самый, которым я запустила в Конора, вот сломанная ножка! Я думала, мама умрет, когда сказала ей о поломке. – Она посмотрела на мужчину так, как будто он должен был точно знать, о чем она говорит.
Он вырвался из паутины, опутавшей его мозг, и тихим понимающим голосом задал самый правильный вопрос:
– Вам знакома эта комната?
– Конечно знакома! Вот такой она и была. Именно такой. Все в точности так, как было раньше. Просто не верится. Как вы это сделали? Откуда вы взяли в точности такого агнца?.. Откуда вы узнали? – Она бы продолжала и продолжала, но, увидев, что он качает головой, осеклась.
– Я ничего не знаю. Я сам не понимаю, что происходит. Вы с вашим братом вышли, и тут же весь дом превратился вот в это… – Он обвел рукой вокруг.
– Но как…
– Не знаю! – Он облизнул губы. – Может быть, дом вспоминает вас.
Странно было говорить такое, но, конечно же, так именно это и было.
Женщина смотрела на него, глаза ее расширились, до нее начало доходить.
– Что? Что вы хотите сказать? Как дом может вспоминать?
И словно в ответ на ее слова, откуда-то донеслась музыка, заставив обоих замолкнуть. Они прислушались, но особенно напрягаться не пришлось, так как трудно было не узнать с первых тактов эту глупенькую музыку: «Элвин и бурундуки» вместе с Дэвидом Севиллом пели рождественскую песенку. Эти раздражающе высокие, ускоренные голоски, визгливо певшие про рождественское веселье.
Женщина взглянула на мужчину и без всякого выражения пробормотала:
– Я купила эту пластинку для моего отца. В магазине старых записей за нее взяли пять долларов, но он так ее любил, что я искала несколько недель, пока не нашла.
– Вашему отцу она нравилась?
– Да, у него было хобби – всякие странные записи. У него их была куча.
Снова воцарилась тишина, и они молча дослушали песенку до конца.
Какая-то мысль отразилась на лице женщины.
– Моя комната! Мне нужно взглянуть на мою комнату!
Не успел он ничего сказать, как она со всех ног бросилась к узкой лестнице и бегом поднялась по ней. Не зная, что еще делать, он последовал за ней. Да и конечно, не оставаться же в гостиной с Элвином и чертовыми «Бурундуками»!
Когда он добрался до спальни, дверь там была открыта, и комната, где раньше его жена шила, теперь преобразилась в спальню молодой девушки. Кровать была застелена атласным розовым покрывалом, на стенах висели плакаты любимых исполнителей рок-н-ролла, по всей комнате в беспорядке были разбросаны мягкие игрушки. Женщина сидела на кровати с розовым телефоном «Принцесса» и набирала номер.
– Что вы делаете?
– Звоню Мэдлин Генри. Она была моей лучшей подругой в старших классах. Она умерла в год выпуска. Хочу проверить. Мне нужно проверить. – Ее глаза умоляли отнестись с пониманием к безумию такой попытки.
Телефон на другом конце прозвонил раз двадцать, прежде чем она сдалась и, повесив трубку, снова посмотрела на него.
– Это наш дом. Именно таким он и был, когда мы жили здесь. В точности. Что вы имели в виду, когда сказали «он вспоминает»?
Он на мгновение задумался: он так сказал? Да, пожалуй.
– Не знаю. Может быть, он вспомнил вас, когда вы пришли сюда с братом. И хочет вам это показать.
Она не стала спорить, а только посмотрела на него так, словно он понимал что-то недоступное ей.
– Это невозможно.
– Знаю, но, похоже, так оно и происходит. Это не мой дом. Я прожил здесь пять лет, но все эти вещи не мои. Эти мягкие игрушки, мебель, пластинка с «Бурундуками».
Женщина посмотрела на него, потом на пол:
– Здесь я жила счастливее, чем где-либо еще в моей жизни. И вся семья тоже. Казалось бы, домик и домик – но для нас здесь все было великолепно. Папа работал менеджером на авиационном заводе. Мама преподавала в начальной школе, Конор еще не стал таким чудаком. – Она говорила сама с собой, а может быть, с собой и домом. По ее тону он понял, что он тут ни при чем. – Наверное, в жизни бывает время, когда все – твои друзья и все поддерживают тебя. И с тех пор как мы уехали, такого больше не было ни у кого из нас. Даже не знаю, почему мы уехали. Зачем нам было уезжать? – Она взглянула на него, как будто он знал ответ.
Он прошел через комнату к ее детскому столу и взял фотографию в рамке. Это был портрет всей семьи перед домом. Мама и папа стояли позади, обнявшись и улыбаясь в объектив. Впереди стояли девочка с братом, и Конор сжимал ее голову, как шар в боулинге. Она смеялась. Фотография буквально лучилась теплом и добротой. Как счастливо было это семейство, как хорошо им было вместе!
Все еще глядя на фото, он сказал:
– Может быть, дом скучает по вам. Он столько времени ждал вас, чтобы сказать об этом. Ваша мать прекрасно готовила, а отец помогал делать уроки, да? – Подняв глаза, он увидел, как она кивнула и ее губы приоткрылись. – Ваш брат был не подарок, но с ним было действительно забавно, и он постоянно всех вас смешил.
Она все кивала, но он уже снова смотрел на фотографию и не видел этого. Теперь он понял, что больше никто никогда так не любил этот дом и никто никогда так не любил в этом доме. Конечно, дом скучал по ней и по ее семье.
Мужчина хотел спросить, зачем она вернулась во второй раз, но тут услышал нечто, заставившее их обоих замолкнуть и переглянуться.
Это мог быть ветер. Сильный порыв ветра, тряхнувший дом, дешевые доски, из которых он был построен. Ветер может вызвать в деревянном доме нечто вроде стона. Стона или плача – чего-то человеческого и очень печального, более печального, чем сердце старого человека.
Это мог быть просто ветер, но оба поняли, что это не так. Оба поняли, что это сам дом плачет над своей историей. Стонет от пережитой печали, от невнимания и тупости людей, живших здесь, ненавидевших друг друга и распространявших свою ненависть и тупость, как болезнь, на весь дом. А что сказать о печали тех, кто жил здесь, не мечтая ни о чем, ни на что не надеясь? О том, какая тяжесть наваливалась на дом от злости детей на своих родителей, от разочарования родителей в своих детях. От ссор, лжи, криков и слез, не вызывавших ничего, кроме новых слез.