— Да вы… да вы… я не знаю, что говорите! — закричал уже в полной истерике Дени. — Вы сами недоумки после этого, придурки! Вы… вы потерпите поражение с такими взглядами! Вы, как свиньи, плюете на людей, которые породили вас же самих: породили образование, культуру!
— Нас породило не дворянство, — тихо, но твердо возразил Михаил, — а мама с папой. Это раз.
— А два, — подхватил мальчик-снегурочка, — мы лично тебя, дурашка, не оскорбляли. Лично тебя, повторяю. А ты оскорбляешь уже нас самих. Пузырь ты этакий! На личности переходишь, малыш?
— Елы-палы! Я знаю! — заголосил, захныкал Дени, на глазах делаясь несчастным. На него начали оглядываться любопытные прохожие. — И говорю так, потому что сам себя считаю дворянином и человеком этой культуры! И оскорбляя дворян, вы тем самым оскорбляете лично меня!
— А почему, собственно, ты дворянин? — удивился Миша.
— Потому что моя фамилия, роднулька, — родовая аристократическая! — не колеблясь, гордо заявил малыш, вскинув голову. — Она кончается на «ёв». Денис Тинарёв! Фамилии, которые кончаются на «ов» — аристократические! Романов, например. А на «ин» — простонародные! — горячо сказал он, и было непонятно, шутит очаровашка или это действительно его собственная этнологическая теория. Каховский даже запутался. Кто кому нынче морочит голову? — И вот, скажем, ты, Илья, иногда носишь хвост — это ведь тоже аристократизм, между прочим, если на то пошло! Зачем пролетарию хвост, правильно? он его растить не будет! А ты, выращивая хвост, тем самым идешь путем индивидуальным, делаешь свой образ чисто по желанию, но это ведь и есть дворянское мышление! И вообще, — вдруг жалобно и тоненько вскрикнул Денисик, — господа, ну что мы ссоримся, в самом деле? Ну к чему все это, к чему?! Мне так совсем не нравится. Ведь так хорошо гуляли вначале! Давайте помиримся!
— Вот это пожалуйста, — кивнул Митенька. — И не будем больше на эту тему! Все согласны? Мир! Давайте о чем-нибудь другом!
— Посидим здесь! — с ходу предложил Денисик.
И шлепнулся на скамейку бульвара. Остальные приятели, молча и с удовольствием приняв предложение, уселись рядом.
— Вон они, мажоры-то, бродят, — показал спокойно Дени на гуляющих вдали по бульвару.
— Ну и пускай, — буркнул Миша. — Тебе-то до них какое дело? Остались за кадром…
— Пускай. Просто я не о том… — пожал плечиками очаровашка. — Мажор — это ведь не деньги, а способ их траты. Можно, конечно, усиленно работать и зарабатывать хорошо, да… А можно тратить не поймешь на что, получая деньги от папочки, который — приказчик в рыночных ларьках. Вот ведь оно как…
— Московские мажоры лукавы, — задумчиво проговорил Митенька. — Они совращают чистые провинциальные души, — куражливо рассиропился он, взмахнув руками. — Раньше наш роднулька почти не пил водку, презирал ее, а сейчас охотно греет ею душу. А недавно он вообще набил трубку травкой и закурил, Я вначале думал — чай курит, чудик! Оказалось, не зеленый чай, а то самое! Достал и для конспирации засыпал в коробку от чая. Деньги потратил. Интересно, каким образом люди находят, где приобретать наркоту на рынке? Говорят, на Рижском рынке есть. Вот я приду на базар, и что? Куда надо идти и где покупать? Никого же такого не видно и неизвестно, куда и в какой угол пойти! М-да…
Миша молчал. Так-то оно так… Да случайно вышло… Травку вообще дала Дарья, дочка станционного смотрителя…
— Совсем ты зарассуждался, Митюша, — хмыкнул Илья.
— Парни, у вас, кажется, херес есть? — вдруг ожил Денисик.
— Есть! — сразу ободрился Миша.
— Так давайте откроем!
— А пить будем прямо здесь? Сдается мне, малыш, ты обещал нам свой старый дом показать, — сказал мальчик-снегурочка, приподняв бровки. — Забыл?
— Ничего я не забыл! Елы-палы! — обиделся очаровашка и тотчас капризно заныл: — Чего я, маразматик, что ли? Склеротик, по-твоему? А по части питья у нас у всех есть немалый опыт, и у меня тоже. Отопьем немного, а потом я бутылку в сумку так уложу, что не разольется, — заверил он. — А там пойдем во двор и дальше пить будем.
— Ну ладно, валяй, сладкий, — милостиво разрешил Илья.
Михаил вытащил бутылку с белой этикеткой и красной надписью на ней, с выразительным рядком блестящих медалей, с плещущимся внутри коричневатым темным винцом. Оно было изъято утром из дядиных обширных запасов. Дядя Наум ни в чем не отказывал единственному племяннику и баловал изо всех сил.
Илья порылся в своем ярком рюкзачке и извлек из его кармана универсальную открывалку на все виды бутылок.
— Вот, — похвастался он, — много чего ношу я с собой на все случаи жизни, ага! И все здесь, в торбе. Я тогда представляю себя вечным кочевником, словно снова в таборе…
Он мечтательно прикрыл глаза.
— Эй, не увлекайся, цыган! — неделикатно толкнул его в бок светлый мальчик, сделав ударение на первом слоге. — Лучше займись вином.
Илья вздохнул, распахнул темные очи и моментально ловко откупорил бутылку. Ее пустили по кругу, на четверых, как хиппи. Все выпили по большому глотку крепкого терпковатого вина. Потом еще раз.
— Ну, теперь двинулись мой дом смотреть, — сказал Денисик, поднимаясь.
Они пересекли бульвар и вошли во двор — в огромную замкнутую крепость, поросшую зелеными деревьями.
— Вот и он, — показал Дени на молчаливое пустое здание в пять этажей с наглухо закрытым подъездом, с лепными осыпающимися карнизами, покрашенное в желтоватый цвет. — Тут мы с мамой и папой жили… — Он тихо вздохнул. Приятели молчали. — А сейчас тут все забито. Но можно как-нибудь ночью прийти и залезть внутрь. Там на задворках есть ходы. Покажу.
Они подошли с другой стороны, с пустынных и голых каменных задворок. Прямо с торца на них смотрел огромный, уходящий в черноту квадратный проем, заделанный крупноячеистой металлической решеткой. Ход вел куда-то в непроницаемую темноту. А выше виднелись забитые деревянными щитками окна.
— Вон сверху можно туда забраться, где решетка чуть отодвигается. Бомжики туда лазают, — стал пояснять очаровашка. — Я специально вечерами тут бродил, наблюдал: там бомжи уже поселились. Живут в квартирке, где электричество сохранилось. Они телевизор купили, поставили и смотрят его. Да-да! Мы здесь долго с маменькой и папенькой жили, а потом дом к сносу приговорили и всех выселили. Он стал старый, протекал. Нам квартиру дали. Хорошую… Но я не люблю новых районов: кругом одна гопота. У бабуси лучше. Потом родители опять уехали… А меня с собой не взяли… А дом так до сих пор и не снесли. Вот и стоит он выселенный, пустой.
Дени грустно замолчал. Мише стало жалко очаровашку, но кому какие выпали фишки…
— Не тушуйся, сладкий! — подбодрил его Илья. — И не живи в обидках! Для здоровья вредно.
— В обидках… — проворчал Денисик, скорчив горестную мордашку. — Да на меня никогда никто не обращает внимания! Позабыт-позаброшен…
Он очень вписался в свою роль и исполнял ее с великим удовольствием.
Четверка двинулась через пустынный, ветреный двор, в углу которого замер фургон, куда что-то грузили. По углам двора колыхалась грязная и бесконечно стойкая городская трава.
Друзья уселись на скамейку за трансформаторной будкой. Ветер трепал макушки покорных деревьев. Сидели молча несколько минут, а затем Денисик подал идею допить херес и извлек бутылку.
— Елы-палы, — заулыбался он вдруг задумчиво, сделав паузу и вновь вздохнув, — вот смотрю я на нашего Илюшку, парни, и думаю: живет в наше трудное и заморенное время человек, который всегда в хорошем настроении, от всего в восторге, всему радуется, людям улыбается и вообще всем в жизни своей и в мире доволен! Все у него хорошо! Правда ли? Неужели это все искренне? Как говаривал великий Станиславский: «Не верю!»
— Ты не встречал таких людей, кроме меня? — искренне удивился Илья. — Да ну, брось, сладкий! По-моему, рядом с тобой сидит точно такой же человек. — Он ласково покосился на Митеньку. — Но, однако, ты подобных слов ему не говоришь, хотя у него тоже все именно так — улыбка не сходит с лица и все вызывает восторг.
— Ты не совсем прав, — покачал головой Дени. — У нашего Митюшки улыбка — дело другое. Он очень критично относится к миру и действительность не воспринимает как что-то милое и положительное. Он понимает и видит все тяготы. Но чисто внешне — да, он улыбается. Но по-другому. И слова у него другие. Он говорит с юмором, но юмор его не такой уж и смешной. А у тебя получается, что все в этой жизни абсолютно устраивает и ты рад, что она такая.
Фарфоровый мальчик подарил всему миру свою привычную размытую улыбку.
— Верно, Илюшка, у тебя всегда юмор, а у меня — сатира. Когда люди тебя видят — думают: вечно всем доволен и в постоянной эйфории. А про меня думают, что я ёрничаю. Можно сказать, всем на нервы действую. Издеваюсь, куражусь… Моя улыбка — она циничная. Я вообще циничных взглядов человек, — сказал он неожиданно вполне серьезным тоном.
Миша удивился. Илья захохотал.
— Сдается мне, что когда-то я просто решил для себя: уныние — грех, — невозмутимо продолжал мальчик-снегурочка. — Когда видишь унылые людские морды, то смотреть на них тебе неприятно, это здорово жизнь портит. И говоришь себе: так и другим, значит, неприятно смотреть на меня, унылого. Ну, зачем печаль показывать людям? Улыбка человека красит, веселье душу поднимает. А люди… У них всегда хватает собственных проблем, зачем грузить еще своими? Пытаться вызывать жалость — это слабость, не по-мужски и вообще можно этим достать. К счастью надо стремиться и преодолевать грусть. И поэтому я, личность волевая и недюжинная, себя так воспитал и живу по таким вот правилам: всем мило улыбаюсь, шучу и смеюсь, никому и никогда не продемонстрирую плохого настроения ни словом, ни жестом, со всеми общаюсь и беседую и всегда говорю, что у меня все о’кей. Keep your head above water… Иди ко дну, но не сдавайся… А что плохого, раз никто нас не грабит и солнце сверкает? Все это понятно. Но при той оболочке, которую я так неплохо держу и которая для меня абсолютно идейно обоснована, все равно остаются какие-то свои личные внутренние проблемы. И они порой тяготят.