— О каком всаднике без головы опять идет речь? Надоело слышать одно и то же… — проворчал Михаил. Он злился на приятеля, потому что прекрасно понимал его правоту. — Ладно, давай еще выпьем…
Митенька-разумник осуждающе покачал головой:
— Зря ты это делаешь…
Михаил легонько стукнул себя в грудь и отозвался на редкость важно:
— Не боись! Каховский зря ничего не делает!
Митенька насмешливо хмыкнул.
— Да что ты говоришь? Приди в себя, ты же пьяный в стельку!
— Кто пьяный?! Я?! — возмутился Михаил. — Быть того не может! Каховский никогда за всю свою жизнь не был пьяным!
С Митенькой началась смеховая истерика.
Отсмеявшись, он картинно взмахнул льняными волосами, явно уложенными феном.
— Играть в один ворота до бесконечности нежелательно и опасно. Смотри, Мишель, не заиграйся! Сценарии надо менять. Хотя бы время от времени. А когда долго живешь за плотно закрытой дверью, опасно распахивать ее сразу слишком широко. Ты бы видел сейчас свою морду лица… Такая, словно ты вчера похоронил всех своих родственников одним махом. Голова опять болит? Может, пенталгинчику хлестанешь? А я подожду две маленьких минуточки.
Каховский с трудом сдержал очередную вспышку гнева и постарался побыстрее забыть слова Митеньки. Никак не получалось. Не пустяк… Всадник без головы… Наверное, действительно очень похоже. Краткая история его болезни… Ах, умненькая Леночка Игнатьева…
Митенька отхлебнул чай.
— А ничего… — довольно протянул он. — У тебя хорошая тетка-помощница. Да, так вот, послушай меня, медведь-шатун… Ты считаешь, что нужно вкалывать сутками ради «бабок»? Что всякие там «зеленые», джипы и мебеля, — он обвел задумчивым синим взором комнату, — заслуживают внимания и стоят того?
— А что стоит? — постарался взять себя в руки Каховский, тоже отхлебнувший чай и даже не почувствовавший его вкуса.
Митенька ухмыльнулся:
— Сам-то как думаешь, Клим Самгин?
— Почему Клим? — снова удивился Михаил, услышав это впервые.
К стыду своему, он плохо помнил даже основные черты горьковского героя. Фотограф задумчиво посмотрел на друга и вытащил свою любимую трубку.
— Тебе не ясно? — спросил он, неторопливо ее раскуривая.
— Не так чтобы очень, не очень чтоб так, — признался Каховский. — Давно читал. Помню только, что Клим был сухощав, в очках и, кажется, с красивыми кистями рук.
Михаил посмотрел на свои ладони, вспомнил Любочку, так часто целовавшую его руки, и слегка покраснел.
— Кажется, что-то общее имеется…
— Я не об этом, — суховато сказал Митенька, глядя в окно. — Хотя и об этом тоже… Кстати, у Самгина в приятелях числился Дронов — не припоминаешь? А если есть Дронов — должен быть и Самгин. Наверное. Но суть в том, что у тебя с Климом общая жизненная неприкаянность. Неприкаянность и неумение ни к кому и ни к чему мимоходом прислониться, ненадолго прижаться…. А такое настойчивое желание у вас обоих имеется. В жизни надо уметь прислоняться. Но только на короткое время. Иначе она становится трудноватой. Как у тебя.
— Новая информация к размышлению. Очень к размышлению… — пробормотал Каховский, конечно напрочь забывший о горьковском Дронове, и прикусил губу. — Едем дальше — едем в лес… Стало быть, мимоходом прислоняться… По-моему, удобнее всего к дверному косяку. На один моментик. А иначе себя никак невозможно вести? Хотя бы особо упертым…
— Ну почему невозможно? — безразлично пожал плечами Митенька. — Попытайся. Если тебе не слишком нравится дверной косяк. А чем он тебе так не подходит? Но для тебя пробовать обойтись без опоры нежелательно: вряд ли получится что-нибудь путное.
— Интересное наблюдение. Не пустяк, — беспокойно, нервно продолжал Михаил, сам до конца не понимая, чего он хочет добиться и допытаться. — Стало быть, снова-здорово «так жить нельзя». Кто бы мог подумать… Сделай милость, сформулируй основные постулаты правильной и хорошей жизни. Я не в курсе.
Дронов помолчал. Вновь с удовольствием отхлебнул чая. Подымил трубкой…
— Не старайся казаться глупее, чем есть на самом деле, даже в целях самозащиты, — неохотно отозвался он. — Ничего не выйдет. Я не хотел тебя обидеть. Ты человек умный, незаурядный, но все время задумываешься не в ту сторону. Вроде Самгина. И пожалуйста, роднулька, не спрашивай в какую. Сообрази самостоятельно, без меня, ладно? Впрочем, еще одна маленькая деталь… Я в детстве был очень несдержанным, и мать как-то посоветовала почаще твердить про себя: «Молчи, Дмитрий!» Мне очень помогло. Попробуй, когда-нибудь выручит.
Михаил насмешливо прищурился. Втайне он не без оснований подозревал, что светлый Митенька здорово подрабатывает порноснимками. От его слишком шикарных туалетов и дивных ароматов кружилась голова.
Синеокий Митенька вообще сильно изменился за прошедшие несколько месяцев: стал увереннее, с помощью брата открыл свою фотостудию и научился распоряжаться, правда отдавая команды все тем же по-прежнему безмятежным напевным голоском, но с проскальзывающими все чаще иными, твердыми нотками. Окружающие девицы (а коллектив фотостудии был исключительно женским) бросались исполнять указания шефа, верховодившего в своем милом, пестром гаремчике, не забывая при этом воскликнуть привычно-излюбленное:
— Бегу, Митенька!
Обаятельный повзрослевший мальчик-снегурочка кокетливо и застенчиво опускал долу трехсантиметровые ресницы, принимая смущенный и невинный вид.
Светлый Митенька к тому же обладал удивительным и раздражающим Каховского умением всюду опаздывать. Однажды Михаил, прождав друга сорок минут возле клуба, не выдержал и резковато поинтересовался, почему Дмитрий снова «часов не наблюдает». Ответ ошеломил Каховского: он слишком плохо знал своих приятелей и никогда не отличался большой наблюдательностью.
— Я засмотрелся на закат над университетом, на минуточку, — доверчиво и абсолютно искренне поведал наивный, как весна, Митенька. — Ты знаешь, там так красиво заходило солнце!.. Я просто стоял и смотрел. Наверное, слишком долго… Sorry… Извини…
В его фотостудии толпились стайки обольстительных, высоких, грациозных девиц с неземными очами три на четыре, тонкими белыми шейками, словно отобранных для кинопроб и поразительно смахивающих на некоторые бессмертные чудесные прообразы: Брижит Бардо или Софи Марсо. У беспутного Дронова был безупречный, изысканный вкус. В отношении любви у него была своя философия — всегда влюблен и всегда свободен от брачных уз. И всегда своя подрастайка…
Ликующий, по-настоящему блаженствующий, ненасытный Митенька буквально царил в бесконечном окружении длинноногих и длинноволосых идеальных прелестниц со свободными, будто расшатанными походками и раскованными манерами манекенщиц от Славы Зайцева.
— Ну, куда ты навешал их себе столько на голову?! В таком количестве?! — злобно шипел Михаил на приятеля, когда они оставались наедине. — Нужны они тебе здесь, как кастрату презерватив!
Тот скромно опускал долу томные синие очи. И начинал объяснять несмышленому другу:
— Дети требуют забот… И они лопают свой хлеб не зря. А прогонять их нет никакого смысла. Дурное действие! Неразумное. Ну, прогонишь одну, а на ее место сядет другая такая же, да еще, пожалуй, хуже. Переменишь ты сто баб, даже двести, а хорошей не найдешь. Нет среди них хороших! Все мерзавки. Сам знаешь… И с этим злом приходится мириться. В настоящее время честных, трезвых и путных сотрудников можно найти только среди интеллигенции и простых мужиков. Среди двух этих крайностей, да и то… — Митенька выразительно махнул рукой, — все равно это слишком трудно. А все средние люди, то бишь ушедшие от народа и не дошедшие до интеллигенции, — элемент ненадежный. Тем более мои девки.
Философ… Мыслитель…
— Женщинам я никогда ничего не обещаю, — мурлыкал Митенька. — Это единственный способ держать их в руках. И полная неразлейка.
Непутевый Дронов часто ночевал в разных местах, заранее облюбовывая себе девчушку со свободной от родственников жилплощадью. Существовал по принципу: «бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек». Ему много не требовалось. Хотя подобным фарфоровым куклам обычно не очень свойственна практичность, Дронов опровергал собой это правило. Судьба к нему явно благоволила и непристойно привечала.
Он оставался всегда безмятежным и бесстрастным. Казалось, его не трогали никакие земные горести и заботы: он безупречно играл на девочках. Да, ему абсолютно не о чем было печалиться: девицы дружно млели от восторга и неизменно замирали от счастья при виде обворожительной льняной головки и бездонных синих глаз и привычно ворковали в ответ на его призыв:
— Бегу, Митенька!
Правда, девочки — милые продукты постсоветской действительности — чересчур быстро, прямо на глазах, откровенно наглели и без всякого зазрения совести садились Дронову на шею, безмерно им избалованные и пустившиеся во все тяжкие. Они чудненько расцветали, попав под теплое дроновское крылышко. Современные финансовые девочки… Маленькие бизнесменочки удачи… Довольно фигуристые, все как на подбор. И всегда на шее у Дмитрия… Но ему это страшно нравилось. И вполне устраивало. Легкомысленные люди часто добродушны. Митеньке все удавалось шутя, словно мимоходом.
— Вот так всегда и надо, — повторял он. — Я: «Да?» И она: «Да!» Сбежались. Я: «Нет!» И она: «Нет!» Разбежались… А мучить друг друга зачем? Проще жизни ничего нет. Хоть я и люблю баб, но не верю ни одной. И нельзя ни перед одной из них полностью раскрываться: женщина остывает, когда мужчина выскажется весь. Кроме того, женщина телом часто искреннее мужчины, но мысли у нее всегда лживые. Главное в книге и женщине — не форма, а содержание. А преимущество всегда на стороне того, кто меньше любит. Если это можно считать преимуществом.
Это шло вразрез с бабушкиными наставлениями. Она говорила:
— Ты человеку верь. Любому. Как себе веришь. И всегда находи время сказать ласковое слово. Каждый день находи что-нибудь для радости. А сердце, Мишенька, — плохой советчик. Лучше от ума. Бог обращает внимание на ум, а не на слова, как люди. Но самое лучшее — от веры. Только вот портится народ. Злятся все отчего-то…