— Прелестная! — воскликнула Соня. — Только пока поставь ее у порога. Мы с Мари решили тут все помыть.
— Мы? — улыбнулся Шастейль. — Мне вспоминается басня о мухе, которая сидела на рогах вола и говорила: «Мы пахали!»
— Ты совершенно прав, я и есть та самая муха. Мари ничего мне делать не дозволяет. Но думаю, окна я все‑таки вымою. Не приглашать же для такого дела отдельную работницу! А потом мы повесим портьеры и поставим кроватку. И кровать для няни. Пабло обещал прислать.
— Повезло нам с соседом, — заметил Жан.
— Зато со спасенным из рабства не повезло, — понизила голос Соня.
— Он где‑то рядом? — спросил Жан.
— Пока нет, но может прийти с минуты на минуту. И вот что я подумала: о наших планах он знать не должен.
— Выходит, даровав ему свободу, мы поплатились своей? — усмехнулся Шастейль.
— Ничего на этом свете даром не дается, — тяжело вздохнула Соня. — Смотри, я предложила ему денег на дорогу, но он отчего‑то медлит…
— А что, разве плохо ему здесь?! — с сердцем воскликнул Жан. — Кормят, поят. Любимая женщина рядом…
Соня покраснела, хотя Шастейль не сказал ничего особенного. Но поневоле вспомнишь матушкины присказки: «Знает кошка, чье мясо съела». Или как там еще — «На воре шапка горит»?
Зато теперь, увидев ее смущение, Жан сразу догадается, что между нею и Разумовским завязались некие отношения, в которых самому Шастейлю было отказано.
Подумала так и рассердилась: что они все от нее хотят? Княжна Астахова вообще может позволить себе ни перед кем не отчитываться!
Но, взглянув на Жана, опять смутилась: он смотрел на нее с неприкрытой озабоченностью.
— Извини, Софи, я вымещаю на тебе свое раздражение. Но до него все было так хорошо. Даже то, что мы с Мари попали в плен, а ты нас освободила…
Какой Жан все‑таки порядочный человек. Он и не подумал в чем‑то ее заподозрить.
— Освободила вас не я, а рыцарь де Мулен, — торопливо поправила Соня. — И что в этом хорошего — в пленении?
— Хорошо то, что мы не успели вкусить всех его ужасов. Хорошо, что ты о нас побеспокоилась. Могла бы успокоить себя тем, что мы люди взрослые, бросили тебя одну, и не стала бы нас искать.
— Жан, опомнись! Вы оба мне… дороги.
При этих словах Мари поерзала на лестнице и шумно задышала. Она, будто старый скупец, собирала для себя все знаки внимания и памяти о ней обожаемой госпожи. Приютская воспитанница, которая никогда не чувствовала себя хоть кому‑то нужной.
Соня скупо улыбнулась ей. Незачем проявлять слишком много внимания к этой глупой девчонке, а то Мари в порыве чувств еще с лестницы свалится.
И она продолжала уже для Жана:
— Ты так много сделал для меня, делишь со мной все тяготы моего предприятия, все заботы…
— Софья! — услышали они не крик человека, а будто рев медведя.
Оба не сговариваясь выглянули в коридор. Посреди него стоял Разумовский с двумя шпагами под мышкой и огромной плетеной бутылью вина в руке, которой он взмахнул при виде Сони.
— Ты дала мне много денег. К тому же я торговался и решил несколько сэкономленных реалов пустить в дело. И я же не стал покупать какое попало вино. Я сначала попробовал то у одного, то у другого… — Он горестно склонил голову. — Эти проклятые галеры лишили меня сил. Раньше от такого количества вина я бы и не захмелел. Я мог пить с друзьями всю ночь напролет и оставаться трезвым, а тут… С трех… нет, с четырех кружек меня совершенно развезло.
— Что он говорит? — заинтересованно спросил Жан, потому что свой монолог Леонид произносил‑таки на русском языке.
— Говорит, что галеры отняли у него здоровье, — так же шепотом ответила Соня.
— И в чем это выразилось?
— Он теперь может пить гораздо меньше, чем в России.
— Что это вы там шепчетесь? — с пьяной подозрительностью спросил Разумовский.
— Я спрашиваю мадемуазель Софи, не обидитесь ли вы, если я попрошу налить мне кружечку, — сразу нашелся Жан.
— Вот это человек! — обрадовался Леонид, легко переходя на французский язык. — Врач. Говорят, врачи любят пить. Если изо дня в день наблюдать, как болезни съедают людей… любого вероисповедания, поневоле захочешь… отвлечься.
— Но не будете же вы здесь стоять, посреди коридора, и наливать вино в кружки из этой ужасной бутыли! — вмешалась Соня. — Идите в ту залу, где у нас стоит стол, а мы с Мари, уж позвольте, продолжим уборку.
— Ты убираешь комнату? — строго нахмурил брови Леонид.
— Ну, какой из меня уборщик, — нарочито кокетливо улыбнулась ему Соня, — я больше за Мари присматриваю. Иди, иди, с Жаном тебе будет не скучно.
Она осторожно вынула шпаги у него из‑под мышки и ободряюще улыбнулась Жану. Что ж, он подставляет свою грудь — точнее, свой бедный желудок — под буйный темперамент Разумовского. Тот будет пить сам и поить Жана до тех пор, пока кто‑то из них или оба не упадут без чувств.
Хорошо иметь рядом столь надежного друга, как Жан, но скоро ему такое положение надоест, приключения утомят… Молодой человек, умелый и известный в своей профессии, обаятельный и красивый, не может удовлетвориться ролью помощника, приложения при какой‑то персоне, пусть и аристократке. Для этого он еще слишком молод… И наверное, ему не хватает истовой веры мальтийских рыцарей, которые без оглядки посвящали свои жизни делам ордена… Да, от скромности Софья Николаевна не умрет. Сравнила себя с Мальтийским орденом!
— Ваше сиятельство подумали сейчас о мсье Арно, — сказала ей с верха лестницы Мари. Она приноровилась махать тряпкой, потолок освобождался от пыли и паутины, и в комнате, будущей детской, светлело на глазах.
— А ты откуда знаешь? — удивилась Соня.
— У вас было такое мечтательное выражение. Я сама подумала, что и он, и Жюстен — люди замечательные.
— Ты помнишь, что они говорили? Нужны каждодневные упорные занятия. А мы с тобой на уборке застряли!
И Соня, показывая пример, стала тереть оконное стекло. Благо оно было узким, но длинным. До верха Соня не доставала, и остальное домыла Мари. Но больше ничего делать княжне не хотелось.
Презирая себя за то, что увлекшее ее поначалу предприятие слишком быстро ей надоело, Соня сказала:
— Мари, ты здесь все домывай, а я на минутку схожу к сеньору Пабло. Он обещал найти нам кормилицу.
Укоряя себя за радость, с какой она покидала комнату, Соня все же невольно ускоряла шаги.
По дороге она заглянула в комнатку Мари, где все еще стояла корзина с ребенком. Над ним как раз склонилась кухарка, что‑то поправляя, и, еще не видя Сони, выпрямилась с мечтательным выражением лица.
— Как он, Анхела?
Кухарка вздрогнула, будто ее застали за чем‑то неприличным, и виновато улыбнулась.
— Спит. Я зашла взглянуть, не мокрые ли пеленки. Мари куда‑то ушла.
— Она моет окно в будущей детской комнате, — пояснила Соня. — Ты посматривай за ним, Анхела, а я сейчас к сеньору Пабло загляну. Может, приведу для него кормилицу. Бенито за ней поехал…
— Дай вам Бог здоровья, госпожа, что заботитесь о бедном сиротке.
Соня всегда смущалась, когда ее вот так, в лицо, хвалили. Она быстро пошла к выходу, но тут же остановилась, вспомнив:
— Кстати, мы же приобрели только одну кроватку! А где будет спать сын нашей кормилицы?
— На большой кровати рядом со своей матерью, — хмыкнула Анхела. — Невелик сеньор!
Соня легко сбежала в соседний двор по серо‑белой мраморной лестнице — усадьба Пабло Риччи располагалась ниже Сониного особняка, как и самой дороги, которая пролегала поблизости. И навстречу ей уже торопился хозяин дома.
— Ваше сиятельство! — Он гостеприимно распахивал ей навстречу руки, будто тотчас собирался заключить ее в объятия. — Какая радость!
— Бенито еще не вернулся? — спросила она.
— Подъезжает. Он уже подъезжает… как я думаю. — Пабло предложил ей руку, строго зыркнув на толпящихся за его спиной слуг. — У нас до его приезда есть немного времени, и я могу показать вам свою мастерскую, куда я удаляюсь рисовать, когда домочадцы чересчур мне досаждают.
Слуги несколько поотстали, а Пабло, повернув голову, бросил одному из них:
— Принесете вино, что доставили мне сегодня из Италии, и засахаренные фрукты из Турции.
Понятно, это он говорил нарочно для нее — не станет ли княжна возражать?
— С удовольствием попробую, — милостиво согласилась Соня.
Мастерская Пабло Риччи располагалась в башне, и вела к ней винтовая лестница. Как показалось княжне, поднимались они очень долго. Зато когда пришли и Пабло распахнул перед нею дверь, Соня невольно ахнула от восторга.
Ее взгляду открылся зал, совершенно круглый, полный света, который лился из семи окон! Везде в проемах между ними стояли картины, некоторые еще неоконченные, на мольбертах. Посередине этой, как сказал Пабло, мастерской возвышался высокий резной стул, больше похожий на трон, позади драпированный пурпурной материей.
— Правда, у меня не слишком убрано, — скромно заметил Риччи, вполне осознавая, что его беспорядок вовсе не оскорбляет глаз непосвященного человека. Краски, холсты, незаконченные картины… Каждый должен ощущать в таком месте причастность к искусству.
— Как, наверное, славно вам здесь работать, — с чувством произнесла Соня, подходя к окну.
Пейзаж ее глазам открылся изумительный. Море бирюзово сияло. Будто омытое недавним дождем солнце ясно лило свет на окрестные дома. Даже небольшие домишки в стороне от порта, где жил бедный люд, с такой высоты смотрелись очень живописно. Маленькие люди сновали внизу, маленькие кораблики рассекали морскую гладь. И над всем этим великолепием висела легкая дымка. Словно на совершенный рисунок художника кто‑то набросил прозрачную белую вуаль. Она на мгновение даже замерла от восхищения.
Как прекрасна жизнь! И как мало времени у человека, чтобы вот так просто любоваться ею…
За спиной Сони негромко стукнула дверь, но она, захваченная зрелищем, не обернулась на стук. А через некоторое время Пабло вложил в ее руку бокал с янтарным пахучим вином.