Доктор Яцек Качмарски устал. Операция длилась всю ночь. Человек не хотел умирать. Но умер. Утром. Доктор Яцек Качмарски решил зайти в бар.
Закрыв лицо руками, Яцек Качмарски принюхивался к собственным ладоням. Они чем-то пахли. Ржавчиной, или кровью — доктор Яцек Качмарски не мог понять. Яцек обнюхивал пальцы и ногти, запястья и обручальное кольцо, которое до сих пор не снял. Запах не поддавался. Словно мусульманин в молитве, доктор Яцек Качмарски несколько минут гладил свое лицо.
— Яцек, что ты делаешь?
— Руки чем-то пахнут. Не могу понять чем…
Отложив в сторону белое полотенце, лысый, полный мужчина вышел из-за барной стойки и подошел к столу.
— Дай сюда! — Яцек протянул руки.
— И правда, — принюхавшись, озадаченно сказал хозяин.
— Первый раз в жизни чувствую этот запах.
— Приятный запах, надо сказать…
— Да, запах довольно приятный… — согласился Яцек.
— Ты сегодня оперировал?
— Да.
— Успешно?
— Нет.
— Прямо совсем плохо?
— Совсем…
— Может, так пахнет смерть?
— Что за пошлости ты говоришь, Войтек? Смерть так не пахнет…
— А как пахнет смерть?
— Смерть вообще не пахнет.
— Ну… тогда не знаю, мне вообще надо приборы протирать!
— Сделай мне еще чай, пожалуйста! Только не такой крепкий…
— Всё ты сики святой Вероники пьешь. Я не умею так заваривать!
— Войтек, сделай, пожалуйста, так, как я прошу…
Пан Войтек вернулся за стойку. Яцек посмотрел на друга, затем на правую руку. Запах не выветривался. Он был в подушечках и заусенцах, в маленьком шраме, в родинке и в фалангах. Доктор Яцек Качмарски безуспешно пытался понять его, но ничего не выходило. Когда в бар зашел пан Лукаш Буравски, безработный, как все антропологи, антрополог, хозяин заведения Войтек Лабиевски попросил помочь:
— Лукаш, понюхай руки Яцека!
— Вот еще! Он что, королем стал?! С какой стати я должен нюхать его руки?!
— Они очень интересно пахнут! Мы не можем понять чем!
— Это что за шуточки?! Это что, какой-то розыгрыш?!
— Да нет! Никакой это не розыгрыш! Тебе что сложно?! Понюхай, тебе говорят!
Пан Лукаш подошел. Доктор Яцек протянул левую руку. Пан Лукаш понюхал.
— Мылом пахнет!
— Нет! Это не мыло! Мыло, которым я мою руки в госпитале, пахнет не так.
— Вы у меня спрашиваете, чем пахнет — я вам отвечаю! Пахнет мылом!
— Нет, это не мыло!
— Откуда вы можете знать, что это не мыло, если сами не знаете, что это за запах?!
— Не знаю — согласился Яцек, но про себя лишь утвердился во мнении, что его руки пахнут чем-то другим.
Пан Мацей Цибульский, флорист, который зашел в бар сразу после пана Лукаша Буравского, заявил, что руки доктора Качмарского пахнут женой.
— Чьей женой? — поинтересовался Яцек.
— Твоей конечно! — ответил Мацей.
— Откуда тебе известен запах моей жены?
— Не знаю. Но как только я понюхал твои руки, сразу вспомнил о твоей жене. И о розах.
Версия Мацея Цибульского всем понравилась. Войтек и Лукаш еще раз понюхали руки Яцека и сошлись во мнении, что запах вполне себе женский. На это наблюдение Яцек Качмарски заметил, что пани Качмарска ушла от него три года назад, а последние два года вообще живет во Вроцлаве. Этот ответ чрезвычайно воодушевил антрополога Лукаша Буравского. Он объявил, что все сходится и дальнейшее расследование следует немедленно прекратить:
— Вот видишь Яцек: жены нет, а руки помнят!
— Не говори чепухи, это не ее запах!
— Ну… дело твое, — с улыбкой ответил Мацей и выпил первую за утро стопку водки.
В течение дня появилось еще несколько версий. Биолог Кшиштов Бош полагал, что руки Яцека пахнут Вислой. Экскурсовод Дональд Фабьянски настаивал на том, что ладони доктора отдают медью. Каждому вошедшему в бар гостю вменялось понюхать руки доктора Качмарского и незамедлительно дать ответ. Одни чувствовали «только» кожу, другие улавливали нотки мороза, сукна и горностая.
К вечеру двадцать первого января тысяча девятьсот девяносто восьмого года доктор Яцек Качмарски услышал порядка сорока версий. Все они имели право на существование, и ни одна из них не устраивала Яцека. Около одиннадцати вечера, обессиленный и разочарованный, доктор Яцек Качмарски решил поехать домой.
В дороге пассажир разговорился с таксистом. Яцек Качмарски перечислил водителю все озвученные за день версии: рыба, хвоя, асфальт; пластмасса, сера, миндаль. Выслушав доктора, понюхав его руки, Ежи Стефанович, таксист с сорокалетним стажем, с уверенностью заявил:
— Ваши руки, доктор, пахнут Краковом, приехали.
Эффект Выхино
Однокомнатная квартира. Девятнадцать метров жилой площади. Пьющие соседи. Сверху, снизу и за стеной. Скулеж собаки, грохочущий мусоропровод. Долбанный лифт.
Работа в центре города. Личная жизнь в метро.
Каждое утро, спустившись на станцию «Рязанский проспект», я смотрю на вагоны, в которые не сесть. Из-за загруженности «Выхино» поезда приходят забитыми. Я смотрю на людей, и они похожи на рыб.
В метро я читаю Зощенко:
«На подоконнике банка с золотыми рыбками.
В банке плавают две рыбешки. Я бросаю им крошки сухаря. Пусть покушают. Но рыбки равнодушно проплывают мимо. Должно быть, им здорово плохо, что они не кушают. Еще бы, целые дни в воде. Вот если бы они просто лежали на подоконнике, тогда, может быть, у них появился бы аппетит. Засунув руку в банку, я вытаскиваю рыбешек и кладу их на подоконник. Нет, тут им тоже неважно. Они бьются. И тоже отказываются от еды. Я снова бросаю рыбешек в воду. Однако в воде им еще хуже. Посмотрите, они даже плавают теперь брюшком вверх. Должно быть, просятся из банки».
Зоологический магазин. Продажа аквариумов и корма. Четыре раза в месяц ко мне заходит молодой художник. Он покупает с десяток рыб и гордится тем, что позже выпускает их в реку. Он говорит, что дарит им свободу. Я понимаю, что рыбы мрут.
Когда мне было шесть лет, я брал в руки сачок и вылавливал рыбок из папиного аквариума. Затем шел в туалет и смывал их в унитазе. Мне казалось, что через канализацию рыбы попадают в большую воду. Двумя пощечинами папа объяснил, что это не так.
Каждое воскресенье я катаюсь по Филевской линии. Мне нравится, когда между «Киевской» и «Смоленской» поезд выезжает на метромост. Разглядывая Белый дом, я представляю, что вагоны сходят с рельс и падают в Москву-реку. Через стекло я смотрю на кладбище рыб.
Понедельник. С десятой попытки проталкиваюсь в вагон. Думаю о боге. Он должен вытащить кипятильник из моего аквариума. Мне надоело в этом вариться.
— Вы выходите?
— Да. — Я бы вышел за ней даже в Кузьминках. — Могу я вас проводить?
— Нет.
Иду за ней. Оборачивается.
— Преследуете?
— Я здесь работаю. Только я могу открыть магазин.
— Мне нужны рыбки…
— Чтобы выпустить их в реку?
— Как вы догадались? — на ее шее, чуть ниже уха, краска.
Ее голова, как поезд из Выхина, под завязку забита глупостями. Продаю рыб и закрываю кассу. С меня хватит. Иду в аптеку за снотворным.
Среда. Приходят вместе. Он и она. Просят рыб. Улыбаются. Целуются. Я выхожу из-за прилавка и начинаю избивать их. Сначала его, затем ее. Кровь, вода, осколки. Связываю и пичкаю снотворным. Загружаю в служебный микроавтобус и везу на набережную. Выбрасываю в реку. Пускай наслаждаются свободой.
По дороге домой, в метро, я дочитываю Зощенко:
«Я снова вытаскиваю рыбешек и кладу их в папиросную коробку. Через полчаса я открываю коробку. Рыбки околели. Мамаша сердито говорит:
— Зачем ты это сделал?
Я говорю:
— Я хотел, чтоб им было лучше.
Мать говорит:
— Не притворяйся идиотиком. Рыбки созданы, чтобы жить в воде.
Я горько плачу от обиды. Я сам знаю, что рыбки созданы жить в воде. Но я хотел избавить их от этого несчастья».
Эйяфьядлайёкюдль
— Что у вас еще можно посмотреть?
— А что вы уже видели?
— Все…
— Сходите в музей…
За завтраком датчане рассказывают немцам, что аэропорт по-прежнему закрыт. Карантин продлили. Говорят, птицы сходят с ума. От счастья. Такого чистого и тихого неба они никогда не видели. Отменили около пяти тысяч рейсов. Сколько это продлится — никто не знает.
М. чихает, берет яблоко и возвращается в номер. Из восьми человек в лифте — шестеро в спортивной форме. Гости обживаются. Раз уж из Хельсинки не улететь — нужно держать себя в форме. М. никогда не бегал, но, глядя на потных и мокрых от дождя постояльцев, решает приобрести беговые кроссовки.
Шестой этаж гостиницы «Холидей Инн». На последнем номеров не было. Этот — лучший из возможных. В номере, как и на всем этаже, запрещено курить. Несмотря на это, М. закуривает. Пепел падает на ковер.
За окном привокзальная площадь. Справа почта, слева, соответственно, вокзал. Ряды припаркованных велосипедов и автобусы пригородного следования. У большого окна кресло и журнальный столик. На столике стакан. Стакан почти полон. Выходит, ночью он сделал всего несколько глотков. Вода теплая. М. тянется в мини-бар за бутылкой газировки, после чего включает телевизор. По немецким, французским и итальянским телеканалам показывают одно и то же — хвосты спящих самолетов. Европе обрезали крылья. По первому шведскому телеканалу диктор анонсирует программу передач. Интересно, думает М., у них до сих пор остались дикторы.
Около двенадцати часов М. спускается к рецепции. В Хельсинки придется пробыть еще как минимум сутки.
Это уже десятый визит М. в Хельсинки. О прогулках и изучении достопримечательностей не может идти и речи. М. бывает в Хельсинки чаще, чем в Киасма меняют экспозицию.
Душ съедает десять минут, полотенце три. Брюки, рубашка, ветровка… М, сидит на кровати и разглядывает буклет с подушечным меню. Гостиница предлагает своим клиентам подушки на любой вкус. Сон здесь действительно сладок, но М. высыпается за семь часов. В номер можно заказать сэндвичи и вино. Отбросив буклеты, М. ложится на кровать, но спустя мгновенье возвращается к прежней позе — потолок досконально изучен еще вчера.