– Карпов присутствовал. – Катя кивнула.
– Сумма смешная, отец, – пояснил Гектор. – Она, правда, за свои деревенские деликатесы втридорога запросила, но все равно – гроши.
– По вашим московским меркам – гроши, – поморщился Милон Поклоныч. – Ох уж ваша Москва, достала… шикует все… Для Улиты – приличный навар. Они с Карпом при вас цапались из-за денег?
– Пикировались, но не ругались особо, – ответила Катя. – Именно Карпов упомянул про находку Улиты на Круче.
– Тень на плетень наводил. Карпа коллеги сыскали и допросили. Он когда-то с Улитой шуры-муры крутил, а сейчас лишь набегами между запоями ей по хозяйству подсобляет. Коллегам клялся: починил ей штакетник, пообедал и домой к себе утек спать. – Милон Поклоныч задумчиво погладил кудлатую бороденку. – Слышь, ястреб… Дай мне свой номерок, а? Вдруг пригодится? Еще встретимся?
– С респектом, отец. Скину, диктуй. – Гектор позвонил старому участковому, и тот, старательно тыкая пальцем в телефон, добавил его в контакты. – А еще вопросики разрешишь?
– Валяйте. – Милон Поклоныч отвлекся – скормил соленую корку быку, нежно почесал его за ухом.
– Общественница Ежова Евдокия, случайно, не твой прежний источник?
– Автономный сливной бачок баба, – профессионально ответил бывший участковый. – Журчит по любому поводу и без такового.
– За ней ствол в базе числится, травмат мощный, – продолжал Гектор. – Но в разговоре с нами его наличие она отрицала.
– Травмат она себе приобрела давно – сразу после инцидента с Генкой-цыганом, по морде ее отхлеставшим за телегу насчет безобразий с мигрантами на фабрике. Насплетничали вам уже небось про их драку. – Милон Поклоныч отвечал, поглаживая быка на цепи. – Мне по инстанции пришла копия разрешения на владение оружием. Я еще служил – дело-то в июне было. Говорят, это Аксинья ее подбила на покупку ствола. У ее мамки Раисы тоже имелся зарегистрированный травмат. Зажиточные местные хранят «пукалки» для обороны: мало ли кто ночью в хоромы вломится? Грабители? Насильник? А я штуку одну подглядел тогда за Евдохой чудную. Гнал я из заречного УВД на мотоцикле, прихватило меня поперек живота недалеко от Выселок. Заехал в лесок поглубже. Слышу: бухает где-то. Я решил проверить – выстрелы ж! Июнь – охота запрещена. Пробираюсь тихонько и вижу – ба! Евдокия в кожанке, в джинсах, с травматом своим. Держит его неумело обеими руками, в фильмах бабы схоже представляют из себя этих… супергерлс. И лупит она по пустым консервным банкам на бревне – и все мимо. А потом…
Милонопоклонов на секунду умолк. Перед глазами его возникла картина из прошлого. Евдокия Ежова, закончив стрелять, подходит к бревну проверить мишени. Но все консервные банки целехоньки. Выстрелы в «молоко». Она извлекает из внутреннего кармана косухи белую картонку – участковому Милонопоклонову в его засаде в кустах не разобрать детали. Евдокия прислоняет картонку к двум банкам. Стоя всего в шаге от новой цели, она вскидывает пистолет и стреляет. Картонка отлетает далеко в сторону, к зарослям, где затаился участковый. Евдокия прячет пистолет и уходит. Милонопоклонов ее не окликает, не задерживает – она ведь не нарушила никаких законов. Травмат ее зарегистрирован, тренировалась в стрельбе она в лесу, вдали от людей. Картонка, поднятая им с земли, оказывается свадебной фотографией, где изображены жених Генка-цыган, его невеста Аксинья и двое свидетелей – Тигран и она, Евдоха-стукачка. В снимке на месте лица Геннадия резиновой пулей мощного травмата пробита дыра.
Катя и Гектор слушали бывшего участкового, не перебивая. Катя представила себе Евдокию с пистолетом у дома ведьмы. Гек утверждал: стрелок явно не снайпер, дилетант…
– Мы пытались пообщаться с Булановым, – после паузы произнесла Катя. – Но он не расположен обсуждать убийство Елисеева. Он считает это дело личным достижением, раскрытием по горячим следам. В уголовном деле – чистосердечное признание Серафима и допрос…
– А вы уж и архив успели перелопатить? Ловко! – усмехнулся Милонопоклонов. – Ишь ты, книжку она задумала про наш казус Кукуев! Про меня-то напишешь, красотка?
– А то! – в тон ему ответила Катя. – Непременно. Вы – дух Кукуева, словно античный мудрый бог Пан среди своих стад, лугов и дубрав.
Лесть… Она и прежде на работе открывала перед Катей многие двери и сердца. И Милон Поклоныч, не слыхавший про античного бога Пана, поддался, подобрел.
– Почитаю про себя, позже книжку мне пришлешь с автографом, – приказал он. – Валяйте, коллеги, спрашивайте еще.
– Из уголовного дела ясен острый конфликт, возникший между прокуратурой и следственно-оперативной группой. Особенно у зампрокурора Гурмыжской с опером Булановым. Он и следствие выставляли виновным малолетнего Серафима, Гурмыжская в его вине сомневалась, выносила представление за представлением, заставляла продолжать копать. А Буланов либо не исполнял ее поручений, либо делал все чисто формально. Они откровенно враждовали, и все отражалось на ходе дела.
– Любовники они были пылкие, сначала тайные, а потом и явные, – выдал Милон Поклоныч.
Катя замерла.
– Зашибись! – И Гектор выглядел по-настоящему удивленным.
– Руфина Марковна Гурмыжская, прокурорша, и наш Леха Буланов – лихой тогда опер, свободный, разведенный, моложе ее намного. За год до событий на Круче их связь началась. Таились они первое время от всех: муженек Гурмыжский шишка был в областной администрации, выше метил, в Москву переводом. Жене в ее пятьдесят с хвостом он внимания не уделял, а она баба умная, образованная, сладкая, круглая, чернобровая. Груди – дыни налитые, волосы – смоль, зад в три обхвата. Женщина! Богиня! – Во вспыхнувшем взгляде Милона Поклоныча за стеклами очечков – сумасшедшинка, восторг. – Буланов в нее врезался по уши. Вечерами из заречной прокуратуры умыкал ее на тачке оперативной в лес или в баню, и они блаженствовали. Он ее все под себя подминал – она авторитетная баба, мечтал ли он с ее помощью в карьере взлететь… или, может, просто хотел ее, сладкую женщину, шибко? Уводил от мужа, мол, дети твои выросли, бросай его, стань моей навеки. А она колебалась. У них с муженьком – выяснилось-то потом уж – капитал был скопленный: в Туле, в Калуге, в Бобылево четыре квартиры они совместно на детей записали, кроме их большого дома с гаражом, с машинами дорогими. Боялась она дележа, развода, огласки. Буланов-то Леха ей жизнь обеспеченную не мог предложить. Простой сельский опер, взяток не брал, честный мужик, крутой, смелый, хотя и… жесткий. Жестокий даже. Ссориться они начали на почве отношений, Леха Буланов назло Руфине Марковне погуливал с девицами на стороне. Недалеко от супермаркета заправка, рядом чайная старинная наша тогда еще работала, считай, притон для шоферюг: с самогоном, караоке и проститутками. Шалавы туда стекались со всей округи и из других мест. Леха в чайную не по службе стал заглядывать: то одну деваху снимет, до другую. Восьмого марта, в международный женский праздник, с Натахой его люди видели – он ее прямо в авто того-с… Не местная, приблудная, молоденькая шлюшка. Руфина Марковна не стерпела измены, порвала с Булановым. И стали они словно журавль с цаплей… И вдруг в июле убийство в доме ведьмы, и они – любовники-враги – в деле сообща! Друг перед дружкой они выкаблучивались. Леха ей: я, мол, дело раскрыл, добился от малолетки чистосердечного, мент я настоящий, сила-мужик. А она ему: дурак ты, изменщик, не выйдет по-твоему, не позволю верх взять надо мной, не дам прекратить дело, паши дальше. Я вам больше скажу: если бы не их ревность и свара любовная, ход-то у расследования, возможно, иной оказался тогда – более справедливый, спокойный, умный. Оба они на мальца… на Серафима плевали. Им лишь свои хотелки да гордыня глаза застлали.
Катя слушала затаив дыхание. Ну и поворот!
– Руфина Гурмыжская умерла. У Буланова – инсульт. Нечто плохое случилось еще между ними? – спросила она тихо.
– Долго они по ходу елисеевского дела собственные отношения выясняли. Потом вроде договорились. Но… Буланов условие выдвинул: «Разводись, выходи за меня». А она уперлась. Ее мужа уже в Москву переводили, куда-то на самый верх. Отказалась Гурмыжская ради карьеры мужа и Москвы от майора Буланова. А он, дурила… от ревности и обиды совсем сбрендил. Написал на ее муженька рапорт в СК. Сигналы к нему и раньше поступали насчет махинаций Гурмыжского с бюджетными средствами, он им ради Руфины хода не давал. После проверки Гурмыжского арестовали. Руфина Марковна сразу после его задержания нагрянула к Буланову – в Кукуеве он тогда обосновался, в опорном пункте (я ж его освободил, уйдя с должности). В тот день, помню, решил я к Лехе заглянуть, потрепаться. Поднимаюсь на крыльцо опорного, слышу: голоса в кабинете.
Милонопоклонов вновь на секунду умолк, вспоминая…
Он приоткрывает дверь своего прежнего тесного кабинета. У зарешеченного окна в клубах сигаретного дыма двое: опер Буланов стоит почти навытяжку, опустив руки, смотрит в глаза зампрокурора Гурмыжской, а она… Руфина, бледная от ярости, с темными прядями, выбившимися из аккуратного пучка, наотмашь бьет его по лицу:
– Подонок! Предатель! Доносчик!
И – новая пощечина.
– Я ушел от греха подальше тогда, – тихо произнес Милонопоклонов. – Оставил их, любовников, наедине разбираться. Руфина вернулась домой… инфаркт у нее случился. Умерла скоропостижно с горя. Буланов еще пару лет на должности проскрипел, вида он не показывал, но переживал ее смерть сильно. А потом прямо в УВД у него инсульт во время оперативки – бац! И капец, вся жизнь под откос. С тех пор бедствует. В Кукуеве его не любят, сторонятся. А муж Гурмыжской схлопотал десятку, вышел летом нынешним по УДО. И, по слухам, поклялся посчитаться с Булановым – за себя и жену. Отомстить люто даже параличному. Они свой век прожили, а Серафим-малолетка попал в их безумные жернова и не выскочил. Счастье – возраст его мелкий, а то бы и в колонию на годы загремел.
Они попрощались с Милонопоклоновым, Гектор забрал в лавке собранный заказ, а Катю все не отпускал рассказ старого участкового. На обратном пути с фермы она хранила молчание.