Хороша Маша армянская, да лучше Маша цыганская». А когда он получил от меня гарбуза, шпионил за мной. Наплел Гене с три короба про меня и Тимура. Я поведаю правду – не столько вам, посторонним людям, но тебе, Сима, про брата, которого ты не застал в живых. Тимур был хорошим и добрым, но унаследовал дедовскую страсть к женщинам старше себя. Он меня домогался. – Жемчужная опустила пламенный взор, словно вспоминая на пороге шестидесятилетия давние приключения, опасные связи…
– Тетя, я тебя понимаю, – заверил Симура.
– Я тогда совершила роковую ошибку. Я ему уступила – всего один раз в ту безумную новогоднюю ночь. – Жемчужная по видеосвязи глядела мимо Кати на племянника. – Мы с Тимуром, собственно, и не родственники даже были, но Гена мне его доверил… А я повела себя чисто по-женски, эгоистично. Ночь новогодняя прошла, наступило отрезвление. И я заявила Тимуру: «Подобное никогда между нами не повторится». Он распсиховался. Нетрезвый, шальной, не приемлющий отказа, отринувший здравый смысл и стыд!.. Я велела ему остыть под холодным душем в ванной. До сих пор не знаю: либо он и правда случайно уронил фен в воду, либо намеренно сотворил великую глупость, не самоубийство, нет… Решил меня испугать, мол, ударит его током несильно, я стану над ним хлопотать… Врачи «Скорой» мне говорили: «Удар током от фена в ванной – частое явление и летальные случаи редки». Но у Тимура оказалось слабое сердце. Он умер.
Катя слушала Жемчужную. И она открывает сейчас перед ними, точнее, перед племянником свою историю совершенно с иной стороны… Правду? Ложь?
– Сима, не слушай Тиграна, – громко заявила Жемчужная. – И остерегайся его. Мягко стелет Носатый, да под пухом сплошные шипы.
– Вы Тараняну не доверяете? – насторожилась Катя.
– Нет. Темная душа он. Сулил-обещал мне горы золотые в браке, но двуличие его чисто византийское меня всегда отвращало. Это ведь он убил Гену.
– Вы обвиняете в убийстве брата своего несостоявшегося жениха? – Катя решила, что пора давить на «Кармен».
– Они тогда с Геной вошли в полный клинч. – Лицо Жемчужной ожесточилось. – Из-за бизнеса. Гена ему не просто крупно задолжал, он пытался вырваться из его сетей. Тигран бы ему никогда подобного не позволил. У него дети от первого брака учились в Америке, а старший вел бизнес в Брюсселе, к тому же его доила несметная родня в Карабахе: всю орду он кормил, обеспечивал деньгами. И властвовал через деньги над родом своим, и над Геной тоже. А тот взбунтовался, пустился в сомнительные адюльтеры с женщинами, загулял, решил уйти на покой, продав все столичным аферистам. Тигран подобного расклада пасьянса никогда бы не допустил. Он Гену устранил с пути, выбрав самый патовый, острый момент, когда его самого не заподозрили бы напрямую.
– Аксинья нам то же самое говорила и про вас. – Катя шла напролом. – И вы бы не позволили Геннадию разобраться с вами за Тимура, отомстить вам, а он ведь собирался с вами крупно посчитаться. Мотив… Он у всех, без исключения. Прискорбно, но факт.
– Никогда бы Гена меня не убил за Тимура, а я не лишала жизни его. – Жемчужная вскинула голову гордо. – Ваше мнение и ваши подозрения меня не колышут. Вы – чужие. Говорю тебе, Сима, я не убивала твоего отца. Да и как я могла, когда он… одной крови со мной? Мы цыгане. Камень крепок, а цыганское наше сердце – крепче. Для меня Гена не просто родич, но почти… барон. Хотя он всегда чурался казаться уж слишком ромалэ[28]. Сима, детка, не ищи убийцу отца среди своих кровных. Среди нас. Умный сквозь туман видит. Хочешь жить – не слушай птиц, поющих в уши… Ищи зверя лютого в поганом Кукуеве!
Жемчужная почти выкрикнула грубость и моментально изменила тон:
– Прошу великодушно меня простить. Меня зовут. Я должна с вами попрощаться. Те авен бахтале, зурале![29]!
Ее никто не окликал. Они бы услышали по громкой связи. «Кармен» сама, по своей воле поставила точку в беседе. Где и когда сочла нужным.
– Спасибо за уделенное нам время, – поблагодарила ее Катя. – И за откровенность.
– У кого речь красна, у того ум хороший, – светло улыбнулась ей Жемчужная, демонстрируя ослепительные виниры. – Не комплимент вам, а правда. Я получила истинное наслаждение от общения с вами, золото мое.
Глава 31Воспоминания?
– Маме теперь позвони, самурай, – велел Гектор, когда тетка пропала с экрана мобильного. – Нам надо узнать про ствол.
– Ствол? – удивился Серафим.
– Карабин твоего отца. Позвони мамочке. – Гектор кивнул на его мобильный.
– Но я не помню у папы никакого карабина! – возразил Серафим, тем не менее открывая контакты. Одно касание и…
Гудки… Гудки…
– Вау! Симка! Ты? – По видеосвязи на экране возникла Аксинья – опухшая, нечесаная, заспанная, в шелковом топе на бретельках, открывающем округлые плечи в синюшных тату. – Тебя когда ждать?
– Позже, – ответил Серафим. – Мам, у моих знакомых к тебе вопрос насчет папиного ружья.
– Че еще за ружье? – зло бросила Аксинья, вглядываясь в экран, вперяя взор в стоящего рядом с Серафимом Гектора. – О, приветик! Ты прямо на меня запал, красавец! – захихикала она. – От жены утек? Пацана моего ко мне подсылаешь с разной хренью – повод для свиданки нужен? Загляни на огонек. Или лучше в бар пригласи, в Тарусу.
– Прекрати! – повысил голос Серафим. – Не веди себя словно… продажная женщина!
Едва дело коснулось матери, он, подобно Полосатику-Блистанову, мгновенно покраснел, ощетинился и разозлился. На кого? На Аксинью? Или на них всех – свидетелей ее женской слабости и позора?
– У вашего мужа, Аксинья, одиннадцать лет назад имелся охотничий карабин «Сайга» девятого калибра, – спокойно произнес Гектор. – Его судьба нас интересует. Вы его унаследовали?
– «Сайга»? Карабин? – Выражение лица Аксиньи изменилось с игривого на раздраженное. – Нет у меня никакого карабина. Вы его ружье мне пришить хотите? Он его с собой тогда забрал.
– Когда? – продолжал Гектор.
– Сбегая от меня из нашего дома – вон с ним. – Аксинья подбородком указала на Симуру.
– На Кручу? – уточнил Гектор.
– Раньше, в замок Тиграши у фермы, – буркнула Аксинья. И Катя поняла: она имеет в виду гостевой дом для оптовиков.
– Муж побоялся оставить вам карабин? – усмехнулся Гектор. – После вашей эскапады с финкой?
– Ты чего мне опять шьешь? Финка! Сказанул тоже! – хмыкнула Аксинья. – Ножик махонький кухонный для чистки картошки. Он мне под руку тогда случайно подвернулся. А крокодил Гена струсил, зайцем от меня наутек – «Ну, погоди!» чистое. Я ему: «Гена, Гена, крокодил мой фартовый, цыган мой яхонтовый!» А он пулей от меня к Тиграшке Носатому на съемную хату, несмотря на грандиозный скандал между ними. Карабин он с собой прихватил. Я не знаю, куда он его дел. Продал, наверное, дальнобойщикам или на ферме кому-то загнал. Меня по поводу его ружья менты и не спрашивали даже. Симка, баста с ними заниматься разной …! – Аксинья нецензурно выругалась. – Быстро ко мне, нас семейные дела ждут!
– Платежки накопились, счета за дом, газ, электричество, – пояснил Серафим, отключившись. – Мы же пополам домом владеем и платим отдельно. Прежде тетя Света все дела с мамой вела. Я, когда в универе учился, вник поневоле, платил аккуратно. А сейчас просто…
– Голова не тем занята, да? – криво усмехнулся Полосатик-Блистанов. – Смотри, Серафимчик, долги свои на мою мать не повесь!
– Я хотел уладить проблемы с платежками у бабы Раи за обедом, – игнорируя Блистанова, возвестил Серафим. – Но мать и к ней притащила бутылку джина, нализалась. И они сцепились. Мать бабку в убийстве отца обвинила: «Если не он… (то есть я) его прикончил, значит, ты – старая стерва! Простить ему не смогла женитьбы на мне. Из ревности его на тот свет отправила». А баба Рая ей: «Да какая ревность к тебе, когда он от тебя годами гулял по-черному, искал, с кем перепихнуться, лишь бы не видеть твою рожу пьяную!» Я думал, они подерутся за столом. Но баба Рая вовремя выключила ток… Она умеет. Ее цех вышколил. Они обе заглохли и глядели на меня… молча, словно две совы. Два нетопыря домашних. И я читал их тайные мысли: их обвинения друг другу – всего лишь чисто женская злобная чушь, а подозрения и страхи насчет меня у них – твердые, давние.
– Тогда коснемся и мы подозрений и страхов, – произнесла Катя. Ее поразили, оставив горький осадок в душе, слова Серафима о своей самой близкой родне. Он не стеснялся в выражениях и ничего не приукрашивал из семейной сцены застолья, куда их с Гектором не пригласили. Но пора переходить к главному: – Серафим, вы уже несколько дней живете на Круче, вы признали дом?
– Внутри, – ответил Симура. – Очень много деталей я отыскал, они все в моей памяти. Например, рыболовные крючки в ящике. И чайные ложки с крейсером «Авророй» на ручке бабушки Рады. И вышитое полотенце-рушник, тоже оставшийся от нее. Таборный, старинный. Я им вытирался тогда, когда мылся у колодца. У нас же колодец за кустами на Круче, дедом еще выкопанный, папа меня обливал из ведра, оставляя его греться на солнце. Но снаружи я дом…
– Не принимаете? – подсказала Катя. – До сих пор? В вашем сознании он по-прежнему…
– Голубой, яркий, с резными наличниками, деревенский наш фамильный дом, – тихо ответил Серафим.
– А место вашей последней рыбалки? Затон, где вы поймали сома?
– Он совершенно не тот! Ни малейшего сходства! – Серафим начал волноваться. Катя внимательно за ним наблюдала. – Он был другой!
– Словно пейзаж с картины Левитана? – уточнила Катя.
– Да! Прекрасное живописное место. Рай земной… А на берегу, когда мы высадились, – грязь, овраг.
– И костер, – напомнила Катя. – Вы же помните: вы его с отцом развели вместе. И вы по просьбе отца плеснули в костер горючую жидкость из канистры.
– Костер горел ярко, – произнес Серафим. – Пламя ревело. Я помню. Чуть ли не к небу вздымались языки. Жар и пекло были у костра. Я устал, вспотел, сел на траву, а потом отодвинулся – пламя меня заставило. Глаза у меня зачесались от дыма, но я не мог протереть их – руки были грязные.