– Серафим…
Серафим Елисеев открыл глаза. Черные, бездонные цыганские очи его уставились на мир, точно узрели его впервые.
Гектор напоил его коньяком.
– Серафим, – тихо позвал он вновь.
– Тени… – шепнул ему парень. – Меня разбудил свет свечи ночью. Сквозь дырки в перегородке… Я увидел тени на стене. А затем их. Отца и… ее. Голые на диване… Она на нем верхом… Он, приподнявшись, душил ее за горло, она хрипела, билась… Я закричал. А он, пьяный, не остановился. Он ее задушил…
Симура на мгновение умолк, смотрел невидящим взглядом перед собой.
– Я вспомнил, – прошелестел он. И в ужасе вновь зажмурился.
Ишхан боком отодвинулся на диване от зашедшегося в кашле Тиграна и… глянул на собственные руки, исполосованные шрамами.
– Вай-вай! – вырвалось у него. – Чиждылах! Чалям баш![33]
Гектор, отпустив Серафима, сам налил стопку и протянул Тиграну. Тот хватил коньяк залпом. Гектор плеснул в другую стопку – Ишхану.
– Пей, горец.
Под мышки поднял обессиленного Симуру с пола и усадил на диван рядом с бывшим врагом.
– Расскажи нам, Серафим. – Он долил в стопку коньяк и вручил ему тоже.
– Я все вспомнил, – повторил тот, обводя их всех взглядом. – Чайная… голубой дом с резными наличниками. Он меня поразил красотой. Я его разглядывал долго в тот день, когда отец и она… Она ублажала отца прямо в нашем джипе, на обочине. Она голосовала шоферам у чайной. И отец остановился, подобрал ее. Мы втроем немного отъехали, и папа велел мне ждать снаружи, но не выбегать на трассу. Я стоял в бурьяне на пустыре и разглядывал придорожную чайную… узорную резьбу наличников… Мечтал пожить в этом доме прямо из сказки или мульта про Царевича и Серого Волка… А потом папа открыл дверь машины и окликнул меня. Добрый, благодушный, веселый… И мы отправились в супермаркет. Тот, где торговый зал с тележками… И она поехала с нами…
Они все в гробовом молчании ждали продолжения.
– Она была совсем молодой, – прошептал Серафим. – Гораздо моложе мамы. Темные волосы… загорелая… накрашенная… ей было лет девятнадцать… Топ на бретельках, короткие шорты, кроссовки и куртка-джинсовка замызганная… и сумочка… и рюкзак… Мы потом с папой все это сожгли в костре. Старались ничего из ее вещей не забыть. Она сказала: добирается с юга автостопом до Москвы. Денег у нее нет, дает шоферам за подвоз… Торгует собой… Короче, проститутка. Отца она попросила подбросить ее до пристани в Тарусе. Но она ему, наверное, сильно понравилась, и он предложил ей затариться спиртным в супермаркете и отправиться к нам на Кручу, «на рыбалку». Он потом понизил голос и произнес шепотом другое слово, нецензурное… Но я услыхал. А она поняла папу и заржала. Тоненько, звонко… голосишко – серебряный колокольчик…
Пауза.
– В супермаркете я побежал за соком и туалетной бумагой к стеллажам. Еще взял газировку, печенье и чипсы… Все мамой запрещенное, а отцом разрешенное. От кондиционера веяло холодом, и я наслаждался: на улице сильно пекло солнце. – Бесстрастный голос Симуры звучал ровно и спокойно. – Дома, на Круче, я схватил из сумки рулоны бумаги и помчался в нашу уборную. Мне давно хотелось в туалет. Папа мне крикнул вслед: «Сима, дверь закрой, не позорься. У нас же гостья». Раньше-то я сидел в уборной – дверь настежь, глядел на Оку… Сделав свои дела, хотел зайти в дом, но они там закрылись с ней на крючок. Папа выставил мне на крыльцо сок, газировку, печенье и чипсы… Мой полдник. Я долго сидел, играл в мобильном… Ждал, пока они…
Пауза.
– В сумерках отец вновь позвал меня. Они были с ней уже сильно пьяные оба. По участку прошмыгнула бездомная кошка, и она… начала швырять в нее с крыльца бутылки из-под водки. Две бутылки упали в траву у калитки. Она мне призналась, что ненавидит котов. А я пялился на нее… я ее ненавидел в тот момент. Желал ей поскорее свалить с нашей Кручи. Она была ведь… не мама! И поэтому лишняя. А папа накануне мне обещал рыбалку и сома – о нем болтали в Кукуеве. Сом – царь-рыбина, хватавший коров на водопое за их тугое вымя… А она сама оголила сиськи передо мной – стянула топик и начала плескаться у колодца, не стесняясь меня. Папа ей крикнул: «Туся, не совращай мне мальца!» Она хлестала шампанское прямо из горла за столом. И пыталась танцевать брейк, но еле на ногах уже держалась. А папа тоже пил… он млел, разгорался вновь. Отправил меня спать за перегородку. И я заснул под гул их голосов и ее серебристый хохот…
Серафим аккуратно, стараясь не пролить, пригубил коньяк. Повествуя, он держал стопку в руке. Они не задавали ему вопросов. Они просто не находили слов…
– Я проснулся от света ночью. Они запалили свечку у дивана. Огонь я увидел сквозь дырку в доске перегородки. Прямо мне в глаз вонзился лучик и разбудил… Я прижался лицом к перегородке и сквозь дырку увидел тени на стене залы. А потом на диване – их обоих. Папа сидел, откинувшись, а она верхом, и он мертвой хваткой держал ее за горло. А она билась уже слабо… хрипела… ее тонкие руки взметнулись, она пыталась оторвать его пальцы от шеи… Но не смогла. Ее руки упали бессильно… Голое тело выгнулось в агонии. А его вид был дик и ужасен в тот миг, и я…
Серафим всхлипнул, закрыл ладонями лицо.
– Я заорал: «Папа, ты ее задушишь! Папа, ты ее убил!»
Он резко отнял ладони от мокрого от слез лица.
– Отец отвалился к стене, тяжело дыша. А ее голое тело рухнуло назад и скатилось с дивана на пол. Отец сначала даже не понял ни фига… Позвал ее. А она не ответила. Она уже не дышала. Папа ее задушил.
Тени на стене в свете лампы, зажженной среди бела дня в кромешном мраке…
– А дальше? – хрипло спросил Гектор. – Как поступили вы с отцом вместе?
– Я спрыгнул с кровати. Вбежал в залу. Отец пьяный, голый, всклокоченный, перепуганный, жалкий… он слегка протрезвел, возился возле тела, щупал пульс, тряс ее, словно куклу. Потом глянул на меня. Никогда не забуду его лицо…
«Но он же забыл его лицо! – пронеслось в голове Кати. – Он вычистил из памяти все страшное, заместив ложными галлюцинациями… иллюзией… И лишь чудо пополам с новым шоком заставило его вновь заглянуть с той… его собственной Кручи в бездонный омут амнезии…»
– Папа начал плакать и пить водку из горла. Все повторял: «Я не хотел… Девочка бедная… прости меня…» – продолжил Серафим. – Он ослабел и растерялся. А я смотрел на труп на полу и размышлял. Это я ему предложил увезти тело и тайком похоронить.
– Ты? В свои одиннадцать? – вырвалось у Гектора.
– Папа ее задушил и оплошал. – Серафим поднял на него свой темный взор. – Он даже не сразу оделся, забыл про свою наготу предо мной, ребенком. Я ему внушал: «Уравнение с одним неизвестным перед нами…» Я уже тогда увлекался уравнениями вне школьной программы. Если неизвестное останется неизвестным, никто ничего не узнает. Просто надо спрятать тело, так всегда поступают в детективах, а я смотрел сериалы по телику и в Сети. Я сказал папе: «Увезем ее подальше в лес. Она нездешняя, приезжая, кто ее хватится? Нет игрека в уравнении, и его решить нельзя». И папа… он взирал на меня, словно это я был старшим, а он – моим несмышленым сыном… Удивленно и благодарно, с надеждой и страхом.
– Все Он Лжет, – отчетливо, громко, отрывисто заявил Полосатик-Блистанов.
– Я не обманываю, я все вспомнил. – Серафим резко подался к нему.
– Мутишь ты, тварь! – Блистанов сам шагнул к нему. – Трое вас было, да? А про Ариадну Счастливцеву забыл? Твоя бабка твердила: она своими глазами видела папашу с ней на стоянке супермаркета. Бабке врать резона нет. Она говорит правду, а ты, подонок скользкий…
– Нет же, нет! – страстно выкрикнул Серафим. – Не было никакой Ариадны! Я же все вспомнил!
– Твоя бабка ее видела. Урод! – Полосатик-Блистанов резким взмахом руки выбил у него стопку с коньяком.
– Сеня! Отставить базар! – Гектор оттащил его за худи назад, иначе они бы сцепились врукопашную.
– Арсений, подождите, – вмешалась и Катя. Ее страшила мысль: вдруг занавес памяти Серафима в новом конфликте опять задернется уже навсегда и они не узнают важнейших подробностей! – Гек, набери номер Бодаевой, я у нее сейчас выясню при всех.
Гектор отыскал в контактах номер Фабрикантши, продиктованный ему когда-то Симурой, набрал в одно касание и отдал мобильный Кате, включив громкую связь.
– Алло! – раздался голос Раисы Бодаевой.
– Здравствуйте, простите за беспокойство… – Катя старалась говорить спокойно, но ее переполняло волнение. – Нам надо срочно уточнить одну важную вещь.
– У вас с мужем снова ко мне вопросы? – усмехнулась Раиса. – Валяйте, спрашивайте.
– Вы нам сообщили, что незадолго до убийства Геннадия Елисеева вы его видели на автостоянке супермаркета в Тарусе, – Катя подбирала слова, – в компании его любовницы Ариадны Счастливцевой.
– Арьки?
– Вы упомянули: «с его шлюхой».
– Ну да, – хмыкнула Раиса. – Я их видела.
Полосатик-Блистанов сделал рукой жест футбольных фанатов – го-о-ол!! Симура поднялся с дивана.
– Только это была не Арька, – раздалось по громкой связи.
– А кто же тогда? – спросила Раису Катя.
– Я, наверное, от беспокойства нечетко сформулировала мысль, и мы с вами не поняли друг друга, – холодно ответила Раиса. – Шлюха… обычная уличная путана. В Тарусе в те времена работала старая чайная для дальнобойщиков, и путаны туда слетались мухами на мед. Гена подцепил себе самую молоденькую, кажется, Наташку Бабочку, если мне память сейчас не изменяет. С ней переспала половина нашего и соседнего городка. Она всем мужикам пела одну песнь, мол, путешествую автостопом в Москву с юга и денег нет на проезд. Но она никуда не путешествовала, просто сшибала деньги с шоферов на трассе, трахаясь со всеми подряд. Кстати, покойного Кроликовода… майора Буланова, тоже с ней наши кукуевские замечали еще весной – прямо в машине он ее имел, бесстыдницу. Позже она все же куда-то отвалила из Тарусы, видать, действительно рванула в Москву, продавать себя уже в столице. А в июле она еще здесь ошивалась, и Гена, сущий старый кобель, на нее польстился. – Раиса Фабрикантша горько усмехнулась: – Проститутка на него вешалась на стоянке, Наташка Бабочка. А не Ариадна. Я удовлетворила ваше… неуемное любопытство?