Однако до этих дней оставалось еще очень много лет. А пока что Сеченов уехал из столицы, и видеть его в ней удавалось теперь разве что на каких-нибудь съездах, конференциях и тому подобных академических мероприятиях…
Павлов написал о себе впоследствии, что он поступил в академию вовсе «не с целью сделаться врачом», но, скорее лишь ради того, чтобы иметь полное право заниматься физиологией, имея статус доктора медицины. Чтобы более четко понимать задачи физиологии, разрешение которых только способствует усовершенствованию самой медицины.
Доктору медицины было значительно легче получить доступ к солидной экспериментальной базе, хотя подобного рода мечты казались ему пока что несбыточными.
Как уже было заявлено нами, профессор Цион уехал вообще из Санкт-Петербурга, а новоявленному студенту третьего курса Медико-хирургической академии пришлось приложить немало сил и трудов, чтобы войти в правильную академическую колею. Однако он со всем этим справился и уже осенью приступил к работе в физиологическом кабинете.
Более того, в апреле следующего, 1876 года, он стал даже ассистентом у возглавлявшего тамошнюю лабораторию профессора Константина Николаевича Устимовича после того, как он, Павлов, сделал сообщение об исследованиях по иннервации поджелудочной железы. Нисколько не загадывая о своей собственной врачебной карьере, он все же тщательно изучал врачебное дело, особенно хирургию, слушая, в частности, лекции Николая Васильевича Склифосовского, считавшегося тогда лучшим русским хирургом.
Уже в этот период молодой исследователь начал проводить так называемые хронические, то есть, долговременные опыты. Он все больше и больше убеждался в том, что только на здоровом, выхоженном после операции животном, с нисколько не травмированной собственной психикой, позволительно наблюдать естественное течение любого физиологического процесса. Он разработал операцию по выведению наружу мочеточников, что давало ему самому возможность изучать иннервацию печени. Его по-прежнему продолжала интересовать нервная регуляция желез пищеварительной системы.
Надо сказать, что Медико-хирургическая академия к описываемому времени успела уже претерпеть целый ряд серьезных и весьма положительных перемен, благодаря энергичному руководству своего нового Президента Петра Александровича Дубовицкого. К работе в ней привлечены были лучшие врачебные кадры. Среди них, помимо хирурга Николая Васильевича Склифосовского, оказался и первый терапевт России Сергей Петрович Боткин, приехавший на берега Невы почти одновременно с Иваном Михайловичем Сеченовым.
В 1873 году в академии была открыта так называемая Михайловская больница. Она размещалась в трехэтажном здании на углу Самарской улицы и Большого Сампсониевского проспекта, а возведена была на средства, завещанные еще прежним ее Президентом академии – Яковом Васильевичем Виллие.
В честь достопамятного баронета Виллие здание больницы выстроили в форме двойной латинской литеры W. Верхнюю часть больничного фасада украшали четыре великолепных барельефа, выполненные в технике терракоты. В них отражались многие эпизоды из жизни мифического бога Асклепия (Эскулапа), а под ними выделялись четкие латинские изречения Arte et humanitate. Lahore et scientia, что означало в переводе на русский язык – «Искусством и человеколюбием. Трудом и знаниями».
Перед больницей разбили сквер, а в центре его установили замечательную скульптурную композицию пятиметровой высоты, которая, однако, нисколько не подавляла человека, но, скорее всего, тешила его взоры, поскольку чудилась легкой и вызывала воспоминания о каких-то теплых краях, сулила любому встречному человеку исключительно крепкое здоровье.
Композиция представляла собою гранитное основание, на котором покоилась вместительная круглая ваза с лежащим в ней розоватым камнем-валуном, прикрытым львиной шкурой, отлитой из бронзы. На этом каменном возвышении сидела весьма грациозная девушка с чашей в руке, и тело девушки обвивала гигантская змея.
Конечно же, расчет скульптора Иенсена, автора композиции, как раз и был направлен на то, чтобы вызывать у людей добрые чувства. Статуя знаменовала собою дочь Асклепия, Гигиею.
И этот сквер, и украшавшая его скульптура, как и все прочее в Михайловской больнице, да и во всей Петербургской Медико-хирургической академии, – говорило о следовании заветам великого Гиппократа.
Если ученого Сеченова Ивану Павлову удавалось видеть только на заседаниях и на различного рода конференциях, то Склифосовского и Боткина он слушал на лекциях. Особенно тесным стало его общение с Боткиным.
Сергей Петрович Боткин к тому времени находился в расцвете сил и своего могучего таланта. Выпускник Московского университета, в двадцатидевятилетнем возрасте, после защиты своей докторской диссертации, он был избран профессором академии, а к описываемому периоду пользовался уже непререкаемым авторитетом в медицине. Он был вхож во дворец к царю. Он, каким-то образом, сумел излечить захворавшую, было, царицу.
Свои передовые взгляды в вопросах медицины Боткин изложил в трех выпусках «Курса клиники внутренних болезней», увидевших свет в 1867, 1868 и в 1875 годах.
Когда Боткин читал свои лекции в актовом зале Михайловской больницы, в которой размещалась руководимая им терапевтическая клиника, в нее набивалось столько народу, что просто негде было стоять, не то, чтобы еще присесть где-нибудь.
Слушателям приходилось размещаться повсюду: на подоконниках, в проходах вместительного амфитеатра. Их не смущало даже то, что лектор обычно говорит без вычурной красивости, порою даже как бы с трудом подыскивая слова. Их увлекали сами суждения, и прежде всего – сама железная логика его мыслей. В его словах исключительно четко звучали призывы все силы и знания направлять на распознавание разного рода болезней, на изучение условий жизни пациента…
С уходом профессора Устимовича обстоятельства в академии сложились таким образом, что Павлов лишился возможности работать в ее лабораториях, и тут его спасало только тесное сближение с Боткиным.
Сергей Петрович Боткин придумал нововведение, почти незнаемое дотоле в России: он завел лабораторию при медицинской клинике. Все это учреждение представляло собою весьма скромное деревянное строение, расположенное в саду Михайловской больницы, ныне – давно уже не существующее. Это был крохотный домик, состоявший из двух всего комнат, в которых наличествовал асфальтовый пол, простая мебель и голые бревенчатые стены. В одной из указанных комнат проводились эксперименты, в другой – содержались подопытные животные, ушастые кролики и собаки.
Основной задачей лаборатории считалась проверка действия новых лекарственных веществ, вводимых в практическое применение, – главным образом, действующих на сердечнососудистую систему. Неутомимый труженик, Боткин лично наведывался в лабораторию, вникая во все аспекты ее деятельности и во все направления проводимых там исследований. Все его указания были подчинены строжайшей медицинской логике. Он призывал всех своих коллег тысячекратно удостовериться в результатах действия этих лекарств на животных, прежде чем рекомендовать их заболевшим людям.
Павлова Боткин ценил, пожалуй, прежде всего, как замечательного хирурга. Боткину требовалась крепкая основа для правильного объяснения многих физиологических явлений, влияющих не только на деятельность сердечнососудистой системы, но и на весь желудочно-кишечный тракт.
И Павлов очень старался.
Еще в упомянутой нами книге Джорджа Льюиса «Физиология обыденной жизни», – ему удалось прочитать об удивительных опытах, проводимых канадским врачом-физиологом Уильямом Бомоном. Этому Бомону выпало везение, напоминавшее тот случай, который сопутствовал еще великому Гарвею. У него появился некий пациент по имени Аарон Мартин, этакий – своего рода счастливчик, которому удалось выжить после страшного ранения на охоте, когда заряд угодил ему прямо в область желудка.
После этого случая рана его благополучно затянулась, однако в ней, по центру ее, образовался своеобразный свищ, и врач получил возможность заглядывать через него в функционирующий желудок. Бомон мог часами рассматривать, как попадает туда пища, как она вываливается из пищевода, в каком содержится виде, как на нее начинает действовать желудочный сок, тут же обильно выделяемый слизистой оболочкой, как эта пища частично всасывается, а частично продвигается еще дальше, куда-то в глубину бездонного кишечника.
Все это давало любому медику возможность сделать серьезные выводы о секреторной функции желудка. Скажем, чуть ли не первым американский физиолог Бомон установил, что желудочный сок в желудке у Мартина выделяется даже при одной только мысли о еде, хотя никакой едой еще перед ним и не пахло.
Все свои наблюдения американец обобщил в своем фундаментальном труде «Эксперименты наблюдения над желудочным соком и физиологией пищеварения», опубликованном еще в 1833 году…
Конечно, описания Льюиса и Бомона стали известными не только рязанскому семинаристу. Еще в 1842 году московский хирург Василий Александрович Басов разработал специальную методику операции по созданию искусственного свища у собаки, что давало возможность многократно повторять наблюдения упомянутого Бомона. Эта методика была твердо усвоена Иваном Павловым. Более того, – он обучал подобному способу и своих новых коллег…
Между тем, еще 19 декабря 1879 года его учеба в Медико-хирургической академии была закончена, и Павлов получил звание лекаря с правом участвовать в конкурсе «на оставление в академии». Говоря современным нам языком, это означало нечто вроде нынешнего «оставления» в аспирантуре.
Сам указанный конкурс состоялся в январе уже следующего, 1880 года, после чего настал длительный период дальнейшего штудирования медицины, который увенчался уже непосредственно защитой его докторской диссертации.
Защита диссертации Ивана Петровича Павлова состоялась 21 мая 1883 года, тогда как сама диссертация носила название «Центробежные нервы сердца».