дко. Френк… его жизнерадостность, смех, кожа… Мертв. Странно, насколько смерть легкомысленного человека может потрясти сильнее, чем смерть более цельной личности. Я не могла заставить себя поверить.
— Дороти, ты меня слышишь?
— Слышу.
— Дороти, ты должна приехать. У него нет семьи, и ты же знаешь, Лола в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но ты должна приехать и позаботиться о формальностях. Я заскочу за тобой.
Он повесил трубку. Я передала трубку секретарше, ее все зовут Кэнди-Леденец, Бог знает почему, и села. Она взглянула на меня, и какое-то шестое чувство, делающее ее столь незаменимой, заставило ее подняться, открыть ящик, помеченный «картотека», и подать мне открытую бутылку «Chiv as Pegal», которая обычно там стояла. Рассеянно я сделала длинный глоток. Я знаю, почему людям в шоковом состоянии дают алкоголь: это отвратительная штука, и в таких случаях он вызывает в человеке чувство отвращения, чем и выводит из оцепенения быстрее, чем что-либо другое. Виски обожгло мне рот и горло, и я пришла в себя.
— Френк мертв, — сказала я. Кэнди уткнулась в носовой платок. Разумеется, я частенько, когда меня покидало вдохновение, рассказывала ей грустную историю своей жизни. Она, впрочем, тоже. Короче, она знала о Френке все, и это хоть как-то утешало меня. Трудно представить, что бы я делала, если б узнала о смерти Френка, находясь в обществе человека, не знавшего о его существовании. Действительно, видит Бог, бедняга давно уже пропал с глаз. Когда-то его знали все, теперь — напрочь забыли. Здесь, в Голливуде, трагедия известности в том, что вышедшую в тираж знаменитость стараются совсем не вспоминать. А если уж и упомянут, то единственной строчкой в газетах, несколькими небрежными фразами, неодобрительными и совсем без жалости, которую могло бы вызвать самоубийство. И Френк, Красавчик Френк, вызывавший зависть муж Лолы Греветт, смеявшийся со мной Френк, будет умерщвлен вторично.
Пауль приехал быстро. Он по-дружески взял меня за руку, но не проявил ни малейшего сочувствия, которое, знаю, вызвало бы у меня потоки слез. Я всегда сохраняю привязанность, нежность к мужчинам, с которыми я спала, плохим или хорошим. У женщин это встречается крайне редко. Но ночью, в постели, наступает момент, когда чувствуешь, что на земле нет никого ближе тебе, чем мужчина, лежащий рядом, и ничто не заставит меня поверить в обратное. Мужские тела, такие мужественные и такие ранимые, такие разные и такие похожие, так озабоченные не быть похожими… Я взяла Пауля под руку, и мы вышли. Мне стало значительно лучше еще и от того, что я не любила Пауля… Мне предстояло окунуться в прошлое, и присутствие там близкого человека из реального мира было бы невыносимым.
Френк лежал на кровати, спящий, безразличный ко всему, мертвый. Он выстрелил себе в сердце с двух дюймов, так что лицо его осталось нетронутым. Я попрощалась с ним без особых волнений, как, я полагаю, прощаются с частью самого себя, с чем-то, что было частью тела, а взрыв снаряда, операция или несчастный случай забирают ее. У него были каштановые волосы; странно, но я никогда не видела мужчин с такими волосами, и все же это самый обычный цвет. Пауль — решил отвезти меня домой. Я повиновалась. Было четыре часа дня, солнце обжигало наши лица в новом «ягуаре» Пауля, а я думала о том, что оно уже никогда не обожжет лица Френка, а он так любил солнце… С мертвыми не церемонятся: лишь только человек испустил дух, как его заколачивают в черный ящик, плотно закрытый, и опускают в землю. Избавляются от мертвых. Или их приукрашивают, уродуют, выставляют напоказ, под белыми электрическими огнями, неузнаваемо изменившихся в окоченении. А я оставляла бы их на солнце, минут на десять, отвозила бы на морской берег, если они любили море; они могли бы в последний раз полюбоваться землей перед тем, как соединиться с ней навеки. Но нет. Мертвых наказывают за их смерть. В лучшем случае мы играем немного Баха или церковные псалмы, которых они наверняка не любили. В общем, Пауль доставил меня к дому, подавленную меланхолией.
— Можно мне зайти на минуточку?
Механически я кивнула, потом подумала о Левисе. Ну, впрочем, велика важность! Что мне их молчаливые, ледяные взгляды, какая разница, что они думают друг о друге.
Итак, Пауль проследовал за мной к террасе, где Левис, растянувшись в кресле, наблюдал за птичками. Он издалека приветливо помахал рукой, но, заметив Пауля, резко опустил ее. Я вошла на террасу и остановилась перед Левисом:
— Левис, Френк умер.
Он вытянул руку, нерешительно коснулся моих волос, и тут я не выдержала, что-то во мне сломалось. Я упала на колени и зарыдала у ног этого ребенка, ничего не знающего о горестях жизни. Рука Левиса прошлась по моим волосам, лбу, залитым слезами щекам; он молчал. Слегка успокоившись, я взглянула вверх: Пауль ушел, не сказав ни слова. И неожиданно я поняла, что не плакала при нем по одной простой причине: он этого очень хотел.
— Ну и вид, должно быть, у меня, — пробормотала я, взглянув на Левиса. Я знала, что глаза у меня заплыли, тушь потекла, косметика погибла. И в первый раз в жизни в присутствии мужчины меня это нисколько не беспокоило. Во взгляде Левиса, в том моем отражении, которое этот взгляд возвращал мне, я видела только заплаканного ребенка Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В этом взгляде чувствовалось что-то мрачное, пугающее и успокаивающее, наверное, из-за искренности, исключающей всякую фальшь в проявлении чувств.
— Тебе тяжело, — задумчиво произнес Левис.
— Я очень долго любила его.
— Он покинул тебя, — отрезал Левис. — И наказан. Такова жизнь.
— Ты слишком наивен. Жизнь, слава Богу, не детская игра.
— А хотелось бы… — Левис больше не смотрел на меня; его внимание снова обратилось на птичек. Он, казалось, полностью забыл обо мне. На мгновение я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко; мне не хватало Бретта, воспоминаний о Френке, которого мы могли бы воскресить в разговоре, рук Пауля, все время платочком осушающих бы мне слезы, — короче, иной отвратительной, слюнявой, сентиментальной комедии, которую мы могли бы сыграть на этой самой террасе. В то же время я гордилась тем, что удалось обойтись без этого. Зазвонил телефон, и я вошла в дом. Звонки не прекращались весь вечер. Мои бывшие любовники, друзья, бедная секретарша, приятели Френка, репортеры (правда, только два-три), казалось, все повисли на телефоне. Они уже знали, что в Риме Лола, узнав новости, сочла удобным грохнуться в обморок и покинуть съемку в сопровождении ее нового итальянца-жиголо. Вся эта суета совершенно выбила меня из колеи. Никто из них, сейчас таких сочувствующих, ни разу не помог Френку, и именно я, презирая американские законы о разводе, материально поддерживала его до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Актерской Гильдии. Этот тип, отвратительнее которого трудно представить, после моего возвращения из Европы возбуждал против меня одно судебное дело за другим, стараясь довести меня до нищенства, а затем, когда у него ничего не вышло, принялся за Френка после того, как Лола оставила его. Этот всесильный грубый и удивительно ничтожный человек прекрасно знал, что я искренне ненавижу его. Но у него хватило наглости позвонить мне.
— Дороти, мне так жаль. Я знаю, ты глубоко любила Френка, и я…
— А я знаю, что ты выбросил его на улицу и практически везде внес в черный список. Повесь трубку, пожалуйста. Я не хочу быть грубой.
Джерри повесил трубку. От злости мне стало легче. Я повернулась к Левису и объяснила ему, почему я ненавижу Джерри Болтона вместе с его долларами и всемогуществом.
— Если бы не несколько друзей и не мои стальные нервы, он довел бы меня, как и Френка, до самоубийства. Лицемерный подонок. Я никогда никому не желала смерти, но я почти хочу, чтобы он сдох. Он — единственный, кого я ненавижу до такой степени… — На этом моя речь оборвалась.
— Ты недостаточно требовательна, — рассеянно заметил Левис. — Наверняка есть и другие.
5
Мы сидели в моем кабинете. Я нервно ерзала, не отрывая глаз от телефона. Кэнди побледнела от волнения. И только Левис, устроившийся в кресле для посетителей, казался спокойным и даже заскучавшим. Мы ждали результатов его кинопробы.
Однажды вечером, через несколько дней после смерти Френка, он неожиданно решился. Встал, легко сделал три шага, будто у него и не было травмы, и остановился передо мной.
— Посмотри, я опять здоров.
Неожиданно я осознала, что настолько привыкла к его присутствию, к его физической неполноценности, что совсем не ожидала того, что произошло. Потом он скажет мне «прощай, благодарю тебя», покинет дом, и я больше никогда не увижу его. Странная грусть охватила меня.
— Это хорошая новость, — в голосе моем не слышалось радости.
— Ты так думаешь?
— Конечно. Что… Что ты собираешься теперь делать?
— Это зависит от тебя, — Левис снова сел. Я перевела дух.
По крайней мере, он не уезжает немедленно. В то же время его слова заинтриговали меня: как могла судьба такой капризной, равнодушной и свободной особы зависеть от меня? Ведь я была для него не более чем сиделкой.
— В любом случае, если я останусь здесь, я должен буду работать, — продолжал он.
— Ты думаешь поселиться в Лос-Анджелесе?
— Я сказал — здесь, — твердо ответил Левис, указав на террасу и кресло. И, помедлив, добавил: — Если, конечно, тебя это не стеснит.
Я уронила сигарету, подобрала ее, встала, бормоча:
— Ну, скажи мне… Э… Я понимаю… конечно, если бы я предполагала… — Он, не двигаясь, наблюдал за мной. Потом, страшно смутившись, ведь всему же есть предел, я поспешила на кухню и хлебнула виски прямо из бутылки. Наверное, я кончу алкоголиком, если уже им не стала. Придя в себя, я вернулась на террасу. Пришло время объяснить этому мальчику, что одна я живу добровольно, по своему собственному желанию, и не нуждаюсь в компании молодого человека. Кроме того, его присутствие лишало бы меня возможности принимать дома моих поклонников, весьма существенное неудобство, кроме того… кроме того… кроме того… Короче, я не могла найти лишь причину для его пребывания здесь, в моем доме. В тот момент меня просто возмутило его решение остаться, хотя несколько минут назад я сожалела о его отъезде. Но я привыкла к своим внутренним противоречиям.