— Благодарю покорно, — сухо сказала Франциска. — И чем я обязана всему этому?
— Не знаю, — ответил О’Мэлли, — я действительно не имею ни малейшего представления, почему пошел за вами, когда вы направились в холл «Павоне». Возможно, потому что, вы мне понравились. Понравилось, как вы наблюдаете за людьми, и потому, что у меня было впечатление, что вы не относитесь к их кругу. — Он помолчал, потом добавил: — У меня слабость к людям, которые сами по себе. Слабость к ним и умение разбираться в них.
Какое-то время они молча шли рядом. О’Мэлли был несколько ниже ростом, и потому она могла рассмотреть его гладкие черные волосы. Его светло-серое пальто рисунком в «елочку» на переливающейся серой шерсти, английский твид, светилось в черноте переулков.
— Вы уверены, что я соглашусь сопровождать вас в вашу квартиру? — спросила Франциска.
— Не представляйтесь глупенькой, — сказал он. — Вы отлично знаете, в каком именно смысле я отличаюсь от большинства. От тех нормальных, которых вы могли бы опасаться.
— А с чего вы решили, что я это знаю?
— Я не был уверен. Теперь уверен.
— Вы маленький злой чертик, Патрик!
— Возможно. Иногда. Но и вы не ангел. Я пошел за вами, потому что мне казалось, что два падших ангела должны познакомиться.
Они вышли на небольшую, очень плохо освещенную площадь, окруженную низкими домами. С двух сторон площадь была вымощена, но только у края канала камни были из белого гранита, белая сверкающая лента в темноте, предупреждающая, что дальше — вода. На противоположной стороне канала виднелся дворец, одно окно было освещено, и они услышали пенье в сопровождении музыкальных инструментов. Они остановились и прислушались. «Доницетти», — сказал спутник Франциски. Это был или поздний концерт итальянского радио, или, возможно, пластинка, и лирический тенор пел арию из «Любовного напитка» Доницетти. Они так погрузились в музыку, что не заметили, как оказались у края канала, на белых гранитных камнях, две ступеньки вели к тропинке, в конце которой была привязана гондола; несмотря на холод, Франциска села на верхнюю ступеньку и слушала пенье, а Патрик О’Мэлли стоял возле нее. Он предложил ей сигарету, и они закурили; тенор очень мягко и в то же время четко пропел: Una furtiva lacrima[22], любовный напиток смешивался с черной водой канала, тайная слеза пробежала по лицу ночи. Когда пение закончилось, проигрыватель выключили, свет погас.
— И все же есть кое-что, чего я не знаю, — сказал О’Мэлли. — Например, я не знаю, почему вы в Венеции. Точнее: почему вы в Венеции без денег и пытаетесь найти работу. Судя по всему, вы в очень стесненном положении.
Сидя у его ног, она рассказала свою историю — ночи и незнакомцу, который был мужчиной в таком преувеличенном смысле, что ей не надо было его бояться. Она была лаконична, хотя не скрыла от него ничего, даже страха перед возможной беременностью; ее рассказ длился столько, сколько нужно времени, чтобы выкурить сигарету. Она поднялась.
— Одного я не понимаю, — сказала она — почему я продолжала спать с этими обоими мужчинами: с тем, которого не любила никогда, и с тем, которого уже не люблю.
Он сухо усмехнулся.
— Ради удовольствия, — сказал он.
Франциска покачала головой.
— Не было никакого удовольствия, — возразила она. — Скорее, была грусть. Особенно потом.
— Ну ладно, — сказал О’Мэлли. — Оставим вожделение в покое. Тут что-то иное. Автомат, встроенный в нас. Вот, — он показал на свое запястье, — у меня часы, которые заводятся сами. Так и с нами, с нашим вожделением. Мы заводимся автоматически. Такое изобретение.
— Но ведь с этим можно бороться!
— Нет, — ожесточенно сказал он. — Это невозможно. Это мошенничество священников. Есть люди, у которых автомат функционирует не очень правильно, — нам на них указывают как на пример для подражания; это аскеты. — Он швырнул сигарету в канал. — Этот парень, который пел про любовный напиток. Как будто нам нужен какой-то любовный напиток. Пойдемте, сварим лучше кофе! Это взбодрит нас.
Они снова двинулись в путь. Франциска совсем не знала район, по которому они шли; она только догадывалась, что они идут в направлении северной части города и что, если О’Мэлли это направление не изменит, они дойдут до Фондамента-Нуове.
— Было бы ужасно, если бы вы оказались правы, — сказала она, обращаясь скорее к себе самой, чем к спутнику, и потому по-немецки.
— Ужасно, — повторил он. Похоже было, что он ищет перевод для этого слова. — Ужас. Террор. Мы живем в объятиях террора. Автоматического ужаса. — Он схватил ее за руку и повернул к себе лицом. — Существует только один вид ужаса, — прошептал он, почти приблизившись к ее уху. — Автоматический. Террор автоматов.
Он тут же отпустил ее. Но она успела увидеть его глаза. Это был человек, переживший что-то ужасное. Но в этом нет ничего особенного. Едва ли есть люди в нашем столетии, которые не пережили нечто невообразимо ужасное.
Они действительно подошли к Фондамента-Нуове. Здесь лагуна была шире и темнее, чем при взгляде на нее со стороны набережной дельи Скьявони. Выйдя из узких переулков, они вновь ощутили белый ватный воздух, почти прозрачный туман, нечто галактическое, наполнявшее ночь. В воде неясно отражались фонари острова Симитеро. Неужели он живет в районе Фонда-мента? Но здесь нет отелей. Похоже, у него действительно есть квартира.
Они пошли вдоль набережной к понтонам, мостам для моторных катеров, идущих к Торчелло и Пунта-Саббони, но О’Мэлли все еще не останавливался; они прошли мимо торца Церкви Иезуитов и до самого конца Фондамента-Нуове, затерянного, кончающегося у самой воды участка набережной, вдоль голой, лишенной дверей стены дома. Ирландец сделал несколько шагов по ступенькам, ведущим к бетонной буне. Заметив, что Франциска медлит, не решаясь последовать за ним, он знаком указал на несколько лодок, привязанных к сваям в конце буны; сопротивление Франциски, уже готовое перейти в возмущение, сменилось удивлением. К одной из моторных лодок вел трап, и ее спутник, встав на него, протянул ей руку и помог подняться на борт. Рядом находились три небольших парусных яхты и еще один катер. Поднимаясь на палубу, Франциска даже в темноте разглядела, что это большой, мощный катер, потому что он почти не двигался, когда они поднялись на борт. О’Мэлли открыл дверь каюта и повернул какой-то рычаг, все сразу же осветилось ярким светом электрического светильника; каюта была обита панелями из теплого, коричневого тика и отделана золотисто отсвечивающей медью. Франциска видела такие суда в гаванях, расположенных среди стокгольмских шхер.
— Входите, — сказал О’Мэлли.
В каюте было тепло; когда они вошли, ирландец закрыл дверь.
— Да вы, оказывается, специалист по сюрпризам, — сказала Франциска.
— «It tastes so clean, it tastes so cool, O’Malleys beer from Liverpool»[23], — сказал он, — каждая вторая бутылка пива, опустошаемая в Ливерпуле, варится на пивоварнях моего отца. Автор рекламы — я. В качестве платы я получил эту лодку. Снимайте пальто! Я сварю кофе.
Он исчез в соседнем помещении, но Франциска, движимая любопытством, последовала за ним; это была маленькая, также отделанная тиковым деревом кухня, и она наблюдала за тем, как он быстрыми уверенными движениями варит потрясающий, чертовский кофе, вскипятив воду на керосинке. Он положил по четыре ложки кофейного порошка в каждый из двух стаканов в серебряных подстаканниках, налил до середины стаканов кипяток, затем долил до края сгущенным консервированным молоком и бросил большие куски коричневого неочищенного сахара.
— Вы совсем рехнулись, — сказала Франциска.
— Да вы сперва попробуйте! — ответил он.
Она отхлебнула из стакана. Напиток был горячий и сладкий.
— Вы опять выиграли, — сказала Франциска. Вкус кофе, приготовленного О’Мэлли, наполнил ее каким-то хмельным счастьем.
— А теперь еще эксклюзивный виски от О’Мэлли, — сказал он. — Его в Ливерпуле пьет далеко не каждый. Старик делает его только для себя и своих друзей.
Он взял бутылку и два стакана для воды, и они снова перешли в каюту. Сев за стол, они пили горячий одурманивающий кофе и холодный питательный ржаной виски.
— Великолепно, — сказала Франциска. — Спасибо.
— Здесь я тоже всегда думаю, что жизнь великолепна, — сказал ирландец. — Здесь я забываю ужас.
— У вас есть судно, у вас есть деньги. Вас не интересуют женщины, — сказала Франциска. — Сейчас нет войны. Пока нет войны, вы можете делать, что хотите. Вы счастливейший человек на свете. Или вы больны? Может быть, у вас неизлечимая болезнь?
Он покачал головой.
— Вы рассказали мне свою историю. Я расскажу вам свою. Мне потребуется для этого больше времени, чем вам. Я хочу рассказать вам историю об ужасе, о терроре.
Какой-то миг я была счастлива. Счастлива от кофе, счастлива от виски. И счастлива еще потому, что решилась вернуться в Германию, в безопасность, в скучную безопасность, но все же в надежную жизнь, жизнь с ребенком, если он у меня будет. Но ужас существует всюду.
— А на других лодках тоже живут люди? — спросила она.
— Нет, — сказал он. — Мы здесь совсем одни.
Она посмотрела на барометр в блестящем медном корпусе. Стрелка показывала на хорошую погоду. Неужели завтра утром туман исчезнет? Сегодня утром, поправила она себя. О’Мэлли прикрепил кнопками к стене морскую карту лагуны, странный хаос из песков, течений, глубин, земли, морских знаков, маяков и названий. Чем больше она погружалась в историю ирландца, прислонившись к стене каюты и устремив взгляд на карту, эту паутину, сотканную из тайн, тем пронзительней становилась тишина.
Все началось с того, что я упал в ночь. Ночь со свистом проносилась мимо меня, ночь с 3 на 4 мая 1944 года; наверху это была абсолютно ясная звездная ночь, внизу было слегка туманно, как я установил, когда сложил парашют на выкорчеванном участке, на опушке леса под Хильдесхаймом; это было уже после того, как я, ударившись при приземлении, несколько секунд пролежал на земле, покрытой травой и мхами. Ведь в воздухе ты вовсе не паришь, а мчишься с весьма изрядной скоростью, даже после того, как парашют раскрылся; при соприкосновении с землей происходит удар, и на какое-то мгновение ты оглушен, может быть, из-за шока, испытываемого при прыжке, когда ты прыгаешь из люка в бездну, падаешь с высоты в три тысячи метров, шока тех секунд, которые следуют за прыжком, секунд, когда парашют еще не раскрылся и ночь со свистом проносится мимо тебя. С тех пор меня редк