КНУДСЕН
Кнудсен был взбешен. Чтобы успокоиться, он стал раскладывать пасьянс. Позавчера у него был Брэгевольд из Ростока и сообщил, что сегодня после обеда к нему заявится инструктор, посланный партией. Кнудсен сказал Брэгевольду: «Пусть твоя партия убирается ко всем чертям!» Партия должна была стрелять, а не посылать инструкторов. Но речь идет о новой системе, группы по пять человек, ответил Брэгевольд, очень интересно, ты увидишь. Бред сивой кобылы, возразил Кнудсен, в Рерике есть группа лишь из одного человека, и этот человек я. Брэгевольд: а остальные? Кнудсен: сплошное дерьмо. Брэгевольд: а ты? Кнудсен: ни малейшего желания. К тому же мне надо выходить за треской. Брэгевольд еще что-то сказал насчет шокового воздействия в результате усиления террора и что все утрясется, после чего поспешил отбыть, уведомив Кнудсена, что встречу с инструктором отменить уже нельзя.
Раскладывая карты, Кнудсен мог хотя бы подумать. Брэгевольд или партия поставили его в трудное положение. Все рыболовецкие катера уже вышли позавчера. Если «Паулина» опять застрянет в гавани, это вызовет подозрение. Да и юнга уже проявлял нетерпение. Не говоря уже о возможности заработать, которой он лишался. А сейчас как назло шла отличная треска. Кнудсену страшно хотелось наловить побольше трески. Пасьянс сошелся, и он смахнул карты со стола.
Он вышел в садик за домом, крошечный клочок земли, где еще торчало несколько пучков матовой потемневшей зелени и сияли белизной осенние астры. В самом конце был крольчатник; Кнудсен слышал, как зверьки шуршат соломой. Несмотря на холод, Берта сидела на скамейке и вязала. Надень пальто, если уж тебе так хочется сидеть в саду, сказал Кнудсен. Дружелюбно улыбаясь, она пошла в дом и через несколько минут вернулась, уже в пальто. Кнудсен смотрел, как она снова усаживается на скамейку. Она улыбнулась. Кнудсен посмотрел на ее светлые волосы, Берта была мягкая, приятная блондинка, красивая, молодо выглядевшая для своих сорока. Я должна рассказать тебе анекдот, сказала она и, пугливо взглянув на него, спросила: а ты послушаешь? Да, уже слушаю, ответил Кнудсен, думая о Брэгевольде и партийном задании. В Махнове, рассказывала Берта, один человек однажды увидел, как сумасшедшие прыгают с вышки в бассейн. Он им говорит: но ведь там нет воды. А они отвечают: это мы просто тренируемся на лето, а сами потирают свои синяки. И почему только она выискала этот жестокий анекдот, думал Кнудсен, я Берта в это время выжидающе глядели на него. Он улыбнулся и сказал: да, да, Берта, отличный анекдот. Если я не буду следить, они и тебя бросят к сумасшедшим, хотя ты вовсе не сумасшедшая, подумал он. Просто у нее бзик с этом анекдотом. Она начала рассказывать анекдот про сумасшедших, прыгающих в бассейн, еще несколько лет назад. А в остальном она была добрая, мягкая, хорошая женщина. Ему так и не удалось узнать, от кого она услышала этот скверный и опасный анекдот. Она рассказывала его всюду, но прошло уже столько лет, что постепенно в городе перестали судачить про Берту Кнудсен. Но примерно год назад к Кнудсену заявился один из этих и говорит: ваша жена душевнобольная, и мы должны отправить ее в соответствующее лечебное учреждение. С помощью доктора Фреркинга Кнудсену удалось это предотвратить. Он знал, что они делают с душевнобольными, особенно в этих так называемых специальных учреждениях, и он был привязан к Берте. Когда он уплывал на катере в море, он всегда боялся, что, вернувшись, не найдет Берту. К тому же у него возникло впечатление, что своей угрозой поместить Берту в специальную клинику, они хотели шантажировать его. Они желали, чтобы он вел себя тихо. Бедная Берта была нужна им как орудие против партии.
Собери мне поесть, сказал он, я скоро поеду, и, входя в дом, снова увидел ее дружелюбную улыбку, эту ее постоянную роковую улыбку на красивом, все еще молодом лице. Он сел на скамью возле печки и закурил трубку.
Теперь ему предстояло решить, пойдет ли он на встречу с инструктором. Было три часа пополудни, и у него имелся в запасе еще час. Лодка была готовя к отплытию; юнга вызван к трем часам; в четыре они бы могли быть уже далеко, за Лоцманским островом.
Но дело было не в одном часе. Кнудсен задумался. Встретиться с инструктором значило впутаться в неприятную историю. Остальные поняли это гораздо раньше, чем он: они давно уже вышли из игры. Элиас сказал это ему прямо в лицо: послушай, больше о партии ни слова. Все произошло как-то странно: два годя они готовились к уходу в подполье, потом еще два года пытались держаться, затем полнейшая стагнация. И вот теперь, в 1937 году, когда большинство уже перестало чего-либо опасаться, эти вдруг стали с особой силой завинчивать гайки. Рассказывали об арестах в Ростоке, Висмаре, Брунсхауптене, по всему побережью. Они принялись рубить дрова, когда те уже почти сгнили. Кнудсен тогда сказал Элиасу: они готовятся к войне. Элиас отвернулся. Все партийцы еще разговаривали с Кнудсеном, но только не о политике.
И это было в каком-то смысле удачно, потому что эти таки не узнали, кто руководил местной партийной организацией. Они знали про Кнудсена, Матиассона, Йенссена, Элиаса, Крегера, Банзена и еще про некоторых. Арестовать их всех в таком городе, как Рерик, было невозможно. Пришлось удовлетвориться тем, что о партии больше никто не говорил. А раз о партии не говорили, значит, ее больше не было.
Они, конечно, знали, что должен быть хотя бы кто-то один, кто продолжает вести партийную работу. Кнудсен был уверен, что они догадываются о существовании этого, единственного. Потому для него было так опасно, что «Паулина» все еще стояла в порту, в то время как весь остальной рыбацкий флот давно уже вышел в море. Но опасности можно было избежать, не встретившись с инструктором. По партийным правилам инструктор не знал Кнудсена. Если Кнудсен не пойдет на встречу, инструктор может ждать до второго пришествия. Тогда Кнудсен ни в чем не замешан. Если новые указания ЦК партии не достигали Рерика, значит, в Рерике больше не было партии. И тогда для Кнудсена, как и для всех остальных, оставались лишь треска да селедка. И Берта. Но если он пойдет на эту встречу, то впутается в дела, которые касаются партии. Не мог же он пойти, а потом не выполнить указания партии. Если он не собирался их выполнять, ему незачем было идти. Теперь я как рыба, подумал Кнудсен, рыба перед наживкой. Я могу схватить ее, а могу и не хватать. Да разве рыба может думать, спросил он себя. Конечно, может, решил он со своим старым рыбацким суеверием. И со своим старым рыбацким презрением: рыба — дура. Но на эту наживку я клевал всю жизнь, вспомнил он. И всегда чувствовал боль от крючка. И всегда он тащил меня из воды, на воздух, где слышны были крики рыб. Пусть я буду проклят, подумал взбешенный Кнудсен, если я стану немой рыбой.
ЮНГА
А может, отец все же был пьяницей, размышлял юнга. Мне было пять, когда он погиб, и я вообще не могу его вспомнить и не могу проверить, правду ли говорят люди. Они давным-давно его забыли и, только видя меня, наверное, иногда думают: ах, так это же мальчик Хинриха Мальмана, пьянчуги. Возможно, отец и был пьяницей, но в открытое море он выходил не потому, что сильно пил. Юнга заметил, что давно уже не читает свою книжку. Ему казалось, что есть связь между пьянством и гибелью отца в открытом море, но совсем не та, о которой судачили люди. А может, все было как раз наоборот, спросил он себя. Может, отец потому и пил, что должен был выходить в открытое море? Может, он напивался, чтобы чувствовать себя смелее перед выходом в пугающее море, может, он пил, чтобы забыть, что он там видел — призраков ночи и моря; может, он просто хотел запить, как горькую пилюлю, все то, что там ему повстречалось, — предощущение, что он умрет в открытом море, умрет одинокий и пьяный в грозном глубоком море?
ЮДИТ
Она сидела на кровати в номере гостиницы «Герб Висмара» и рылась в сумочке. Чемодан стоял у двери, как его поставил посыльный, и Юдит даже не сняла плаща, потому что хотела сразу же выйти на улицу. Она искала в сумочке зубную пасту и мыло, чтобы положить их на стеклянную полочку над раковиной. Потом она выглянула в окно и увидела черепичные крыши под северным, светлым, абсолютно пустым осенним небом. Юдит содрогнулась — все это было такое чужое. Надо было взять комнату с видом на море, подумала она, тогда я по крайней мере смогла бы увидеть порт, посмотреть, есть ли здесь иностранные корабли, которые могли бы взять меня. Если бы я хоть чуть-чуть лучше разбиралась в кораблях, подумала она. Боюсь, что не отличу датский или шведский пароход от немецкого.
Но кстати, когда она еще только прибыла дневным поездом из Любека и еще не успела переступить порог «Герба Висмара», она не увидела в гавани ни одного парохода. Лишь несколько рыболовецких катеров и старую, проржавевшую шхуну, которой, похоже, уже много лет никто не пользовался.
И тут ее впервые охватило сомнение, был ли правильным мамин совет попытаться доплыть до Рерика. Травемюнде, Киль, Фленсбург, Росток — все это наверняка находится под наблюдением, сказала мама, тебе надо попробовать Рерик, это такое глухое пустынное местечко, о нем никто и не вспомнит. И причаливают там только маленькие шведские суда, груженные лесом. Ты должна просто предложить им деньги, много денег, и тогда они возьмут тебя без всяких разговоров. Мама всегда питала слабость к Рерику, это сентиментальное отношение к городку зародилось еще двадцать лет назад, когда она впервые, вместе с папой, увидела Рерик на обратном пути после счастливого лета на Рюгене. Но счастливый день в Рерике — это определенно было нечто совсем иное, нежели день во время бегства, под пустынным небом поздней осени.
Ты должна решиться, детка, сказала мама вчера. Юдит посмотрела на раковину и чемодан и вспомнила гостиную на втором этаже их дома на Ляйнпфад, последний завтрак с мамой, взгляд в сад, где на фоне темного, оливково-шелковистого канала еще сияли поздние георгины, и как она резко поставила чашку на стол и воскликнула, что никогда, никогда, никогда не бросит маму.