— Вы слышали? — воскликнула Франциска. Ни секунды не колеблясь, она обратилась к Крамеру, — Я знаю о вас почти все, Крамер.
Патрик в ужасе коснулся ее руки, Крамер же только удостоил ее взгляда. Через несколько секунд он сказал:
— Очень жаль. Вы были мне симпатичны.
— Видимо, со мной что-то не в порядке, — ответила Франциска, — если такой человек, как вы, находит меня симпатичной.
Вошла хозяйка с миской, полной креветок; они сели за один из столов, Франциска сидела напротив Луиджи, который все еще не мог совладать со своим бешенством, Крамер занял место напротив Патрика; все они остались в пальто, кроме Луиджи, который пришел в одном костюме; в помещении, используемом редкими посетителями, было не очень тепло, скорее, влажно и прохладно, к тому же оно было грязное; они ждали, когда Джованна принесет тарелки и маленькие вилочки; я попала в западню, хорошо, что не пришлось снимать пальто, это превращает ужин во что-то временное, возможно, и сама западня временная, возможно, мне еще удастся из нее вырваться.
— Вы должны чистить их руками, — сказал Крамер. — Смотрите, вот так!
Он взял одну из покрытых панцирем креветок и показал, как разнять панцирь, чтобы вилочкой выковырять мясо. Его руки тоже были белые, покрытые светлыми волосками. Она взяла креветку, я не смогу заставить себя проглотить этот кусочек.
Крамер вдруг перестал есть, словно вспомнил что-то очень важное; перекинув руку через стол, он раздвинул пальто Патрика, Патрик отпрянул от неожиданности; Франциска увидела, что под пальто на нем сегодня синий блейзер, но тут Крамер молниеносно схватился за одну из золотых блестящих пуговиц и зажал ее в руке.
— Что вам надо? — задыхаясь, произнес Патрик. — Сейчас же уберите руку!
Луиджи хотел ему помочь, он схватил руку Крамера, но тот едва заметным движением стряхнул руку Луиджи; он, должно быть, невероятно силен. Крамер сказал:
— Не лезь в это дело, малыш!
Быстрым, мягким, почти нежным движением он вырвал пуговицу и положил ее возле тарелки Франциски.
— Чистое золото, — сказал он ей, — посмотрите на нее, она из настоящего золота, О’Мэлли сам говорил мне об этом пару дней назад. Он объяснил, что медные пуговицы очень быстро теряют вид. — Крамер снова принялся за креветки. — Вот таков он, пуговицы для блейзера — из высшей пробы золота. — Он был в отменном настроении. — Я дарю вам эту пуговицу. В память о нашем сегодняшнем ужине. Вы ведь не возражаете, О’Мэлли, или как?
Франциска посмотрела на бородатого молодого человека за соседним столиком, но тот ничего не замечал, и она пододвинула пуговицу поближе к Патрику, который молча сидел, глядя в тарелку, его пальто все еще было распахнуто, и Франциска увидела вырванный клок на его клубном пиджаке, как раз там, где раньше была пуговица, хотела бы я знать, не носит ли он на левой стороне груди еще и какой-нибудь герб, например, Итона, или Бэллэла, или Поминовения всех усопших; он даже поцеловал меня, по-братски и нежно, поцеловал где-то возле левого глаза, чтобы заманить меня в западню; она вспомнила, как он махал ей рукой, стоя под окном ее гостиничного номера, при этом он напоминал ангела, но сейчас он — ничто, уже не ангел и не дьявол, а всего лишь униженный богач; она взяла золотую пуговицу и бросила ее в тарелку с креветками.
— Синьора очень щедра, — сказал Крамер хозяйке, которая вошла с подносом, уставленным мисками и тарелками. — Она дарит тебе чистое золото.
У Джованны было спокойное, невозмутимое лицо; несколько морщинок уже пролегло от глаз к уголкам губ.
— Золото, — сказала она доброжелательно и недоверчиво.
— Ты убедишься в этом, — сказал Крамер, — пусть Бартоломео отнесет пуговицу к оценщику!
Она едва заметно улыбнулась и стала убирать остатки креветок и расставлять на столе новые блюда, потом вышла. Луиджи смотрел то на Патрика, то на Крамера, с жадностью и сожалением он проводил взглядом Джованну, которой теперь принадлежала золотая пуговица, но знака от Патрика не последовало, хозяин не отдал ему приказа вернуть пуговицу, и он ограничился взглядом, который по пути от Патрика к Крамеру превратился из упрека в ненависть.
— Теперь вам предстоит увидеть редкостный спектакль, Франциска, — услышала она голос Патрика. Его голос был полон издевки. Судя по всему, он оправился от замешательства. Она вопросительно взглянула на него. — Сейчас вы увидите, как ест Крамер, — сказал Патрик. — Право, за это зрелище стоило бы заплатить.
Было ясно, что он готовился к ответному удару, но на Крамера его слова не произвели ни малейшего впечатления. Он спокойно стал снимать крышки с кастрюлек и сковородок.
— Ну, давайте, кладите себе первому, — сказал Патрик. — Вы же не можете дождаться.
В красноватых глазах Крамера Франциска увидела жадность, граничащую со страданием, когда он отрешенно и сосредоточенно, как наркоман, рассматривал содержимое кастрюлек, но потом он преодолел себя и протянул медный котелок с мясом сначала Франциске.
— О небо! — сказал Патрик. — Вы явно произвели на него большое впечатление.
Она взяла самый маленький и нежирный, какой только могла найти, кусочек отварной говядины. А ведь я была так голодна, почти все воскресенье я проспала, вернувшись с кампанилы, я вошла в свой номер и сразу заснула, спала чуть ли не до самого вечера; она подсчитала дни: да ведь это моя первая настоящая еда с пятницы, с того момента, как я покинула Милан, у меня должен был бы быть зверский аппетит, а вместо этого я вынуждаю себя отрезать кусочек мяса, попробовать белой фасоли, которая, кстати, чудесно приготовлена, мне как-то опять не по себе, как недавно на катере, значит, дело не в морской болезни, а в мигрени, эта дурнота, которая всегда предшествует мигрени, хотя, конечно, я просто потому не могу есть, что сижу с этими мужчинами, с которыми я не желаю иметь никакого дела, потому что сижу между профессиональным убийцей и его жертвой, да еще напротив маленького гангстера, молодого человека, который слишком рано понял, что не обязательно работать, чтобы жить, и еще потому, что я сознаю, что нахожусь в западне, если убийца знает, что кому-то известна его профессия, в какую же историю я влезла, я, со своим гордым бегством, сначала серия мелких унижений, а теперь это, представляю себе лица Герберта и Иоахима, если бы они могли меня сейчас увидеть, сначала серия едва заметных унижений, легкое землетрясение у меня под ногами, а теперь падение в бездну опасности, просто не верится, что я должна твердо сказать себе: я в опасности, в опасности, в опасности, слово это замелькало в ее мозгу, как повторяющийся сигнал, но погасло, потому что она увидела, как ест Крамер.
Крамер жрал. Он начал незаметно, отковыривал кусочки, пробуя, устраивая на своей тарелке горку из красноватого зимнего салата, белой фасоли, ломтей мяса, постепенно превращая компактную горку в огромную массу еды, но через несколько минут, когда он со знанием дела лишь только пробовал пищу, началось не радостное смакование, а нечто другое: заработал механизм прожорливости, который включился, как мотор, работа которого все ускорялась и ускорялась. При этом Крамер ел не то чтобы быстро и жадно, он ел, скорее, медленно и тщательно, основательно пережевывая пищу; но что превращало процесс еды в заглатыванье, в забивание глотки — был ритм, заставляющий думать о часовом механизме, ритм, в каком он запихивал пищу в рот, отсутствующий взгляд наркомана, безмолвность белого лица, этой маски, на которой открывалось и закрывалось, открывалось и закрывалось отверстие, дыра, окруженная губами обжоры. И тут со лба его потек пот, он тек ручьями по щекам, белая маска заблестела от влаги, на бровях повисли капли, глаза наполнились прозрачной жидкостью, словно водой, Крамер достал носовой платок и высморкался.
— Ну, — воскликнул Патрик, — что я вам говорил?
Странно, но, собственно говоря, это даже не вызывает отвращения. У меня не возникает желание отвернуться, не смотреть, наоборот, это как бы завораживает меня, я не могу оторвать глаз, это почти великолепно, потрясающий спектакль, где на сцене — жрущий человек. Демонстрация слабости убийцы. Это болезнь; если бы удалось излечить его от этого, возможно, удалось бы излечить его и от страсти убивать.
— Вы читали «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Босуэлла? — спросил Патрик. — Наверно, именно так жрал Сэмюэл Джонсон.
Значит, пока Крамер ел, его можно было, ничем не рискуя, оскорблять. Дешевая месть за оторванную пуговицу из чистого золота. Крамер отсутствовал; с отсутствующим видом он методично наполнял себя едой; он посмотрел на Патрика, но не увидел его; пот заливал его лицо. Ему можно сейчас говорить все что угодно прямо в лицо, залитое от обжиранья потом, как морфинисту, как курильщику опиума. Она тоже решила попробовать.
— Вы убийца, Крамер, — сказала она, — и вы знаете, что вы убийца.
Он не слушал. Патрик посмотрел на Франциску, словно перед ним было привидение. Луиджи, конечно, ничего не понимал, а Крамер, продолжая жрать, смотрел куда-то вперед, в зал, в грязный зальчик-столовую при баре Бартоломео, где, кроме него, никого не было, не считая молодого человека, читавшего книгу.
Крамер кончил есть совершенно внезапно. Он положил нож и вилку на тарелку и какое-то время сидел неподвижно, полностью погруженный в себя. Потом он встал и начал прохаживаться, тяжелый в своем бесформенном зимнем пальто неопределенного цвета.
— Обратите внимание, — насмешливо сказал Патрик. — Сейчас начнется самое интересное: он будет чихать.
Крамер уже держал в руках носовой платок, когда принялся чихать бесчисленное количество раз, он расхаживал по столовой, и чихал, и подносил платок к носу, и вытирал свое лицо, которое все это время оставалось совершенно белым и, несмотря на чиханье, неподвижным, как маска из папье-маше.
— Так называемое желудочное чиханье, — объяснил Патрик, его голос был полон холодного, торжествующего веселья, — это мне объяснил один врач. Есть обжоры, которые после каждой еды, которая доставляет им удовольствие, чихают подряд пятнадцать-двадцать раз.