Должно быть, это ужасно — узнать зависимость от любви, подумал Фабио. И еще он подумал о том, что ему скоро исполнится пятьдесят лет. Ну, а меня от этой зависимости Бог избавил. Эта фраза не показалась ему веселой, а просто тривиальной и забавной. Он попытался найти лучшую фразу, но нашел только одну: мне этого не хватает.
В дурном расположении духа он бросил монету за эспрессо на стойку, кивнул Уго и вышел из бара. Ему надо было спешить: последняя репетиция перед генеральной репетицией «Орфея» начиналась в половине третьего.
Франциска смотрела, как ассистентка закрыла пробирку с мочой и наклеила этикетку, еще раз спросив перед этим имя и фамилию Франциски; она услышала, как доктор Алессандри распорядился: «Отнесите в лабораторию и скажите, чтобы сделали вне очереди!» За спиной врача в окне, перед которым он сидел, Франциска увидела дома на противоположной стороне Кампо-Манин, серые в сумерках; мне здесь делать больше нечего, я могу идти; она встала, врач поднялся тоже и сказал:
— Завтра после обеда будет результат. Если хотите, можете просто позвонить.
Он ее не осматривал, он был деловит и сух, не пытался под предлогом необходимости медицинского осмотра удовлетворить мимолетный эротический интерес, интерес подглядывающего, как это делают многие врачи.
— В столь ранней стадии нет никакого смысла осматривать вас, — сказал он, — мы только можем сейчас провести тест на мышах.
Он прописал ей модное средство от тошноты, хотя и после обеда в случайной траттории на Страда-Нуова ее не затошнило.
Завтра после обеда я уже буду далеко, если все удастся, если бегство с Патриком состоится, я могу заставить Патрика где-то остановиться, в Анконе или Триесте или еще где-нибудь и позвонить по телефону, чтобы узнать, каков результат теста на мышах: позитивный или негативный. Она посмотрела на рецепт и увидела, что на нем указан номер телефона врача.
— Но вы можете и прийти сюда, — сказал доктор Алессандри, — завтра в то же время. Если захотите еще проконсультироваться, — добавил он.
Если результат окажется позитивным. Если результат окажется позитивным, то будет о чем консультироваться. Безупречная маленькая операция. Короткое, весьма болезненное вмешательство, на этой ранней стадии вполне безопасное, при условии клинически совершенной стерильности; Франциска поняла, что Алессандри делал ей предложение, намек на предложение определенной медицинской услуги; наверняка ювелир позвонил ему, она пришла в три часа, и ассистентка посмотрела на нее так, словно узнала Франциску, и назначила ей на пять часов, ровно в пять ее приняли. Доктор Алессандри, высокий, шикарный, лет сорока, непросто шикарный, блестящий, но и холодноватый, независимый, деловитый, вызывающий доверие, все вокруг него сверкает чистотой, можно не беспокоиться по поводу недостаточной стерильности, евреи умеют находить хороших врачей, у евреев шестое чувство — они всегда отыскивают отличных специалистов.
— Что вы сотворили с моим другом Лопесом? — с улыбкой спросил врач, оставив официальный тон. — Он чуть не покончил с собой у телефона, чтобы убедить меня, что я должен вам помочь. Ведь вообще-то он весьма холодный господин.
Каким кругом знакомых я уже обзавелась в Венеции! Все началось с Патрика, потом появились Крамер и Луиджи, ювелир Лопес и доктор Алессандри, не считая двух портье, все это люди, в чью судьбу я оказалась вовлечена или кто так или иначе коснулся моей судьбы. Исчезнуть невозможно. Можно уйти, но лишь для того, чтобы обнаружить, что ты снова куда-то прибыл. Покидаешь людей, чтобы снова оказаться среди них.
— Консультироваться будет не о чем, — сказала она, — даже если результат окажется положительным.
Она не знала, сказала ли это, чтобы подтвердить результат своих размышлений, найти их окончательную формулу, или лишь для того, чтобы проверить его реакцию; врач же отреагировал с брутальной откровенностью, откровенностью хирурга.
— Не будем ходить вокруг да около, — сказал он. — На этой стадии мне достаточно произвести просто небольшое обследование, синьора, и во время его совершить небольшое вмешательство, затем основательно промыть — и все! Я при этом ничем не рискую. Я всего лишь провел обследование, потому что у вас были жалобы. Это просто и безопасно. — Он посмотрел на нее. — Конечно, я говорю вам это только потому, что у нас нет свидетелей и потому что вас прислал Лопес.
— Я понимаю, — сказала Франциска. — Спасибо!
Он отвернулся, подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу.
— Я не женат, — сказал он, — потому что не хочу иметь детей. — Фасады домов становились все более расплывчатыми в сгустившемся темно-сером тумане. — Посмотрите на этот старый растрескавшийся город, это не место для детей. Это не город, в котором чувствуешь себя молодым.
Тут он опомнился и взял себя в руки, после секундного припадка ненависти против моей возможной беременности, против любой беременности; должно быть, у него совсем другие причины, чем возраст Венеции; он элегантно и почти бесцеремонно проводил ее до двери, сверкающая чистота, камера, вычищенная до клинического блеска, восставшая против старого потрескавшегося города, города, где нельзя быть молодым; в приемной, где уже не было ни посетителей, ни ассистентки, она надела пальто; из кабинета врача, венецианца, холодного и вызывающего доверие, уже не доносилось ни звука; он поможет мне, он помог бы мне; она спустилась по абсолютно бесшумной, очень фешенебельной лестнице, тяжелая дверь закрылась за ней автоматически, ранний вечер на Кампо-Манин лег ей на плечи, как темный, вязаный платок.
Франциска покинула гостиницу утром с намерением больше туда не возвращаться. Она взяла свою сумку и прошла мимо портье, не сказав ни слова, ведь я заплатила, и они, конечно, сами заметят, что я не возвращаюсь; потом был завтрак, ювелир, Крамер, снова ювелир, который теперь был не просто ювелир, а звался Лопесом, был потомком старой, перебравшейся из Испании в Венецию еврейской семьи, потом обед, она заставила себя съесть нечто невероятное — Risotto con le seppie, рис, черный от намешанного в него мяса каракатицы, чтобы проверить, затошнит ли ее после этого, но ее не затошнило, потом, в три часа первый визит к доктору Алессандри, между тремя и пятью просто бродила; в конце концов забрела на час в Палаццо Пезаро, устало бродила среди незначительных современных картин, залы были довольно теплыми, она села на обитую красным бархатом банкетку и долго смотрела на одну картину, которая называлась «Paese urbano» и автором которой был художник, чьего имени она никогда не слышала, его звали Марио Сирони, это была замечательная картина, коричневая тележка перед одним из этих домов, она уже устала вызывать в памяти образ одного из этих домов, да в этом и не было необходимости. Сирони ведь нарисовал его, в сочетании коричневого и голубого, пастозно и интенсивно, на фоне фабрики. Она спаслась, погрузившись в созерцание этой картины; если бы мир был таким, как это полотно, в нем не было бы Крамера. И в заключение снова визит к врачу. Все это время она не обращала внимания, преследуют ли ее, она сознательно запретила себе об этом думать, приказал ли Крамер кому-либо следить за мной или нет, я все равно ничего не могу с этим поделать, тут он имеет все преимущества, поэтому я не стану об этом беспокоиться, но, конечно, она беспокоилась, она не могла определить, следят ли за ней, никто не вошел за ней в Палаццо Пезаро и никто не последовал за ней, когда она оттуда выходила, когда шла по пустой Кампо-Манин. Куда теперь? Непроизвольно она двинулась по одной из улиц, шедшей параллельно Большому каналу, потому что знала, что таким путем доберется до Моста Академии, к катеру Патрика, но было лишь пять часов, а Патрик ждет меня в семь, она вошла в бар, заказала эспрессо, на катере я сразу же лягу спать, и внезапно осознала, с какой естественностью приняла решение, предложенное ей Патриком; она задумчиво помешивала ложечкой в крошечной чашке, возле которой стояла ее сумка, коричневая, не очень дорогой кожи, она вспомнила, как в субботу утром производила инвентаризацию, когда прибыла в Венецию, а теперь, когда я ее покидаю, возможно, снова нужно произвести инвентаризацию, вообще, как я себя веду, словно маленькая девочка, которая бегает вприпрыжку, не отдавая себе отчета, я должна все просчитать, холодно взвесить свои возможности, у меня несколько возможностей, и я могу выбирать, кто сказал, что нет свободы выбора?
Она хотела глубже обдумать все эти проблемы, но вдруг заметила, что чья-то рука, очень робкая рука, пододвигает в поле ее зрения сахарницу; она поняла, что кто-то наблюдал, как она мешает ложечкой кофе, в котором нет сахара, она повернула голову вправо, в ту сторону, откуда появилась сахарница, и увидела единственного кроме нее посетителя, тоже стоявшего у стойки — бармен исчез в соседнем помещении, дверь которого была открыта, — этот единственный посетитель был молодым человеком в темном поношенном пальто с поднятым воротником; перед ним тоже стояла чашечка кофе-эспрессо; Франциска взяла сахар и сказала:
— Спасибо!
Молодой человек смущенно кивнул, потом как-то собрался, приободрился и заметил:
— Холодно сегодня вечером, не правда ли?
На его бледном, худом лице выделялись очки в черной роговой оправе, в своем поношенном пальто он выглядел бедновато; казалось, он целиком погружен в себя, в свои мысли, и когда Франциска произнесла обычное «Si, brutto tempo»[33], он промолчал; они молчали оба и смотрели в свои чашки; эта встреча на мгновение отвлекла Франциску, но именно поэтому она снова попыталась вернуться к обдумыванию своих возможностей; Патрик — это лишь одна из моих возможностей, есть целый ряд других способов выйти из положения, особенно теперь, когда представился шанс даже сделать аборт, мне неслыханно повезло, ведь сколько пришлось бы пресмыкаться в Германии, чтобы добиться своего; итак, есть три выхода из тупика, в который я попала в результате своего бегства, из венецианского тупика, в который я угодила из-за своего бегства от Герберта и Иоахима; странно, но я уже даже не знаю, почему я так необдуманно обратилась в бегство; когда сталкиваешься с такими людьми, как Крамер и Патрик, то уже не понимаешь, зачем было придавать такое значение Герберту и Иоахиму; итак, есть три выхода: первый — аб