Теплушка быстро заполнялась, и место по другую сторону тумбочки вскоре было занято человеком, лица которого Фролов даже не успел рассмотреть, поскольку тот, едва появившись, тут же рухнул на нары и сразу уснул. Однако вскоре его разбудили два парня из компании «аля-улю», как назвал их один из давних попутчиков Фролова. До этого ему еще не приходилось близко соприкасаться на этапах с уголовниками. В столыпинских вагонах 58-ю обычно перевозили в отдельных купе. Когда всех вывели из машин, эти стояли отдельной группой, и каждый, кто бросал случайный взгляд на их вызывающе дерзкий вид, не мог не испытывать чувства тревоги за сохранность своих вещей и продуктов. Человек, которого будили, долго не мог понять, чего от него хотят, но когда, наконец, открыл глаза, сразу все понял и несмело проговорил, что он же первый. И тут же услышал:
— А нам до лампочки, какой ты по счету. Вали отсюда, пока мы тебя ломом не обвязали…
— Зря вы так людей пугаете, — сказал Фролов, готовый к отчаянному сопротивлению, если его тоже начнут прогонять, и очень удивился, когда услышал:
— А ты, вояка, не боись, мы не для себя постель стелим, а для кого, скоро сам увидишь. От него тебе беспокойства не будет.
Удивился потому, что голос говорившего показался ему льстивым. После того, как к изголовью постели положили подушку в цветастой наволочке, к тумбочке подошел вполне обычного вида мужчина, возраста не больше тридцати лет, с темным саквояжем в руке, и посмотрел на Фролова таким взглядом, будто бы они были давно знакомы.
— Ну, здравствуй, Владимир Афанасьевич Фролов, рад с тобой познакомиться…
И подал знак своим «помощникам», чтобы те уходили.
Фролов сразу догадался, что это его однофамилец, и улыбнулся:
— Но у вас там еще какие-то фамилии, а настоящая-то какая?
— Тебе на будущее, чтоб ты знал: настоящая фамилия всегда первая. Ты какую фамилию услышал?
— Вот первую «Фролов» и услышал, когда в вагон поднимался, а остальные не разобрал.
— Как?! У тебя не было любопытства, чтобы приостановиться у двери и услышать, как себя будет представлять еще один Фролов?! И даже как его зовут?
— Ну, во-первых, я не был уверен, что того, кого назвали Фроловым, это и на самом деле Фролов, а во вторых, Фроловых так много, что я не думаю, будто все они родственники, и поэтому должны проявлять особый интерес друг к другу. Извини, если я тебя в чем-то разочаровал. Кстати, действительно, а как тебя зовут?
— Зовут меня Григорий, и я, не скрою, уже встречался с примерами душевной тупости некоторых представителей нашей фамилии, но вот с таким откровенным равнодушием, честно скажу, встретился первый раз. Он, видите ли, не уверен, что все Фроловы могут быть родственниками друг другу. Разумеется, что не все. А вдруг?! Вот я, например, какой первый вопрос, задаю однофамильцу, едва его встречаю? Как думаешь, Владимир? Не стесняйся, говори, говори, мне твоя улыбочка, кстати, очень нравится. Это значит, что ты ничуть не обескуражен, и готов принимать в нашем разговоре самое активное участие. Так какой же будет мой первый вопрос?
— Откуда я родом, наверно, — весело ответил Фролов.
— Верно, ты замечательно угадал. И это вселяет надежду, что вскоре, видимо, я вынужден буду себе признаться, что мое первое впечатление о тебе было неправильным. Так, откуда ты родом?
— Из Москвы, Григорий Фролов.
— О, не просто Григорий, а Григорий Фролов, это уже похоже на стиль, мне нравится. Но изначально-то, наверное, была все-таки не Москва?
— Изначально был Смоленск, вернее, деревенька под ним, отец не любил об этом много говорить. Поэтому я так и не знаю, то ли мы изначально были Фроловы, то ли по помещику таковыми стали.
— Значит, Смоленск! Я так и думал! — восторженно воскликнул Григорий, но увидев идущего к ним парня, одного из тех, кто освобождал для него место, с досадой проговорил: — Вот черт, до чего же некстати.
Парень наклонился над ним и негромко сказал:
— Фрол, пацаны хотят биться, а кон пустой, разреши карасей[5] немного пощупать.
— Но я же сказал.
— Потому и просят.
— Пусть хорошо вокруг себя посмотрят. И вспомнят, кто их, как последнюю шоблу-еблу[6], недавно из такого же товарняка на рельсы выкидывал. Поэтому передай, чтоб тихо разошлись по шконцам[7]. Все, дай с человеком поговорить. Извини, Володя, хорошую песню нам с тобой испортили, сволочи.
— Да ничего, ничего, Фрол, мне понравилось, как они тебя называют. Можно и я тебя так же звать буду? — попросил Фролов.
— Можно, — ответил Фрол, — но, только, чтобы без ухмылочек. Мне это может не понравиться.
— Не обращай внимания. Это у меня от удивления. Про то, почему у тебя много фамилий, я понял, но про то, что ты у них генерал, узнал только теперь.
— Ну ладно, хватит об этом. Продолжим говорить, как любят говорить одесситы, за Смоленск. Слушай, это потрясающе! Ведь там не только твои, но и мои корни тоже. Ты сказал… деревенька. Не деревенька это была, а большое гнездо. Наши отцы из этого гнезда вылетели. Мы даже и внешне очень похожи. У нас и волосы светлые, и глаза синие. Одна порода, а? А знаешь, как называлось наше имение? Фроловское. Как в лагерь приедешь, сразу напиши отцу о нашей встрече, и он тебе подтвердит, что я тебе чистую правду сказал. Они с моим отцом двоюродные братья. Мой отец слишком активным был, настоящий социализм, а не тот, который теперь, мечтал построить. Так сильно хотел, что его за это расстреляли. А твой отец затаился. Ты обо мне аккуратно напиши, как бы между строк. Представляю, как твой отец удивится, что мы встретились. Ты почему лицом потемнел, Володя? Я что-то не то говорю?
— Да правильно ты все говоришь. Но только словами в мое самое больное место угодил. Я ведь для родителей с июля месяца пропал, а до этого у нас такая радость была, что война окончилась, и я живым остался. Они же ничего не знают, что со мной случилось. Так я предполагаю. Все время об этом думаю. Знают — не знают. Лучше б не знали. Они с ума сойдут, когда узнают, что я изменник, да еще на двадцать пять лет осужденный…
Поезд был уже в пути, и рельсы с колесами выбивали свои неизменные «тук-и-так».
— Извини, но меня твои слова несколько удивили, — проговорил Фрол, — живи у меня отец и мать, да я бы только о том и мечтал, чтобы прижаться к их груди. А уж про то, что при каждом удобном случае весточку бы им посылал, так это само собой. Поэтому мне твои слова кажутся несколько странными. И вообще, скажи-ка мне, Володя, почему всех бреют, а тебя нет?
— Это еще в Вене было. У парикмахера заразная бритва была, инфекцию занес.
— В городе? Поверить не могу.
— Нет, уже в тюрьме. Но теперь дело на поправку пошло, скоро побреют.
— Это я понял. А вот твои странные переживания, честно скажу, меня сильно смущают. Ты мне чего-то недоговариваешь. Сердцем чувствую.
— Зачем тебе это, Фрол? — невесело засмеялся Фролов. — У тебя и без меня здесь дел хватает. Пока мы говорим, к тебе уже три раза за советом приходили.
— Работа такая, что поделаешь. А о тебе как мне не беспокоиться?! О родном-то человеке. Что там у тебя на душе, о чем говорить не хочешь? Зря молчишь. Не скажешь, потом сильно жалеть будешь.
— Если настаиваешь, тогда ладно. Хотя, учти — со своим я люблю разбираться сам. Так и на войне было. Каждый шаг рассчитывал. У меня, кстати, в батальоне самые маленькие потери по дивизии были. Ладно, слушай. Еще в Вене, когда в смершевской тюрьме сидел, после приговора, я только о побеге и думал. И теперь думаю. Не хочу быть для них рабочей скотиной. Лучше помру, а не буду. Поэтому и объявляться матери с отцом не захотел. Меня искать будут. Может, годами. Значит, надолго пропаду для них. А я ведь и теперь еще не знаю, что им обо мне известно. А если они обо мне все знают, так, тем более. Сам понимаешь, какие волнения у них будут, если в тюрьме нашелся, а потом опять пропал. Но, а дальше что… буду искать случая. Если живой останусь. Все понял?
— Хорошо, что сказал, — после короткого раздумья проговорил Фрол, — буду думать, но ничего не обещаю.
— Да и не надо обещать. Я и твоим советам буду рад.
— Нет, советом здесь не поможешь, Тут опыт нужен, а у меня он есть. Главное, чтобы в этой теплушке нам вместе Киров проехать. Там развилка и дорога на Север до Котласа. Мы с тобой можем разъехаться, но если дальше вместе поедем, то буду думать…
— Фрол, неужели из такого вагона можно уйти?! — с загоревшимися глазами спросил Фролов.
— Володя, вот так, прямо в лоб, об этом спрашивать не принято. Такое только какой-нибудь битый фраер[8] может себе позволить. Не обижайся. Тут холодная голова нужна, братишка. А с таким нетерпением, как у тебя, можно сгоряча и ноги под колесами оставить. Все. Как будет, так и будет. И больше об этом ни слова. Ничего не услышишь, значит, ничего не получилось. А если ничего не получится, то ты ничего и не спросишь. Договорились?
— Договорились. Мне этот разговор нравится. Слушай, Григорий, пусть я битый или небитый фраер, но только почему ты меня, своего братишку, мне понравилось, как ты меня назвал, ни разу не спросил про самое главное: за что я сижу?
— Да все потому же, Володя. Не зря же говорят, что слово — серебро, а молчание — золото. Хотя и написано, что вначале было Слово. Но только слово бывает разное. У каждого человека оно свое. Иногда услышишь и тут же: о, лучше бы не слышал! Но это я так, не обращай внимания. К тебе это не относится. А тебя почему не спрашивал? В душу лезть не хотел. А за то, что душа передо мной открылась, спасибо тебе. Но ведь и не чужие… Перед кем еще ей открываться? Теперь говори.
— Ее зовут Хельга, если по-нашему, то Ольга, я так ее и звал. Познакомились случайно, на одной из улиц Вены. Сразу глаз друг от друга оторвать не могли. Она немка. Свободно говорит по-русски. Мать из Петербурга, еле спаслась после 17-го. В тот день, когда познакомились, на нашу с Ольгой беду в Вену приехала команда из центрального аппарата. Они получили сигнал, что многие офицеры комендатуры, а я был одним из них, слишком увлеклись мирной жизнью в чужом городе, потеряли бдительность, опасно сблизились с местным населением. Что было чистой правдой, если говорить обо мне и Ольге. И вот, представляешь, мы в тот день еще только познакомились. Сидели в моем джипе и прощались, когда мимо нас проехал фотограф из той команды. А потом стал кружить возле нас и все щелкал и щелкал. А мы эту машину даже не заметили. Мне тогда море по колено было. Победа! Думал, что для нас фронтовиков, теперь любая дверь открыта. Все можно! Лишь бы никому не вредило. И не только Ольгу, но даже и ее родителей в этом смог убедить. В Вене есть православный храм. Настоятель его, отец Александр, — друг семьи Ольги. Вот ее родители и попросили его, чтобы он нас тихо обвенчал. А тот согласился с радостью. Храм после боев еще только восстанавливали. Там даже дыра была. Так эти нас через дыру и фотографировали. Когда венчались. И опять никто из нас ничего не заметил. Такие мы были счастливые…