— Какие у тебя воспоминания замечательные, но только ты ими не увлекайся. Иначе как новую жизнь строить будешь? — спросил Фрол.
— А это как ты скажешь. Скажешь, чтобы жил в берлоге, буду жить в берлоге, а придумаешь для меня какую-нибудь светлую жизнь — буду ее строить.
— Ты это что — серьезно?
— Пошутил, конечно, и все потому, что я свой побег как-то совсем по-другому представлял. Думал, что сам его готовить буду, сам себе товарища найду, или товарищей. В горьковской тюрьме я с одним лейтенантом познакомился. Договорились, что если в один лагерь попадем, то вместе убежим. А получилось так, что меня самого для побега нашли. Да и кто? Брат! Такое только в сказках бывает. Ты не думай, если говорить про мое настроение, то я сейчас очень радуюсь, сильно радуюсь. Побег был необыкновенный. Он весь был похож на войсковую операцию. Но только был наполнен такой силой, которую я плохо понимаю…
— Вот почему я и не хотел, чтобы мы в кабине ехали. Знал, что такой разговор будет, но ждал его еще в вагоне. А почему там молчал?
— Так ведь сильно сомневался, что у тебя все получится.
— А если бы не сомневался? Вот так же, как только что, сказал бы? Про то, что тебе страшно и, давай откровенно, не очень приятно с ворами связываться?
— Ты очень как-то прямолинейно… Так бы я никогда не сказал.
— А как?
— Думаю, что очень просто. Я бы нашел слова, чтобы ты не обиделся, и договорился бы с тобой, что когда наши ноги снова пойдут на свободной земле, мы расходимся — ты в одну сторону, я — в другую. Прости за откровенность.
— Да нет, все нормально. Но вот скажи, как ты себе представляешь, что с тобой было бы потом?
— Совершенно не представляю, но точно знаю, что стремился бы уйти на Север, в самые глухие места.
— Но ведь ты московский парень. Что ты об этих местах можешь знать?
— Кое-что знаю. У меня взводный был из сибирских северных мест. Очень чистый мужик и красиво говорил. Кержак. Мне очень нравилось, как он отвечал на мои вопросы, когда уходил на задание. К примеру: «Все в сборе?» — «Ну». — «Ничего не забыли?» — «Ну». Для устройства на постоянное жительство этого, конечно, мало, но кое-что все-таки уже есть…
— Хорошо, что рассказал именно это. Считай, что твоя сказка все еще продолжается. Хочешь быть кержаком, станешь. А того, чье имя ты будешь носить, тоже звали Володей.
— Но так не бывает! — воскликнул Фролов.
— Бывает. А теперь слушай меня внимательно. Здесь мне придется и о себе тоже кое-что рассказать. Ты назвал наш побег войсковой операцией, а меня генералом. Ты и сам того не понимал, как был близок к истине. Только я в воровской организации скорее не генерал, а министр финансов. В моих руках все нити, которые приводятся в движение, когда надо пополнять общак. Общее представление, что это такое, имеешь?
Фролов утвердительно кивнул.
— Ну и ладно. Так вот, мне приходилось много работать со старателями, а это золото и камушки. И был у меня один надежный человек, который жил на окраине одного небольшого северного городка. Окраину эту называли Медвежий угол. С годами мы стали хорошими приятелями, доверяли друг другу. В 42-ом его призвали в армию, а летом 43-го меня нашел его сын, от которого я узнал, что отец погиб. И что перед уходом на фронт он оставил ему мой адрес, сказав, что в случае крайней нужды он всегда может обратиться ко мне за помощью. И что я ему обязательно помогу. А такая нужда у парня была. Весной на него напал медведь, сильно порвал и поломал. Спасли охотники. Они, скорее всего, перед этим медведя и разъярили. Лечили его здесь, в Новосибирске. А пока лежал в больнице, весь его городок выгорел, и в пожаре погибла мать. Он был единственный сын. После похорон вернулся в Новосибирск, чтобы найти меня. Он не доучился в 10 классе один месяц и хотел найти работу, да и сдать экзамены в какой-нибудь вечерней школе. Иногда подолгу гулял по городу. Гулял и в тот очень жаркий день, когда не вернулся домой. Я его искал, мне помогали. Потом появилось объявление в газете, что на лодочных мостках в районе железнодорожного вокзала найдены мужские брюки, рубашка и сандалии, которые пролежали там больше суток. Было предположение, что мужчина, который их там оставил, утонул. И что даже нашлись свидетели, которые видели, как человек боролся с течением, но только недолго. Обь река серьезная, там, за мостками, очень опасное место. Я понял, что это Володя. У него на ногах были сандалии. Потом из больничной выписки я узнал, что у Володи был поврежден позвоночник. Поэтому и не справился с течением. Еще было написано, что до полного излечения его рекомендуется освободить от службы в армии. Ему в ту осень надо было призываться. Всех, кто может дать какие-либо сведения о пропавшем мужчине, звали в милицию. Я не пошел. Бесполезная трата времени. Правда, одному человеку поручил следить за сообщениями о найденных на Оби утопленниках. Если бы Володю нашли, то я бы его похоронил. Но не нашли. У меня остались его паспорт, справка из школы со средними оценками за десятый класс, выписка из больницы и документ, подтверждающий, что он погорелец из Медвежьего угла. Осталось только сфотографировать тебя с бородой, грамотно замкнуть на фотографии печать, и ты станешь сибиряком Владимиром Савельевичем, по фамилии Гладких. Живи за него, раз уж так получилось. Чего молчишь?
— Не знаю, что и сказать. Но одно я точно знаю: тебя мне Бог послал. И спасибо, что о себе немного рассказал. Ты мне стал понятнее. А раньше я боялся тебя об этом спрашивать. Ведь ты вопросов не любишь.
— А ты что, решил, что если я вор, так весь в крови? На мне невинной крови нет. И вообще я ведь не думал, что они вдруг решат меня короновать. Упустить боялись. У них ведь знаешь, действует настоящее политбюро, только без лукавства. По-простому. Поначалу мне странным все это казалось, потом привык, и теперь среди них я даже серьезный авторитет имею. Сам видел, какой побег они смогли мне организовать. Кстати, на мне нет ни одной наколки. Другого такого случая среди коронованных воров не знаю…
— Господи, Гриша! — вдруг простонал Фролов. — За какие грехи нам все это?!
— А вот этих соплей, братишка, пожалуйста, больше не позволяй себе распускать. Тем более что в наше время, какая разница, в каком политбюро состоять, — нахмурившись, и с очень холодными глазами проговорил Фрол.
На небе одна за другой загорались звезды. Разговор медленно затихал, пока совсем не иссяк, под все более раскрывающейся на темнеющем небе вселенной.
«Гладких, — сам себе говорил Фролов, глядя на небо, привыкая к новой фамилии, — Гладких, Гладких…».
I V
1946 г. — февраль 1953-го. Город Ангарск.
В Ангарск Володя Гладких попал еще весной 1946-го, как рабочий 4-го разряда из одного красноярского треста. В составе небольшой бригады, которая должна была обеспечить будущему городу подачу чистой ангарской воды. Строители жили в землянках, и бригада поселилась в одной из них. Контуры самого Ангарска, имя которого еще никто не произносил, поскольку это название еще никому не приходило в голову, лишь только начинали прочерчиваться ленинградскими проектировщиками. Зато уже хорошо было известно, какое у этого города будет градообразующее предприятие: самый крупный в Сибири комбинат по получению, вначале из угля, а потом из нефти, горючего.
Основная рабочая сила приходила на строительные площадки под конвоем. Расчищали территорию. Для сантехников рыли траншеи. Разгружали и растаскивали вдоль траншей трубы. Однажды, когда Гладких тоже перекатывал трубы вместе с зэками — поднимать-то еще не решался, позвоночник берег, — во время перекура один зэк сказал ему, что где-то совсем в другом месте видел его лицо, но только не помнит где.
Гладких отбросил головой назад волосы и пожал плечами:
— Если так впериваться в каждое личико-то, дядя, как ты на меня теперь глядишь-то, так ведь ох как много прежних знакомцев признать-то можно.
Зэк засмеялся и сказал:
— Извини, обознался.
Бригада была пьющая, как и все другие вольнонаемные бригады. Но умеренно. А то, что Гладких не поддерживал компанию, ему прощали. Наоборот. Парень молодой, под медведем был, да живой остался, и молодец, что учебу не бросил. Учебники с собой привез. Сидел над ними по вечерам и готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Бригаде нравилось, как он на их глазах строил свою жизнь. Сами-то они все для себя давно уже построили. Когда же Гладких из Иркутска привез аттестат зрелости, то в бригаде был такой праздник, на котором даже он не удержался и выпил. Одну рюмку. Пить дальше ему не позволили. Аттестат был с одними пятерками, только по русскому языку стояла четверка. И когда все заговорили про то, что ему, Гладких, теперь сам Бог велел продолжить учебу, он сказал, что даже знает, где будет учиться. Опять в Иркутске, на заочном строительном факультете.
Не прошло и года, как на стройке появился серьезный объем работ, и с каждым месяцем вольнонаемных рабочих становилось все больше и больше. К тому времени у Гладких был уже самый высокий рабочий разряд, и он без особого, правда, желания с его стороны, вначале был назначен бригадиром, а потом и мастером. Начальник участка и прораб на стройку наезжали раз в неделю из Иркутска.
Как то Гладких понадобилось зайти в управление строительством, чтобы забрать недавно полученные из Ленинграда чертежи. И там, в одном из коридоров, мимо него прошла девушка, он заметил ее еще издали, которая и обликом своим, и походкой показалась ему очень похожей на Ольгу Майер. Когда они поравнялись друг с другом, их взгляды встретились. Ее звали Галя Гладышева. Технический отдел был ее первым местом работы после окончания одного иркутского техникума. Когда они стали встречаться, а это произошло уже через несколько дней, Гладких сказал ей, что у них даже фамилии совпадают.
Землянки никому не нравились, и их перестали строить. Стали ставить юрты. Много их поставили. Это было лучше, но все равно привычного домашнего уюта не только для городских, но и для деревенских людей, в них не было. Непривычно. Ждали появления первых домов и мечтали в них поселиться.