Молодые женщины из штаба строительства выбор Гали Гладышевой одобрили. Они еще до появления Гали очень удивлялись, почему такой видный парень, как Гладких, все один да один. Даже строили догадки, уж не потому ли он такой одинокий, что медведь, который напал на него, причинил ему какой-то очень серьезный вред. Одна из них даже не выдержала и спросила Галю, было ли у нее с ним что-нибудь?
Галя тогда воскликнула:
— Да вы что! Как можно! До свадьбы?! А в чем дело?
Женщина намеревалась дать совет, как проверить, все ли у Гладких в порядке, но Галя не стала ее слушать. Вечером того же дня, в своем шалаше, который был построен за один вечер с видом на Ангару, они очень смеялись после того, как Галя передала в лицах весь тот разговор. Добирались туда на велосипедах.
В комсомольской организации уже начинали подумывать о проведении комсомольской свадьбы. И она обязательно бы состоялась, не будь одного досадного обстоятельства: Гладких не был комсомольцем. Было решено срочно принять его в комсомол. И тут произошло совершенно неожиданное. Тем, кто пришел с этим предложением, Гладких вначале сказал, что сильно перерос для комсомола, потом, стесняясь и опустив голову, добавил:
— Так ведь и не приучены мы к политике-то.
— Кто это мы, кержаки, что ли?
— Ну, — кивнул головой Гладких.
И еще сказал, что сам понимает, как это плохо, но что поделать, когда родился таким. Теперь-то уж ничего не исправить. Потому и хотел бы, раз ему подошла пора жениться, чтобы свадьба была скромная, на которую они с Галей позовут самых близких друзей.
Когда же саму Галину спросили, не обидно ли ей слушать такие слова от своего будущего мужа, она ответила, что ничуть, раз у ее мужа к большой свадьбе душа не расположена. Тогда девушка с очень острыми глазами и вытянутым лицом спросила:
— Вот все эти слова, которые ты только что сказала, как думаешь, твой папа одобрил бы?
Галя ответила, что она не понимает смысла вопроса:
— Причем здесь мой папа?
При этом голос ее прерывался, и она сильно расстроилась. Когда же комсомольцы ушли, разговор был за юртой, на скамеечке, она неожиданно расплакалась:
— Опять вылез мой папа!
Гладких обнял ее и поцеловал:
— Что с тобой сегодня? Я тебя такой еще никогда не видел. И потом, я знал, что твой папа жив, что у вас что-то в семье неладное было, но не знал, что он какое-то значительное лицо-то, раз так спросили…
Галя улыбнулась и сквозь слезы проговорила:
— Опять ты затокал? И с ними, когда говорил, тоже.
Гладких ответил, что так ведь от волнения это все. И сам спросил:
— А кто он, папа-то твой?
Галя ответила, что потому и плачет, что эта остроносая курица о нем спросила. Еще сказала, что каждый день хотела ему об отце рассказать, да только не знала, какими словами. Не хотела говорить плохо, а хорошие слова не находились.
— А эта влезла. От обиды плачу. Никакой он не значительный. Просто его тут все знают. Он начальник одного женского ОЛПа[10] в Китойлаге. Они с матерью давно разошлись, мы в Иркутск переехали. Я его и видела-то редко. Правда, алименты от него шли большие. Мама говорила, что стыдно от него деньги получать, да только деваться некуда. Володя, трудно мне говорить. Потом как-нибудь, постепенно. Мама из-за него много переживала и болела. Поэтому рано и умерла. Ты, Володя, всю жизнь на природе жил. Тебе этого сразу не понять. Не обижайся, что об отце от других людей узнал.
— Раз трудно, то и не говори. Только больше не плач, а то я и сам вместе с тобой плакать начну. Но если по-другому, то я так понимаю, что не потому ты его стесняешься, что он здесь начальник. Зэки говорят «кто здесь не бывал, тот будет, а кто будет, тот век не забудет». Слышала, наверно?
— Я тут много чего слышала…
— А еще и по другой причине. Из-за матери. Только у него с твоей мамой было одно, а у тебя с ним совсем другое. А раз ты сюда на работу приехала, значит, к нему приехала. Я так понимаю, что тебя к отцу все-таки тянет, а раз тянет, так и не стесняйся. Отец все же…
— Я не к нему приехала, а к тебе, — сказала Галя, улыбаясь и вытирая слезы, — но все равно ты хорошо сказал, спасибо тебе.
Свадьба, как того и хотели молодожены, была хотя и скромная, но душевная. Сразу после нее Гале передали записку от отца. Тот был возмущен, что узнал о свадьбе от чужих людей, вместо того, чтобы принять в ней самое активное участие. И спрашивал: за что? Галя ответила, что это была и не свадьба совсем, а так, встреча друзей. Ведь вместе с Володей жить им пока еще негде. Просила не обижаться. И еще написала, что как только у них появится какое-никакое жилье, то он будет первым, кого они примут у себя дома.
Галина и Гладких по-настоящему сошлись, когда в городе стали ставить дома, и они получили квартиру в двухэтажке. Одними из первых. Тогда же, едва расставили мебель, и появился Гладышев. Высокого роста подполковник со строгим лицом и двумя рядами наградных колодок на груди. Сразу обратил внимание, что Галя ждет ребенка, и обрадовался, что скоро станет дедом. Когда жал руку зятю, внимательно смотрел ему в глаза и вдруг ласково провел ладонью по бороде. Спросил, давно ли тот носит бороду.
— Так всегда носил, как появилась. Из кержаков я, — ответил Гладких.
Гладышев сказал, что наслышан об этом, и спросил про братьев и сестер, много ли их у него? И не приехал ли кто из них на Ангару? Гладких ответил, что братьями да сестрами обделил его Бог.
— Почему так? — удивился Гладышев. — Я давно хотел спросить у Гали про твою родню, да все забывал, когда встречал ее в штабе. Ведь всем известно, что у кержаков всегда детей много.
Гладких вздохнул:
— Трудно про то говорить, но только после того, как я на свет появился, маманя моя сильно хворать стала. Потому отец и не стал большаком. Да ведь и нет их больше. Отец в Сталинграде погиб. Снайпером был. А маманя… — глотнул воздух Гладких и замолчал.
— Трудно, не говори, — сказал Гладышев, — слышал я о твоем несчастье. От Гали.
— Вот и хорошо, что все слышали, а про то, чего не знаете, так мы с вами, дорогой Антон Денисович, надеюсь, еще долго видеться будем… А то, как опять пожалуете, так ведь и спрашивать-то будет нечего.
Гладышев засмеялся:
— Вот, наконец, и услышал я твой говорок-то сибирский, про который мне говорили, а то все удивлялся, что говоришь чисто.
— Так ведь это все дочь ваша, — с радостью проговорил Гладких, — полностью ее заслуга.
— Характер, — похвалил дочь Гладышев, — любит все до конца доводить. Вся в меня. Молодец!
Галя весь этот негромкий разговор слышала на кухне, где готовила обед. А когда пришла стол накрывать, то сразу по веселым глазам и Володи, и отца поняла, что они довольны друг другом. Поэтому и обед у них получился удивительно семейным, к тому же еще и вкусным.
Для Гладышева весь этот поход к дочери стал настоящим праздником. Еще совсем недавно он и подумать не мог, что дочь, которую он не видел месяцами, вдруг сможет превратиться в такого близкого ему человека. Да и какого мужика себе высмотрела! Не побоялась его простоты, а он и не очень простым оказался. Умна моя девочка, ничего не скажешь. Потому и не сдержался, когда уходил. Очень значительные слова произнес:
— Спасибо тебе, Галя, за то, что ты у меня таким замечательным человеком выросла! И тебе, Владимир, тоже спасибо, что появился здесь, и вы смогли найти друг друга. Да чего там, сильно я радуюсь, глядя на вас. Хоть ты ничего и не пил. Что может, и зря. Иногда, Володя, надо бы делать исключения.
— Так может, когда-нибудь и решусь для такого-то тестя?! — со смехом ответил Гладких.
Много еще других добрых слов услышал Гладышев и в те минуты, когда Галя и Гладких провожали его к машине.
Едва поднялись к себе, Галя сказала:
— Это удивительно, но, по-моему, все было очень хорошо. Правда?
— Да, правда, — ответил Гладких. Только привычного тепла в глазах не было.
Галя не выдержала и спросила:
— Что-то было не так?
— С чего ты взяла? Нормально все было, да нормально же, говорю…
V
Март — сентябрь 1953-го.
Начиная с 4 марта 1953 года, по радио, голосом Левитана, страна стала получать известия о ходе болезни Сталина. В перерывах между серьезной классической музыкой.
Прошло уже почти два года, как поселок Ангарский превратился в город Ангарск, а лагерные зоны, когда-то занимавшие чуть ли не всю территорию будущего города, разделенные, как друг от друга, так и от вольных жителей, колючей проволокой с вышками по углам зоны, переместились на его окраины. Но только по-прежнему в часы утренних разводов и возвращения в зоны теми же дорогами, что и в самом начале, по ангарским улицам рядами по пять человек в черных бушлатах в сопровождении конвойных с собаками, шли колонны зэков. Не всегда, но иногда, когда Фролов оказывался уж очень близко к этим колоннам, его вдруг начинали посещать тревожные видения, будто бы и он тоже шагает в одной из пятерок. То есть как бы видел себя самого в колонне. Когда же колонна проходила, тревога оставляла его.
Несколько раз, и всегда неожиданно, появлялись и такие зэки, особенно в дни больших этапов из других лагерей, которые, вглядываясь в вольнонаемного инженера Гладких, находили его поразительно похожим на одного человека, с которым когда-то им довелось идти одним этапом. Только тогда он был военным. Один раз даже спросили, нет ли у него брата-близнеца. И странно, но Фролов, отвечая всегда «да, да, мне это уже говорили», почему-то никогда не испытывал даже легкого беспокойства. А однажды, смеясь, даже добавил, что надо бы побриться, чтоб узнавать перестали, да только бороды жалко.
Но вот зазвучала эта самая музыка, и пусть это было противоестественно, но только совсем не траурные мысли она навевала Фролову. Как и у всех зэков вокруг у него тоже был срок. Свой. Особый. И вот теперь, впервые за все годы своего бегства он вдруг физически ощутил, что его срок подходит к концу. А ведь еще совсем недавно он и представить себе не мог, что такое возможно. Если такие мысли и появлялись, то он их тут же гнал от себя. Думал, что именно этот вождь — вечен. А не станет его — появится другой. Такой же. Но ведь не зря же Фролов так долго таился. Теперь-то он точно знал: нет, не появится! И вот она заиграла, эта музыка. Играй, музыка, играй!