Ведь если была бы хоть малейшая надежда на выздоровление, разве допустили бы такое? И он подумал: так я тогда что, снова Фролов? И дальше уже не мог остановиться. Конечно же, Фролов! Хотя, одна уверенность у него все же и раньше была. Что его сын Паша, назвал так в честь своего друга Сабурова, и дочь Настя все равно когда-нибудь обязательно станут Фроловыми. Так и думал: я-то ладно, а они все равно станут. Похожую уверенность он когда-то испытывал в Вене, когда расписывался под своим приговором. Он тогда знал, что вскоре убежит — и ведь убежал же! Но то, что происходило теперь…
Тот день, когда наконец-то свершилось то, что еще совсем недавно казалось немыслимым, начался очень буднично. Чтобы не пересекаться с колоннами зэков, он обычно приходил на строительные площадки рано. Особенно в те места, где работа должна была вестись на высоте.
Начальник строительства, он же начальник Китойлага генерал Бурдаков[11], на последнем совещании просил его передать технологам на время испытаний основного оборудования на Комбинате-16, главной строительной площадке города, двух сварщиков. Оплату гарантировал. Все знали, что свое слово генерал всегда держит. Многие вольнонаемные неизменно звали генерала «батей». Что касается зэков, то они его называли по-разному. В зависимости от лагерной судьбы. Те, кто знал его еще в тридцатые годы, говорили, что того из зэков, кто тогда назвал бы его «батей», мало бы кто понял.
Почти все оборудование на К-16 уже стояло на своих местах. Это был завод, на котором из угля должны были производить бензин. Уникальный немецкий завод, который обеспечивал горючим танки во время войны, был демонтирован до последнего болта и увезен в Сибирь, чтобы обеспечивать бензином восточные города. Убедившись, что работы для сварщиков на главном корпусе осталось совсем немного, Фролов уже уходил, когда увидел одного из них — Федю Трубкина. Сам Трубкин его не видел. Фролов стоял в тени. Карман у Трубкина был оттопырен. Фролов окликнул его, тот остановился и радостно воскликнул:
— Савельич!
— Савельич-то я Савельич, но только ты подойди поближе и покажи, что там у тебя в кармане, — попросил Фролов.
— Что это с тобой, отродясь ни у кого карманы не проверял, — с обидой сказал Трубкин. — Одна приятность была. А тут: что в кармане? Ну, чекушка в кармане. Нельзя, что ли, сегодня-то?! Или ты не знаешь?
— Чего не знаю?
— Вот дела! Неужели радио не слушал? Так нет больше нашего дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича. За упокой его души, да по глоточку, когда электрод буду менять, святое дело, а, Савельич? — с озорным блеском в глазах выпалил Трубкин, который был из семьи сосланных кулаков и когда то рассказывал об этом Фролову.
— Тебе на высоте работать. Так что давай сюда свою четвертинку, и не гляди на меня так. Еще не хватало, чтобы мне за упокой твоей души пить пришлось…
— Так ты ж не пьешь?
— Для тебя сделал бы исключение, а бутылочку свою вечером получишь.
Фролов уже выходил из корпуса, когда ворота широко распахнулись, и колонны зэков, входя в промышленную зону, тут же стали рассыпаться на мелкие, необычно возбужденные группы, которые быстро расходились по своим рабочим местам.
Он шел в мастерскую металлических изделий и первый раз за много лет подумал, что может, зря ушел от своей судьбы? Каждый день под конвоем? Ну и что, зато не таился бы. Письма из дома получал бы от отца и матери, не звонил бы из Иркутска и Красноярска домой в дни их рождений. Слышал их голоса, а сам молчал. Или произносил чужим голосом:
— Извините, не туда попал.
По дороге Фролов зашел к себе в прорабскую, чтобы положить в сейф четвертинку Трубкина. Потом направился к Валерию Алексееву[12], начальнику мастерских, чтобы узнать, почему заготовка, которая должна была поступить на один из объектов еще пять дней назад, все еще не готова.
Алексеев сидел за столом в своем кабинете один, и когда Фролов вошел, встал и быстро заговорил:
— Знаю, зачем пришли, Владимир Савельевич, но эти дни были у нас такими необычными, что все из рук валилось. Простите нас. У всех такое настроение, будто бы уже завтра нас пачками начнут выпускать на свободу. В жилой зоне надзиратели боятся заходить в бараки. Слышали бы, как сегодня поздравляли друг друга колонны, когда встречались! Конвоиры молчали и даже овчарки не лаяли. Хотя, вы-то человек вольный, и может, зря я вам все это говорю. Да наверно и думаете совсем по-другому, но только в свое оправдание я никаких других слов найти не могу и еще раз прошу прощения.
— Вам, Валерий Анатольевич, повезло, что объект еще не сдаточный, сегодня на планерке вряд ли о нем будут говорить, да и вряд ли будет эта планерка, но к следующей неделе заготовка чтоб была. Начинаются автономные испытания. Мы можем сорвать их. Объясните своим.
Затем Фролов помолчал и вдруг спросил, как-то очень легко перейдя с Алексеевым на «ты»:
— А что, Валерий, ты-то сам, неужели всерьез думаешь, что всех вас и на самом деле очень скоро начнут освобождать?
— Какой вы вопрос мне задали, Владимир Савельевич, — удивленно проговорил Алексеев. — Именно от вас я его меньше всего ожидал услышать.
— Это почему же?
— Да потому, что помню вас совсем другим. Хотите, чай с баранками? У меня и чайник вскипел.
— Да с удовольствием.
— Хотя, должен сказать, — продолжил Алексеев, — что в последние годы вы как-то очень заметно изменились. Куда-то пропала ваша былая сибирская простота. И вот — такой вопрос задали.
— Это все работа моей жены. Полностью ее заслуга. Поэтому очень быстро и перешел с сибирского на государственный. Как говориться, с волками жить, по-волчьи выть.
— Но это вы зря так, — засмеялся Алексеев, — о нашем-то великом и могучем языке. Кстати, вы обратили внимание, какими казенными словами уже после смерти нашего любимого вождя и учителя ведутся все передачи о нем? Вы можете спросить, а как еще иначе можно выразить народную скорбь? Но у меня в памяти остались слова одного человека, соратника Ленина, которыми он начал свою речь в дни прощания с ним. Хотите послушать?
— Хочу.
— Ленина нет. Нет более Ленина. Темные законы, управляющие работой кровеносных сосудов, оборвали эту жизнь. Медицина оказалась бессильной… И дальше с такой же страстью и болью.
— Чьи это слова? — спросил Фролов.
— Льва Троцкого.
— Хорошо, что ты уже сидишь, Валерий, — усмехнулся Фролов, — а то ведь за такую, как у тебя, память и посадить могут.
— Так меня за это и посадили, — захохотал Алексеев.
— Неужели читал со сцены?
— О, Владимир Савельевич, ведь вы теперь не только правильно говорите, но еще и с каким подтекстом, — с осторожным смешком проговорил Алексеев. — Нет, со сцены я, разумеется, не читал, а просто книжечка с этой речью была у меня в студенческом общежитии. Читали вместе с другом, которому она тоже показалась интересной. Был там, в общежитии, еще один студент, который очень хотел бы знать, что это за книжечка такая, о которой мы с другом так часто и тихо беседуем. В итоге я здесь, а друг мой строит Куйбышевскую ГЭС. А тот, третий, окончил институт, и уже работает в одном из наших посольств. Хороший разговор у нас получился. А хотите, я вам одно свое стихотворение прочитаю?
— Очень хочу.
— Тогда слушайте:
Там было много брата нашего.
Что говорить о мелочах?!
Со мною рядом чуть не маршалы
Таскали бревна на плечах.
Там живописцы и ваятели,
Что знали славу и почет,
И знаменитые писатели
Со мной делили табачок.
Там все мы жить учились заново.
Не думал я и не гадал,
Но как-то раз саму Русланову
На клубной сцене увидал.
И генералы, и ученые,
Уняв волнение свое,
И рядовые заключенные
Внимали голосу ее.
Забыв дела лесоповальные,
я, сгорбясь, у стены стоял
и слушал песенку про валенки
весь срок в которых щеголял![13]
— Здорово, спасибо, что прочитал. Жалко, что подходящих музыкантов у тебя нет, а то эти стихи и новой песней могли бы стать с припевом: «Валенки, валенки, ой да не подшиты стареньки». А что, Валерий, разве этот срок у тебя второй?
— Это вы из-за концовки в прошедшем времени спросили? Так это в другом лагере было, в Коми. Туда Русланову привозили. Здесь-то у меня совсем другие валенки, подшитые. Ведь я сейчас как-никак, а тоже начальник. Придурок…
— Ладно, пойду я, спасибо за чай, — поднялся Фролов. — Рад, что познакомились. Ты вот что, когда вдвоем опять будем, зови меня просто Володей, ну, и понятно, что «выкать» мне тоже не надо.
И уже подойдя к двери, обернулся и спросил:
— Ты на фронте-то был?
— Был, но только быстро ранили, потом долго в госпитале лежал.
— Тем более, — сказал Фролов.
Алексеев хотел спросить почему «тем более», но не успел. Фролов уже ушел.
К вечеру этого же дня в штабе у генерала Бурдакова собрались все руководители строительства. Один за другим они подходили к трибуне и произносили траурные речи. О рабочих проблемах никто не говорил. А вот о том, что смерть любимого вождя сделает нас еще более упорными и целеустремленными, говорили много. Сам же Бурдаков в своей речи назвал несколько фамилий, на кого следует равняться остальным, и среди них Фролов услышал фамилию Гладких. И первое, о чем тут же подумал, что ведь и его тоже могут позвать к трибуне. Если бы это произошло, он понятия не имел, какие бы там произнес слова. Заранее цепенел от стыда. Однако обошлось.
Домой пришел поздно. Очень удивился, когда на кухне рядом с Галей увидел Павлушу, который обычно в это время уже спал.
— Почему не спим? — глядя на сына, спросил Фролов.