— Он тебя ждет, — стараясь быть серьезной, сказала Галя. — У него к тебе есть один очень серьезный разговор. Вчера ты сказку о колобке рассказывал, так он потом, оказывается, долго не мог заснуть. У него есть вопрос, почему раньше все сказки хорошо кончались, а эта так плохо?
— Да для кого плохо-то, для Колобка, что ли? Так ведь он… — начал было говорить Фролов, но увидев, что глаза сына наполняются слезами, замолчал.
— …Был живой, а после лисы его совсем не стало, — закончил его фразу Павлуша и тут же заплакал.
— Вот видишь, оказывается, надо думать, — назидательно заметила Галя, — какие сказки можно ребенку рассказывать, а какие еще нельзя.
— Я не ребенок, мне просто Колобка жалко стало.
— Ну, Павел Владимирович, раз у нас с тобой получилось такое недоразумение, тогда слушай, какие по-настоящему у тех зверей с Колобком дела-то были. Какая уж там сказка! Помнишь, что Колобок Медведю говорил? И от тебя Медведь тоже уйду. Правда, ушел он тогда. Но только не так легко, как в той сказке написано. Почему? Да потому, что Медведи лучше всех бегают, но только не с горок …если по ним недавно дождь пробежал. Колобок-то с горки легко скатился, а Медведь два раза падал. И оба раза на свою тяжелую голову. Короче, ушел от него Колобок и чуть живой от страха вбежал в кузню к своему деду. Тому самому. Это его бабка Колобок замесила.
А дед тот был большим мастером не только по кузнечному, но и по волшебному делу тоже. А каким еще мог быть дед, у которого бабка такие Колобки месила? Как узнал дед про приключение Колобка с Медведем, от которого тот еле ноги унес, то мгновенно придумал такую для него защиту, что надкусить его не смогут не только звери, но даже и люди.
Взял дед бумагу и стал на ней невидимым карандашом какие-то крючочки и точки ставить. А потом по этой бумажке и сковал для Колобка невидимые ручки, ножки, кармашек и прищепку. Прищепка эта была волшебной. Ее дед в кармашек положил. Для Колобка она и становилось его главной защитой. А теперь слушай настоящую историю его отношений с Лисой. А про то, что я тебе вчера рассказывал, забудь.
Вот выходит Колобок из кузни, а навстречу ему Лиса, и тут же: «Колобок, Колобок, я тебя съем». Ну, пропел ей Колобок свою хорошо известную тебе песенку. От кого он уже ушел, и что от Лисы тоже уйдет. А Лиса ему: «Ой, ой, совсем я глухая стала, ни одного слова не слышу. Сел бы ты мне на язычок, с язычка-то я каждое твое слово разберу». И высунула язычок. На свою беду. Потому что Колобок своей прищепкой язык-то ее и прищемил! Ой, как Лиса тут завертелась, как за сердце схватилась: «Ах, что это на языке-то у меня? Ни самой не поесть, ни семью прокормить». И горько-горько заплакала. «Инвалидом, Колобок, ты меня сделал. Пожалей меня, не меня, так деток моих».
И пожалел Колобок Лису. Не стал от нее убегать. Немедленно, говорит, дай слово, что ты нас, Колобков, больше есть не будешь. — Даю, даю, — вся в слезах закричала Лиса, — нет у меня на вас, Колобков, больше никакого аппетита. Лисятами клянусь.
А как это твердое слово дала, так тут же осторожно и спросила:
— А ты что, Колобок, и вправду знаешь, как арест с языка снять?
— Сам не знаю, но дед мой точно знает, — честно ответил Колобок. — Пошли к нему.
— И вот смотри ты, Павел Владимирович, сколько лет с тех пор прошло, а ведь Лисы с Колобками как тогда подружились, так и теперь все еще дружат.
Отца Павлуша слушал со счастливыми глазами, много смеялся, в ладоши хлопал, а когда новая сказка к концу подошла, сказал:
— А теперь я спать пойду, мне за две ночи выспаться надо.
Галя его проводила в детскую, откуда вскоре вернулась и сказала:
— Это удивительно, он как лег, так тут же и уснул. И ты меня тоже удивил. Я тебя таким еще никогда не видела и не слышала. Новый какой-то… Ты так никогда не говорил.
— Не понравился, что ли?
— Наоборот, только я не совсем понимаю…
— А ты ничего и не должна была понимать.
— Теперь я совсем тебя не понимаю…
Но тут зазвенел дверной звонок. Галя открыла дверь, и Фролов услышал ее голос:
— Папа, что случилось?!
— Несчастье случилось, доченька, сиротами мы остались. Вам ли не знать!
Фролов вышел на голос тестя в прихожую и еще раз поздоровался с ним. Они виделись у Бурдакова на траурном совещании, и Гладышев удивил его своим выступлением. Самим его началом, когда сказал: «Товарищи! Какого гиганта мы потеряли! Какую огромную человеческую личность! Какую душу!!!». Услышав такие слова, Фролов невольно вспомнил утреннюю цитату Алексеева о темных законах управления кровеносными сосудами и подумал, что тесть-то его, пожалуй, говорит с такой же страстью, которую он потом, увы, очень быстро растерял.
— Ах, вот ты о чем. Так мы об этом тоже с утра переживаем, — сказала Галя. — Как услышали. Я за тебя испугалась. Так поздно ты еще никогда не приходил.
Все вошли в гостиную.
— О вас думал, потому и зашел.
В руках Гладышев держал небольшого размера предмет в оберточной бумаге, которую он разворачивал с медленной бережливостью и когда развернул, открылся портрет Сталина с траурной лентой.
— Ты, Володя, у нас передовик производства, тебя сам Бурдаков в своих докладах упоминает, а столько времени живешь без портрета. Солнце у нас откуда восходит? Оттуда. Значит, портрету место на левой стене. Давай, Володя, молоток с гвоздем. Сам его на стене и прилажу.
Галя сразу заметила, едва портрет открылся, как стало темнеть лицо мужа, но Гладышев долго ничего не замечал, пока не остановил свой взгляд на Фролове. Тот не поднялся, все еще сидел.
— А тебе, Володя, что, как и моей дочери, тоже не нравится, что я к вам так поздно пришел? Спрашивала, что случилось. Вся страна знает, что случилось, только она не знает…
— Что это вы с такой вдруг обидой? — тихо проговорил Фролов. — Слышал я сегодня ваши слова, почувствовал, как болит у вас душа, так ведь и у нас она тоже болит. Так Галю напугали, что она, бедная, совсем у нас растерялась. Слов не может найти, чтоб вам ответить. У нее дети весь день с приходящей няней были. Сама на работе, переживала вместе со всеми. Потом весь вечер с детьми. Вскоре и мы с вами пришли. Что случилось? О чем еще она могла спросить вас в такое позднее время? О вас беспокоилась. Теперь обо мне. Вы вот время свое расходовали, о нас думали, портрет искали. Но только оглядите все комнаты. Есть у нас картины на стенах, или нет их? Даже в детской ни одной. Это понять надо, а вы обижаетесь. Не приучен я к картинам, не заложено во мне это. А портрет я вам, дорогой Антон Денисович, заверну и знаю, что в какой дом ни зайдете, везде вам за него спасибо скажут, и… простите меня, ведь не чужие же мы.
Гладышев встал. Фролов, тоже стоя, быстро обернул портрет бумагой, даже веревочкой обвязал и протянул Гладышеву. Не проронив ни слова, Гладышев пошел в прихожую, положил портрет на столик, долго возился с ботинками, выпрямился, протянул руки к шинели, но не снял ее, а резко обернулся. Галя и Фролов стояли рядом, ожидая, когда он оденется, чтобы тоже одеться и проводить его к машине, как они всегда это делали.
Гладышев был потрясен. И не только тем, что портрет оказался не нужным его зятю, который последнее время ему все больше нравился, и он им даже начинал гордиться, а тем, какими именно словами он свой отказ объяснил. Так, если послушать, то вроде бы все правильно человек говорил. Не заложено это в нем. А что заложено? Ах, как знакомо это все, как знакомо. Обернувшись к Фролову, Гладышев окинул его взглядом с ног до головы и с привычной для него твердостью в голосе проговорил:
— Что-то ты у нас, зятек, слишком быстро не по-сибирски заговорил. Я не знаю, кто ты, но только не кержак, нет, не кержак. И не провожайте меня, сам дойду.
— Папа! — воскликнула Галя. — Как ты можешь такое говорить?!
— Могу, доченька, могу. Две беды у нас в один день приключились. А как удостоверюсь, что правильно все понимаю, обещаю, что ты первая узнаешь, о чем я теперь сильно думаю, — сказал Гладышев и хлопнул дверью.
— Володя, ты почему молчишь? Скажи что-нибудь. И потом, я совершенно не понимаю, почему ты не взял портрет, отец так старался, ведь сегодня действительно…
— Что сегодня?! Что действительно?! — крикнул Фролов с таким лицом, какого Галя еще никогда не видела. — Траурный день, да?! А для меня он не траурный. По мне так… умер Максим, ну и хуй бы с ним!
Галя побледнела и опустилась на стул.
Фролов бросился к ней:
— Я тебя напугал. Прости. Прости, что столько лет молчал, и ты обо мне ничего не знала. Но не могу я больше молчать, понимаешь, не могу! Нет у меня больше сил, такую тяжесть в душе носить. Твой папа правильный след взял. Вот пусть по нему и идет. Сегодня на комбинате два зэка ругались, и когда один уходил, другой в спину ему крикнул: «Я твой охотник, ты мой заяц». Ну и пусть твой папа на меня охотится, больше я убегать не буду, устал. Прости, Галя.
— Никогда матерно не говорил, первый раз, — заплакала Галя. — Ты что, Володя, и правда не кержак?
— Правда. Ты теперь обо мне много нового узнаешь. И все будет правдой. А если все, что услышишь, тебе сильно не понравится, тогда…
— Быть этого не может! — очень нехорошо засмеялась Галя и стала щипать свои плечи. — Это сон, сон, еще никогда мне таких страшных снов не снилось, вот проснусь и сразу успокоюсь. Нет, никак не просыпаюсь. Значит, не сон. Прости меня, я тебя перебила. И говори, Володя, говори, не бойся. Мне от тебя любая правда понравится…
Они сидели за кухонным столом. От давнего застолья осталась непочатая бутылка коньяка, которую Фролов нашел и поставил на стол вместе с двумя стаканчиками. Появилась на столе и красная икра, и соленое печенье. Это уже Галя поставила, проговорив несмело:
— Может, не надо, ты же не пьешь. Как бы плохо тебе не стало.
— Не беспокойся, хуже, чем было все эти годы, уже не будет. А коньяк я в той, другой жизни, любил. Хотя пить его приходилось очень редко. Больше чистый спирт пили. Мне полную, тебе половинку, давай чокнемся и выпьем за то, чтобы мы как можно скорее встретились после того испытания, через которое нам обоим пройти сейчас надо.