— Боюсь я за испытание пить, лучше давай выпьем, чтобы его не было.
— Это исключено. Обязательно будет.
— Но я же не могу так, вслепую-то. Тогда лучше давай потом выпьем, когда поговорим. А как поговорим, так еще неизвестно, что со мной будет. Может, в обморок упаду. А может, и вправду выпьем, но только за то, чтобы я в обморок не упала.
Фролов засмеялся:
— Хорошо, согласен. Только выпиваем до самого дна. Ни капельки не оставляем. Ох, и до чего же он хорош, этот коньяк! А я и забыл. Теперь слушай! Очень коротко расскажу, а если не испугаешься, все остальное потом рассказывать буду. Вот эти раны на груди и спине — это не медведь. Это осколки от снарядов. На войне я был с весны 42-го и до самой победы, которую встретил в Австрии. Сам я москвич. Иногда звоню матери с отцом в дни их рождений. Из Иркутска или Красноярска. Для меня главное — они должны знать, что я еще жив. После того, как услышу их голоса, сразу кладу трубку. Я капитан, когда арестовали, был офицером военной комендатуры города Вены. По связям с местным населением. В полку, откуда меня направили в комендатуру, был комбатом. В Вене, на улице, случайно познакомился с девушкой, которая хорошо говорила по-русски, студенткой университета. Мать ее бежала из Петербурга во время гражданской войны. Мы сильно полюбили друг друга, повенчались в православном храме и начали думать о получении ею советского гражданства. Хотел после демобилизации уехать с ней в Москву. Вот за это и был арестован. Отобрали все награды. Я надеялся на суд. Думал, что там оправдаюсь. Но суда не было. Вызвали и дали прочитать бумажку, где было написано, что я приговорен к 25 годам заключения за измену родине. И тогда я решил, что убегу. Один в лесу буду жить со зверями, но под конвоем ходить не буду. И бежал. В Новосибирске. Документы, по которым здесь живу, мне подарили. Эта другая история. Очень большая, и даже семейная. Самого Володю Гладких, который утонул в Оби, я не знал, но человек, который мне его паспорт подарил, знал его хорошо. Все. Теперь сама суди.
Галя слушала Фролова с совершенно непроницаемым лицом, только глаза светились. После долгого молчания спросила:
— А ее как звали?
— Ольга.
— Так у тебя теперь две жены, оказывается, — окончательно пришла в себя Галя.
— Ну, конечно, — с огорчением проговорил Фролов, — все остальное тебе показалось не очень серьезным.
— Так ведь это же самое нестрашное из всего, что я услышала. А все остальное… Володя, родной, это же какой ужас, чтобы жить и каждый день врать. С утра до вечера. Да еще и язык коверкать. Я-то знаю, какая у тебя душа. Ума не приложу, как ты мог столько лет молчать. Пусть перед всеми. Но ведь и мне врал?! А мне бы, курице, догадаться, когда ты сумрачный бывал, что с какой-то страшной тайной живем, а я чуть что, и сразу про твое сиротство думала, да про медведя, который чуть ли ни насмерть тебя задрал. А они, вот оказывается, какие у нас воспоминания-то! Я сейчас будто обухом по голове ударенная. Поэтому про твое главное даже и не знаю, что сказать. Лучше давай, пока слов нет, опять про Олю поговорим. Ты же у нас теперь вон как заговорил! Вот и расскажи, какая она, твоя Оля, ну хотя бы внешне, чтоб я ее увидела.
— Подойди к зеркалу и хорошо приглядись к себе. Вы друг на друга похожи.
Эти слова были для Гали совершенно неожиданными и после недолгого молчания она воскликнула:
— Так ты поэтому?
— Если тебе это неприятно, то нет, не поэтому, я просто полюбил тебя с первого взгляда. Как только увидел. А на самом деле, когда мы тогда встретились в коридоре, и я во все глаза на тебя смотрел, это я Олю увидел. Потом я понял, что ты совсем другой человек, и это было замечательно.
— Почему?
— Да потому, что люди не должны быть похожими друг на друга. Так устроена жизнь. И я больше не видел в тебе Олю. Я видел в тебе Галю. Слушай, по-моему, ты сейчас слишком сильно напряглась…
— Не обращай внимания, это скоро пройдет. К тому, что с нами тут случилось, еще долго привыкать надо. Лучше давай опять выпьем. Только мне не нравится закусывать коньяк печеньем с икрой. Ты как хочешь, а я люблю икру с белым хлебом.
— Тогда уж и масло возьми. У меня есть тост. Давай выпьем за тебя и Олю вместе. Чтобы я всегда знал: ни тебе, ни ей ничего не угрожает. Тогда, чтобы лично со мной не случилось, на душе у меня будет полный покой.
— И где это ты собрался быть таким спокойным? Что ты такого преступного сделал-то?! Ничего не сделал, чтобы потом так прятаться и врать. Как ты сказал? На душе у тебя будет полный покой? Это где будет-то? В тюрьме, что ли? Да с какой стати ты должен туда попадать?! За себя и Олю выпью, а вот все, что потом сказал, выбрось. Тогда чокнемся.
Фролов засмеялся, и после того, как выпили, проговорил:
— Здорово ты расслабилась, Галя. Намного больше, чем я ожидал. Раз такое дело, давай советоваться, что нам дальше делать.
— Прятаться хватит, Володя, вот что делать. Пусть разбираются. Не виноват ты ни перед кем. Кстати, а какая у тебя настоящая фамилия? И какое имя? Сколько говорим, а главного я еще не знаю.
— Фролов Владимир Афанасьевич, 1923 года рождения.
— Тоже Володя?! Слава Богу, хоть имя осталось! А то бы я все время сбивалась. Чего люди бы тогда о нас подумали?
— Подумали бы, что мы с тобой шпионы, но плохие.
— Как это плохие, если столько лет даже я про тебя ничего не знала?! — сквозь слезы засмеялась Галя. — Сами сдались. Слушай, правда, а как мы сдаваться будем?
— По правилам будем сдаваться. Надо писать два письма: одно генеральному прокурору СССР, другое — в КГБ…
— Кэгэбе, — поморщилась Галя. — Мама говорила, что звучит, как название какого-то насекомого из семейства пауков.
— Интересная у тебя была мама. Какие слова говорила и не боялась. Неужели кроме тебя их никто не слышал?
— У нее подруга была, тоже жена начальника лагеря, они, вот как сейчас и мы с тобой, любили посидеть за бутылкой. Сами себя называла мэведе. Я тогда ничего не понимала, но запомнила. Мама от отца ушла, а подруга не смогла. Все в гости меня зовет. Недавно случайно у магазина встретились. Опять сказала, что никак маму забыть не может, скучает по ней. О, как бы теперь она была нам нужна! И вообще, Володя, родной, нам бы сейчас сюда третьего, такого же, как мы с тобой. Две головы хорошо, а три лучше. Вот бы Олю твою сюда…
— О, приехали, заканчиваем с питьем, тебе больше нельзя…
— Ничего ты не понял, я правильно подумала. Именно ее нам больше всего здесь и не хватает, чтобы все до конца решить. У меня против нее ни капельки ничего нет. Она мне теперь как сестра, если б не она, так я бы тебя никогда не встретила, нет, больше, чем сестра. Вот за нее давай и выпьем еще раз, чтоб у нее там все хорошо было, не то, что у нас с тобой… сейчас. Ну, чего же ты?
— Хорошо сказала, но не обижайся, пить за Олю больше не буду. Первый раз у нас это легко получилось, а второй… нет, не смогу. И знаешь почему? Потому, что я не очень уверен, что они ее не тронули, и тогда… жива ли она.
— А что…
— Да, да, от них тогда всего можно было ожидать. Так ведь и сейчас тоже. Поэтому давай договоримся — пока я сам об Ольге не заговорю, ты о ней больше ни слова.
— Прости, Володя, и, господи, как хорошо нам было, и вдруг… опять стало так страшно, — прошептала Галя и заплакала.
Письма писались трудно. Однако, в конце концов, они были написаны и отправлены по адресам. Отправив их, Фролов сразу же сбрил бороду и позвонил домой, в Москву. К телефону подошел отец. Когда он услышал голос сына, то тут же закричал:
— Ася, немедленно возьми трубку!
А потом:
— Наконец ты заговорил! Мы с мамой боялись, что так и не услышим твоего голоса до самой смерти. Только одни сигналы. Чтобы их слышать, мы установили второй аппарат.
— Мама!
— Я здесь, сынок, здесь. Пусть говорит папа. Я не смогу. Я должна прийти в себя.
— Володя, ты где? — спросил отец.
— Отец, мама, я был осужден без суда и бежал из-под стражи, а все эти годы жил под чужой фамилией.
— Мы знаем, — сказал отец, — видели твое лицо на плакате о твоем розыске… Где ты теперь, за границей?
— Нет, в Сибири, в новом городе, который называется Ангарск. Я его строю.
— Боже мой, а то, что ты сейчас говоришь, для тебя это не опасно? — спросила мама.
— Нет, я открылся, отправил документы на пересмотр дела и очень надеюсь, что меня скоро оправдают.
— Когда я увидел твой портрет, и там было написано, что ты очень опасный преступник, — сказал папа, — мы думали, что тебя поймали. А про звонки, которые мы получали в наши дни рождения, думали, что их тебе разрешает делать тюремное начальство. Но без права произносить слова. Но мы не понимали, почему из Министерства внутренних дел нам отвечали, что ты в списках отбывающих наказание не значишься.
— Правильно отвечали, поскольку я в лагерях и одного дня не был. Я убежал по дороге туда.
— Сынок, я что-то не понимаю, — сказала мама. — Если ты отправил документы на пересмотр дела, не значит ли это, что ты все еще живешь под чужой фамилией?
— Мама и папа, да, я еще живу под чужой фамилией, но мне очень трудно в телефонном разговоре вам все это объяснить. Главное, что я говорю сейчас с вами, и вы слышите мой, а я ваши голоса. Кстати, под этой фамилией я получил диплом инженера. И женился. Моя жена вам понравится. У нас двое детей. Сын Павел и дочь Настя. Я жду своей реабилитации по почте, но если вдруг меня этапом повезут в Москву и слишком долго задержат в тюрьме, ну, скажем так, больше месяца, тогда я бы хотел, чтобы Галина с детьми приехала к вам. Если вы не возражаете, конечно.
— Боже мой, Володенька, — прокричала мама, перебивая восторженный голос отца, — для нас это будет огромное счастье, огромное!!!
— Забыл, совсем забыл, — прокричал отец. — Совсем недавно у меня одна очень интересная встреча была. В сквере, на скамеечке, когда я в шахматы играл. Твой хороший товарищ по пионерскому лагерю Гриша Потапов узнал меня и о тебе спрашивал. Большой привет тебе передавал…