«Фрол, живой», — сразу понял отца Фролов, ведь в пионерских лагерях он никогда не был. И подумал восхищенно: «Но каков конспиратор, а?».
Междугородняя связь в Ангарске не была еще установлена, и чтобы позвонить в Москву, Фролов вынужден был поехать в Иркутск. Когда же вышел из кабины, то с удивлением увидел, что все три телефонистки встали со своих мест и с откровенным интересом его разглядывают.
Глядя на них, Фролов удивленно пожал плечами и сказал:
— Видимо, вы меня с кем-то спутали. Я точно не артист.
— Знаем, что не артист, — засмеялась одна из женщин, — но мы вас сразу узнали. Вы когда последний раз к нам приходили, то с бородой были. Мы для вас тогда номер набирали, а разговор не получился. Теперь тот же номер попросили и долго разговаривали. Вот мы вас и поздравляем.
— Какая у вас интересная память, — не скрывая своего невольного огорчения, проговорил Фролов, — но все равно спасибо.
Если бы он своими письмами не открыл себя, этот странный эпизод сильно напугал бы его. И все-таки Фролов был расстроен. Ведь он все время менял телефонные узлы и старался быть незамеченным. Теперь никакой опасности он не боялся, но все равно долго не мог освободиться от чувства досады.
Еще до приезда Фролова один из прорабов принял телефонограмму из штаба строительства. Генерал Бурдаков просит Гладких срочно прибыть к нему в конце рабочего дня. Фролов не сомневался, что приглашение генерала связано с появлением какой-то срочной надобности привлечь его слесарей и сварщиков к монтажу технологического оборудования. В тресте знали, что иногда участок такие работы выполняет, и там не возражали. Тем более что они хорошо оплачивались. А Бурдакову нравилось, что с Гладких можно было решать все вопросы без участия его руководства.
В приемной было многолюдно. Фролов сел на свободный стул и приготовился к долгому ожиданию. Из кабинета Бурдакова доносились громкие голоса. Когда же дверь открылась, и из кабинета один за другим стали выходить монтажники технологического оборудования, Фролов подумал, что догадка его верна. Особенно после того, как вышедший вместе с ними Бурдаков нашел его глазами и сказал:
— Заходи.
Пропустив Фролова в кабинет, Бурдаков извинился перед всеми, кто находился в приемной, и предупредил, что освободится не скоро. Фролова эти слова удивили, но о том, что разговор может быть и не производственным, даже не подумал.
— Ну, здравствуй, капитан, — сказал Бурдаков, опускаясь в кресло. — Садись поближе, сегодня у нас с тобой разговор особый.
— Здравствуйте, Семен Николаевич! Только не понял, почему вы меня капитаном назвали? Раньше-то все кержак, да кержак. Так думаю, что заработались-то сильно, забыли?
— Нет, Владимир Афанасьевич, ничего я не забыл, а то, что ты не кержак, я уже около трех лет знаю. Вот смотрю на тебя и удивляюсь… Ведь ни один мускул не дрогнул, когда я тебя настоящим твоим отчеством назвал. Мужи-ик.
— Нет, почему же, один мускул дрогнул, вы просто не заметили. Но коленки точно не затряслись. Может, потому, что я о себе и сам все написал и отправил в Москву с просьбой пересмотреть мое дело. Хотел здесь копии оставить, но побоялся, что вы тут дров со мной наломаете, а у меня семья.
— Читал я твои послания…
— То есть как?!
— Очень просто. Вскрыли письма, сняли копии и отправили дальше. Я же тебе сказал. Ты что, не понял, что тебя здесь около трех лет вели?
И здесь Фролова осенило:
— Ах, вот оно, в чем дело! — сказал он больше самому себе, чем генералу.
— О чем ты? — с удивлением спросил генерал. — Хочешь выпить? Что предпочитаешь — коньяк или водку? Тем более что ты здесь сколько лет в непьющих ходил.
— Коньяк. Только сейчас понял, Семен Николаевич, почему в Иркутске телефонистки во все глаза на меня смотрели. Видимо, именно там мой след и взяли, когда я звонил в дни рождения отца или матери, слушал их голоса и вешал трубку. А телефонисткам говорил: «Не туда попал». Сегодня первый раз за восемь лет с ними разговаривал.
Пока Фролов говорил, генерал заполнил рюмки. Чокнулись.
— За тебя, чтобы мать и отец как можно скорее тебя увидели. Правильно ты угадал. На телефонном узле тебя засекли. Когда ребята прибежали, ты уже ушел, но девочки запомнили, что у тебя в руках был футляр для чертежей. Пошли по всем техникумам и институтам фотографировать бородатых студентов и преподавателей, и нашли тебя среди заочников. Так что девочкам из телефонного узла ты так сильно понравился, что они тебя даже без бороды узнали. А теперь слушай… Вчера у меня твой тесть был. Чтоб ты понимал, я этого человека с начала тридцатых годов знаю. Жену его хорошо знал. Сложная была женщина, интереснейший человек. Твою Галю еще ребенком помню. Сам-то Гладышев хороший парень когда-то был. Потом изблядовался среди своих зэчек. Жену из-за этого потерял. Давно хотел перевести его в мужской лагерь, да подумал, что мы тогда совсем его потеряем. Еще больше пить начнет. А тут Галя твоя появилась, ты. Он опять на человека стал похож. Когда встречались — только о вас и говорил. А тут пришел — лица на нем нет. Ведь после того, как ты портрет Сталина брать у него не захотел, он сразу решил, что ты не тот человек, за которого себя выдаешь. У него на ОЛПе художница есть. Посадил ее в машину и привез к городской доске почета. Дал задание нарисовать тебя без бороды. Оставил ее с водителем-солдатом в машине, а сам пошел по делам. К его возвращению портрет был готов. Ну а дальше сам понимаешь, как быстро он нашел тебя в объявлениях о всесоюзных розысках. Испугался. Ведь он перед тем, как ко мне прийти, явился к Гале. Боялся, что с ней плохо будет, когда она о тебе всю правду узнает. А она посмотрела на его бумаги и отвернулась. Ну и что, говорит, мне это давно известно. Да что я тебе рассказываю, ты про их разговор больше меня должен знать…
— Вы очень удивитесь, Семен Николаевич, но я о том, что у них такой разговор был, первый раз слышу.
— Да ты что?! А-а, дернулся все-таки, — засмеялся Бурдаков. — Ну и девка! Значит, еще не знает, как тебе сказать, да и отца ей жалко.
— Очень на нее похоже, — согласился Фролов, — а если действительно еще не нашла для меня слова, так только по одной причине. Видимо сгоряча так много лишних слов отцу наговорила, что самой страшно их вспоминать.
— Ах ты, господи, ну до чего же она мне маму свою напомнила! — сказал Бурдаков. — Ведь он приходил ко мне для чего? Чтобы Галю от тюрьмы спасти. Был уверен, что ее посадят вместе с тобой, раз она все о тебе знала, но молчала. 58–12, УК РСФСР. И говорил, что она, попав под твое очень сильное влияние, стала настоящей антисоветчицей. И за это ее еще на больший срок могут посадить. Она кричала ему, что все наши здешние награды только на вид такие же, какие на фронте давали. А на самом деле гроша ломаного не стоят. Кричала, что ты кровь за эти ордена проливал, а в это же самое время нас тут награждали за пролитую кровь зэков.
— С ума сошла, — проговорил Фролов, — разве можно об этом не то что кричать, но даже и тихо говорить. Приду домой, буду с ней разбираться. К тому же, наговорила на себя, будто бы давно все обо мне знала. А на самом деле узнала только после того, как Гладышев портрет унес. Она ведь поначалу-то за отца сильно обиделась. А когда услышала, что я в бегах, и почему, побелела и прошептала, именно прошептала, что ее это как обухом по голове…
— Про немку свою тоже рассказал?
— Конечно.
— И что она?
— Не расстроилась. Наоборот. Сказала, что она ей теперь будет, как сестра. Ведь, если б не Ольга, это ее имя в переводе с немецкого, ей бы со мной никогда не встретиться.
— А что, если… откроются границы… чего, конечно, никак быть не может, а вдруг… — очень серьезно спросил Бурдаков. — Ты Галю не бросишь?
— Ну вот, так хорошо говорили, и вдруг какой ненужный вопрос задали. Неужели я похож на человека…
— Ладно, Володя, не отвечай, извини…
— Нет, кое-что я все-таки должен сказать. Там, в Вене, в первый день знакомства с Ольгой мы очень удивились, когда оказалось, что оба помним наизусть стихотворение, которое начинается словами: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». И подумать только, что так оно и получилось. Для меня словно бы колдовство какое-то… Я оказался на далеком Востоке, она осталась у себя, на Западе. И вместе нам действительно уже никогда не сойтись. И главное, что у меня нет никакой возможности что-либо узнать о ней…
«А вдруг…?» — подумал Фролов, но Бурдаков не понял, зачем он ему это рассказал.
— Что было, то было, — сказал Бурдаков, — назад уже ничего не вернешь. Но какую войну выиграли, а?! Ты мне лучше вот что скажи, ведь ты снова Фроловым наверняка решил стать в тот день, когда узнал, что Сталин умер. А если б не умер и даже пошел на поправку, то что тогда?
— Терпел бы дальше. Как и многие зэки, продолжал бы думать, что грузины меньше, чем по сто лет, не живут. А мой конец срока в 70-м. Лучше не рыпаться, все-таки живу на воле…
— Ты это всерьез?
— Может, и не совсем всерьез, но на правду похоже.
— Вот ты послал свои письма, а если они попадут на стол человеку, которому сильно не понравится, что ты свой срок не захотел отсиживать. И тебе отказ. Что тогда?
— Плохо тогда, но совсем по-другому плохо. Жить буду надеждой, что быстро освободят. Семья уедет в Москву, к родителям. Ну да, конечно, вместо одного большого Сталина осталось много маленьких, но такого страшного, как он, уже никогда не будет. Строить Соцгородки больше никто не разрешит. Глупо и неэкономично. Все уже это видят.
— Как это ты определил, что неэкономично?
— Очень просто. Как говорится, на собственной шкуре. В той работе, которую я обычно делал за один день, когда в бригаде работал, любой ваш зэк колупался бы не меньше трех. Потому что «работа не волк, в лес не убежит».
— В необжитые места вольных людей просто так не загонишь. Это тоже понимать надо…
— Значит, надо было придумать, как собрать здесь людей не просто так. Но объявлять их преступниками и потом тащить сюда граблями, чтобы превращать в работяг, да еще в таких количествах… до этого только Сталин додуматься смог. Уж на что цари суровыми были, но ведь не в такой же степени…