— Да, да, это состояние давно изучено и, как «легкость мыслей необыкновенная», даже описано в одном, всем хорошо известном, литературном произведении, — проговорил Костя.
— Тем более что для этого у вас были все условия. Вы, видимо, на своих стройках без конвоя ходили? — спросил Леонид.
— Я вообще в лагере под конвоем никогда не ходил.
— Так вы ссыльный что ли? — став, наконец, серьезным, спросил Костя.
— Нет, ребята, беглый, — очень просто ответил Фролов.
Такого ответа никто не ожидал, и после недолгого молчания первым пришел в себя Артем.
— Наконец-то я понял, почему вы показались мне таким необычным, когда вас привели к нам при галстуке и в шляпе. И долго ваш, нет, неправильно говорю, твой побег продолжался? Не возражаешь, что перешел на «ты»?
— Нет, конечно. Восемь лет. Жил по документам одного утонувшего человека.
— А как убежали? — спросил Костя.
— Из Горького везли в теплушке. В Новосибирске вскрыли пол, и ушли, а в Красноярске набирали рабочих для строительства Ангарска, где я потом здорово прижился. Институт окончил. У меня там семья, двое детей. Был начальником большого монтажного участка.
— Ты же был счастливый человек, Володя, — с отчаянием выкрикнул Леня, — но только зачем объявился?! Теперь они тебя сгноят!
— Не сгноят. Не верю я, что они станут такими же, как он. Энергия не та. И потом, Леня, ты бы пожил в моей шкуре хотя бы один день, тогда бы понял, что это за жизнь, когда даже собственная жена не знает, кто ты такой.
— А, действительно, ты кто? — осторожно спросил Костя.
— Кто я? Когда окончилась война, думал, что военный, и собирался поступать в Академию. Я капитан, начал войну взводным, окончил комбатом. Когда арестовали, служил офицером в комендатуре города Вены.
— А можно узнать, за что арестовали? — спросил Леня.
— За измену родине, но это неправда. Об остальном, простите, говорить не хочу. Боюсь слова расплескать. Я их в себе годами собирал, мне еще оправдать себя надо.
— Когда ты говорил, я закрыл глаза и увидел тебя в форме. Тебе она действительно должна идти, — сказал Артем. — Слушай, а в твоей измене родине нет сильного женского присутствия? Если не хочешь, можешь не отвечать.
— Есть, — улыбнулся Фролов, — но все, что было дальше, даже и не пытайтесь, не угадаете.
— А мы и не собираемся, — проговорил Артем.
Дальше уже до самой Москвы о следственном деле Фролова больше не говорили. И только уже в самой Москве, когда поезд остановился, чтоб маневренный паровоз оттащил вагон на запасной путь, и все чемоданы были спущены вниз, к ногам, — три фанерных, коричневого цвета различных оттенков, с одинаковыми черными жесткими углами, и один кожаный, Фролова, Костя сказал:
— Наши чемоданы полны неопределенности, а чемодан нашего капитана готов к любым новым испытаниям. Хоть к кругосветному путешествию. Не зря ему покорился как Запад, так и Восток.
— Не фантазируй, Костя, — невесело усмехнулся Фролов. — Никто мне не покорился. Во всяком случае, на Западе этой заслуги за мной никто не признал, а на Востоке… так я вообще там жил под чужой фамилией.
— А это все потому, Володя, что, как известно, Запад есть Запад, а Восток есть Восток, — проговорил Леня.
— Нет, не потому, а потому что вместе им не сойтись, — сказал Артем. — В тех стихах прямо так и сказано.
— Ребята, вы даже и представить себе не можете, как прекрасно звучали эти стихи в Вене:
О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Землей на страшный господень суд.
Но нет Востока и Запада нет, что племя, родина, род,
Если сильный с сильным, лицом к лицу, у края земли встает.
— Володя, еще немного и ты расколешься, — засмеялся Артем. — Остановись, чтоб не расплескать слова, сам же говорил.
— Останавливаюсь, хотя и жалко. Хороший разговор начался, — вздохнул Фролов.
Вошел сержант и предупредил, что через пять-десять минут их всех вызовут на выход. Они простились друг с другом, на всякий случай обменялись адресами.
Свет в закрашенных белой краской окнах тамбура медленно угасал. На Москву опускались сумерки. На площадке рядом с вагоном стояло несколько человек в штатском. Начальник конвоя из купе вывел всех четверых на эту площадку, и первым был назван и уведен вниз, к асфальтовой дороге, Фролов. Все трое встретивших его охранников были людьми крупной комплекции. Один из них занял место рядом с водителем эмки, двое других так сдавили Фролова на заднем сиденье, что он не мог пошевелиться. И все же дорогу видел, и когда машина оказались на Сретенке, понял, что движутся они в сторону Лубянки. Вся дорога заняла не больше десяти минут. Возле 40-го гастронома машина развернулась и подъехала к высоким воротам, которые тут же открылись.
В приемной тюрьмы его легко обыскали, что показалось Фролову удивительным, и затем лифтом подняли на четвертый этаж, где поместили в достаточно просторную камеру, но с одной кроватью. Устройство камеры его удивило. Чем-то она была похожа на гостиничный номер. Под высоко поднятым зарешеченным окном, за которым чернел намордник, стоял настоящий письменный стол с настольной лампой. Пол был паркетный и начищен до блеска. Что касается небольшого аккуратного ведра с крышкой — параши, — которое стояло у двери, то оно осталось почти незамеченным Фроловым, как и глазок на двери. А вот кнопку звонка он сразу заметил. И даже спросил у надзирателя: «Это зачем?». Надзиратель ответил, что на случай, если у вас появятся какие-нибудь пожелания.
Чемодан Фролову разрешили взять с собой. В камере был и шкаф для одежды. Фролов переоделся и позвонил.
Вошел надзиратель.
— Я после дороги хотел бы принять душ и побриться, — сказал Фролов.
Надзиратель попросил совсем немного подождать. Вскоре он отвел Фролова в душевую комнату. Там помимо душа был еще и умывальник с зеркалом, бритвенным прибором, полотенцами и мылом. Дверь в душевую никак не закрывалась. Однако за время медленного бритья и долгого стояния под струями горячей и холодной воды ее никто не открывал. Когда Фролов вернулся в камеру, он сразу же подумал, что наверняка такие камеры появились здесь совсем недавно. Специально для тех, кого привозят сюда на освобождение? И вдруг — он ничего не мог с собою поделать — стал сомневаться: нет, здесь что-то не то. В него словно бы начали вселяться кошмары Лени. Но тогда зачем они придумали этот душ и этот кабинет? А заодно и купе в «столыпине»?
Много времени для того, чтобы ответить на эти вопросы, ему не потребовалось.
— А для того, чтобы скрасить пилюлю, которую здесь для меня приготовили, — вслух проговорил Фролов, — представят какие-нибудь неопровержимые доказательства, что я и на самом деле побывал в сетях вражеской агентуры. Срок снизят и вернут в Китойлаг, к генералу Бурдакову. Но мне самому опять даже рот не дадут открыть. Еще скажут, что сделали для меня все, что могли, учитывая мои личные заслуги, включая участие в строительстве города Ангарска…
Фролову вдруг вспомнился вопрос, который ему задал генерал Бурдаков: «А если не оправдают?». Он тогда ответил, что отправит семью в Москву, а сам спокойно будет жить надеждой на скорое освобождение. Спокойно! Вот дурак…
Мысли — одна ужаснее другой — сменяли друг друга. Фролов не мог сидеть, все время метался по камере. Присел только один раз, когда принесли ужин. И опять — от двери к окну, от окна к двери. Фролову казалось, что так плохо, как теперь, ему еще никогда не было. «Неужели это я?», — спрашивал он себя. И тут вспомнил один разговор, где-то на пересылке, что на Лубянке прогулочный двор находится на самой крыше, но только это колодец. Оттуда ничего не увидишь.
— Как это не увидишь?! — воскликнул Фролов и нажал на кнопку звонка. — А небо?!
— Прошу прощения, уже поздно, — сказал Фролов вошедшему надзирателю, — но мне очень хотелось бы подышать свежим воздухом. Это можно?
Надзиратель ответил, что узнает у начальства. Вскоре на лифте они отправились наверх, где действительно вышли к прогулочной площадке, утопленной в крышу, со дна которой была видна огромная часть неба. Фролову повезло. Ночь была безоблачной. В детские годы он любил приходить с отцом в планетарий, чтобы ощущать себя там летящим рядом со звездами. И вот теперь он с удивлением обнаружил, что все еще помнит названия многих созвездий и звезд, которые, как ему недавно казалось, давно позабыл.
— Здравствуй, Денеб, — радуясь, что смог вспомнить имя самой яркой звезды в созвездии Лебедя, прошептал Фролов.
Соседним было созвездие Лира, а в нем самой яркой звездой была Вега. Еще он узнал звезду Альтаир, которая с Лирой и Вегой составляла какой-то известный треугольник, названия которого Фролов вспомнить не смог, но из-за этого ничуть не расстроился. Он просто еще долго смотрел на звезды, пока ему не стало казаться, что они становятся все больше и больше. Как светящиеся окна в домах. Совершенно успокоенный, он вернулся в камеру и тут же уснул, бормоча:
— Ладно, еще поглядим, кто кого, еще поглядим…
Утром Фролова разбудили со словами, что его ждут, и у него очень мало времени на сборы. Ровно через полчаса, в сопровождении надзирателя, пройдя длинным, устланным ковровой дорожкой коридором, минуя многие двери, не останавливаясь в просторной приемной, Фролова провели в кабинет начальника и оставили стоять возле дверей, которые тут же за ним и закрылись. В просторном кабинете под портретом Дзержинского за большим столом сидел занятый подписанием бумаг генерал-майор. Каждый подписанный лист он укладывал в папку, которую держал перед ним стоящий рядом офицер. Когда последний лист был подписан, а офицер направился к двери, генерал поднял голову и сказал:
— Не стойте в дверях, Фролов, не стесняйтесь, присаживайтесь поближе.
Это был Сабуров. Хотя вначале Фролов узнал его только по голосу. Они молча ждали, когда за офицером закроется дверь. Когда же, наконец, она закрылась, пошли навстречу друг другу и обнялись. Затем сели за маленький столик лицом к лицу.