— Это у тебя как на войне получилось, — сказал Сабуров, — прилетел снаряд, кого-то убил, кого-то покалечил, кого-то в живых оставил. Просто отвык ты от смертей, потому и переживаешь…
Фролов поднялся.
— Пора мне, Паша. Совестно столько времени у тебя отнимать, да и домой не терпится попасть скорее.
Сабуров, положил перед ним пропуск на выход.
— Когда семью перевезешь, работать станешь, обязательно позвони. Вот тебе мой телефон. Посидим где-нибудь…
— Да я бы с радостью, но только зачем я тебе, Паша? — почти с детским выражением на лице спросил Фролов и, видя, как огорчился Сабуров, с улыбкой добавил: — Ты большой государственный человек. Я тебе навредить могу. Тебя не поймут…
— Как это не поймут, Володя, — горячо возразил Сабуров, — зря мы с тобой, что ли, на одном фронте воевали? Да и все награды твои при тебе…
— Награды это да. Но только тебе ли, Паша, не знать, сколько еще Героев Советского Союза в лагерях тачки возят, — тихо проговорил Фролов, когда они уже подходили к двери. — Прости, я, по-моему, опять что-то не то сказал.
— Не винись. Говорил, что хотел. Я не в обиде. Это ты меня прости, что не совсем понял, как мне лучше тебя освободить. А мог бы! Но все же, согласись, что это у меня получилось намного лучше, чем у тебя с твоим лейтенантом. Кстати, Диму Кузнецова, своего первого следователя, помнишь?
— Смутно.
— А он тебя хорошо помнит. Часто о тебе спрашивает. Хочешь с ним увидеться?
— Но если смутно помню, тогда зачнем?
На прощание обнялись, и Фролов вышел в приемную, где его ждал надзиратель, чтобы проводить к выходу. Надо было обязательно позвонить родителям, чтобы они не сильно переволновались, когда его увидят. Фролов подумал об этом сразу же, как только вышел на площадь через парадные двери Лубянки. Несколько двухкопеечных монет он положил в пальто еще в Ангарске. Но ему не везло. На улице Кирова ко всем телефонным будкам стояли очереди. И только в одной будке, перед самым его домом, очереди ждал всего один человек. Фролов встал за ним, но когда, наконец, позвонил, оказалось, что телефон занят. Фролов вздохнул и подумал, что, значит, так было надо, чтоб не дозвонился.
О том, что он в Москве, родители наверняка уже знают от Гали. Может, и теперь они с ней разговаривают. Так ведь и он тоже говорил им, что очень скоро будет на свободе. Поэтому легко убедил себя, что радость от его неожиданного появления дома, может, будет даже более щадящей, чем если бы он заранее предупредил, что вот-вот появится. Ведь тогда с каким нетерпением этих долгих минут им пришлось бы ждать!
Он и сам испытал те же чувства, когда с душевной дрожью вошел в родной двор. Здесь ничего не изменилось. В большой песочнице, в самой середине двора, играли дети. Их мамы и бабушки сидели рядом на скамейках.
Его подъезд находился в дальнем левом углу двора. Там еще до войны поставили широкую скамейку, которая и теперь тоже не пустовала. Из трех женщин, которые на ней сидели, Фролов узнал только одну — тетю Шуру, известную всему двору общественницу. Он очень обрадовался знакомому лицу и сказал:
— Здравствуйте, тетя Шура!
Та не отозвалась, и Фролов немного растерянно спросил:
— Тетя Шура, вы меня не узнали?
— Да узнала я тебя, Володя, узнала. Амнистировали, что ли?
У тех двух женщин, которые до этого с ясными улыбками смотрели на Фролова, после этих слов сразу вытянулись лица.
— Да хоть бы и амнистировали, — очень спокойно ответил Фролов. — Вы как будто не рады, что я домой пришел.
— Пришел и пришел, мне-то что. Ведь не с войны пришел, как все люди приходили…
Тетя Шура скорбно сложила губы и напоследок добавила:
— …Кто живой остался. Только когда они приходили, тебя повсюду, как опасного преступника, искали. Не правда, что ли?
— Правда. Для непонимающих. А для тех, кто понимает, это мое особое задание было, — с усмешкой сказал Фролов. — Вы бы, женщины, подвинулись чуток, раз такое дело. Да только о чем говорить буду, особо-то кругом не трезвоньте. Договорились?
Фролов сел, распахнул портфель и одну за другой раскрыл три коробочки с орденами «Красной звезды» и удостоверения к ним.
— Вот видите, тетя Шура, первый орден я законно получил, а с двумя другими небольшие заминки вышли. Меня к другим орденам представляли, значением повыше. А вместо них выдали еще два таких же. Я и теперь не знаю, почему так со мной поступили. И узнавать не хотел. И обиды никакой не было. А тот орден все равно получил.
Фролов раскрыл коробочку с орденом «Красного знамени».
— Другие коробочки раскрывать не буду. Есть у меня вопрос к вам, тетя Шура. Что ж вы тут мнение свое высказываете, ничего обо мне не зная? Вы кто, судья?
— Володя, дорогой, как же я могла все это знать?!
Лицо тети Шуры ото лба и до самой шеи покрылось краской стыда.
— Я же была уверена… У меня же… отрицательное отношение было. Это все мама и папа твои. Сколько бы я их не спрашивала о тебе, они в ответ только молчали. Гордые очень. Вот мы и подумали, что нет у них для тебя никакого оправдания…
— А что в чужую душу лезть нехорошо, вы об этом не подумали, тетя Шура? И потом, с какой это стати они должны были именно вам что-то обо мне говорить?
— Ой, и правда, не должны были, не должны, но только кто бы мог подумать, что тот на тебя розыск был особым. Ты простишь меня, Володя?
Фролов, ничего не ответив, встал, подошел к двери, открыл ее, перед лестницей остановился, глубоко вдохнул в себя знакомые запахи жилья, в которых, как и прежде, присутствовали еле уловимые запахи кошек и мышей, идущие из-под лестницы, и шаг за шагом медленно стал подниматься наверх, к себе домой…
VII
Дома.
Еще когда не получилось дозвониться по телефону, Фролов подумал, что хорошо бы вспомнить какие-нибудь легкие слова из прошлой жизни, с которыми прежде он возвращался после недолгих школьных походов. И очень обрадовался, когда вспомнил: «Не прошло и двух (трех, четырех…) дней, и вот я снова дома!». Он именно эти слова чаще всего говорил, и теперь их тоже скажет. Будет очень кстати. Появится и сразу же: «Не прошло и двенадцати лет…».
Да только слова эти почему-то сразу вылетели из головы, едва он перешагнул порог. Сразу заплакали и мама, и отец. Дома уже знали, что прошедшая ночь была первой, которую он провел в Москве. Поэтому, когда раздался звонок в дверь, оба, и Анастасия Леонтьевна, и Афанасий Петрович, бросились открывать. Фролов правильно догадался, что именно Галина должна была разговаривать с ними в то утро по телефону. Они долго стояли, обнимая, и целуя друг друга, рядом со столом в гостиной. Наконец, Анастасия Леонтьевна, опускаясь на диван, выговорила первые свои слова:
— Володенька, как долго тебя не было.
— Все теперь позади, мама, все позади…
— Тебя объявляли опасным преступником, — сказал Афанасий Петрович. — Какой позор они заставили нас пережить!
— Но мы с папой не поверили ни единому их слову!
— Все теперь позади, мама, все позади. А я так не хотел, чтобы вы плакали, когда меня увидите, даже специальные слова приготовил. Жалко только, что когда вошел, они почему-то из головы вылетели.
— Скажи теперь, — сквозь слезы предложила Анастасия Леонтьевна.
— Они вам знакомы, как начну говорить, вы их сразу узнаете. Там только цифра серьезная набежала. А слова такие: не прошло и двенадцати лет, и вот я снова дома!
— Очень смешно, — тут же отозвался Афанасий Петрович. — Хорошо, что промолчал.
— Нет, отчего же, — не согласилась Анастасия Леонтьевна, — я бы тогда немедленно отправилась на кухню, чтобы тебя накормить. Помнишь, каким голодным ты всегда приходил после походов? А теперь я об этом даже не подумала, прости.
— Не уходи, мама, я не голоден. У меня был вполне приличный завтрак. Кстати, а Даша где?
— Они с Сергеем и Максимом в деревне…
— Жалко, я очень хотел их увидеть. По-моему, я помню Сергея…
— Он тоже сказал, что хорошо тебя помнит.
— Интересно, где же ты завтракал? — поинтересовался Афанасий Петрович.
— Так на Лубянке и завтракал. Ну, что вы так, одно только слово сказал, и у вас сразу головы поникли. А меня там не только вчистую освободили, но еще и все награды вернули, — весело воскликнул Фролов.
Он принес из прихожей портфель и вывалил на стол все его содержимое, вместе с бумагами.
— Вот!!!
— Странно, очень странно, — задумчиво произнес Афанасий Петрович, присаживаясь к столу. — На них это так не похоже. Я что-то слышал, чтобы какое-нибудь доброе дело у них получалось вот так сразу. Или я неправ, Володя?
Отец одну за другой стал открывать коробочки, выкладывая ордена и медали на столешницу.
— Прав. Но это все не просто так случилось, а произошло счастливое стечение обстоятельств. Письмо, которое я отправил из Ангарска, с просьбой пересмотреть мое дело, попало в руки человека, который хорошо знал меня по фронту. А потом мы вместе служили в венской комендатуре и дружили. Он мне даже твой крестик сохранил, мама.
— Как его зовут? — спросила Анастасия Леонтьевна.
— Павел Сабуров.
— Завтра пойду в церковь и поставлю свечку за его здравие, — сказала Анастасия Леонтьевна и улыбнулась. — Да, Володя, я теперь хожу в церковь.
— Не говори так, будто я удивился. Я не удивился.
— Может, мои прежние молитвы и привели твоего Сабурова на то место, откуда он тебя и освободил.
— Может, и так. Я на одной пересылке, мама, слышал рядом с собой молитву, где много имен называлось. Очень слова тронули. Теперь и не вспомню, какие, но два слова в памяти остались: заступи и насыти. Значит, о живых была та молитва. Я тогда одну нехорошую мысль никак от себя отогнать не смог. Среди убитых было много и тех, кто крестики носил. Значит, где-то молились за них. И не помогло. Но мне-то помогло! Хотя я свой крестик и неправильно носил. В кармашке. Значит, ты правильно за меня молилась, мама. Спасибо тебе!
Тем временем Афанасий Петрович уже расположил ордена и медали именно так, как их принято носить, и, поднявшись, любовался ими.