Все последние недели я живу с неотвязчивым предчувствием, что в судьбе Володи должны наступить какие-то очень серьезные перемены. Его возвращение будет для всех нас огромным счастьем. А если думать дальше, то тогда и наш сын Филипп наконец-то сможет увидеть своего отца. Я испытываю огромные затруднения всякий раз, когда пытаюсь объяснить ему, по какой именно причине у нас нет никакой возможности получать от него даже самые обыкновенные письма. Филипп растет таким же мужественным человеком, как Володя. Умным и сдержанным.
В самый первый день нашего знакомства мы с Володей читали друг другу стихи Киплинга «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». Но мы даже и представить себе не могли, как это бывает страшно, когда они стоят на своих местах, а не идут навстречу один к другому. Но только теперь у меня такое чувство, что страшнее, чем было, больше уже никогда не будет, и очень скоро все люди вокруг Вас начнут становиться именно такими, какие они и есть на самом деле. Я молюсь, чтобы это произошло как можно быстрее.
Простите, что я невольно стала причиной той огромной беды, которая случилась с Вашим сыном. Но только если бы я не ощущала, что очень-очень скоро все самое страшное, что было, останется у нас за спиной, то я бы никогда не решилась отправить Вам это письмо. И еще я верю, что недалеко и то время, когда мы с Филиппом сможем свободно приезжать к вам, в Москву[17], а Вы с Володей к нам, в Вену. А пока я терпеливо приготовилась к возвращению Володи и ожиданию от него письма.
Еще раз простите меня, и храни Вас Бог.
Ваша Ольга.
25 апреля 1953 г.»
Владимир уложил письмо и фотографию обратно в конверт и поднял глаза. Лица отца и мамы были одинаково напряжены, и он улыбнулся:
— Теперь понимаю, почему письмо отдали не сразу. Думаю, в основном, из-за слов Ольги, что она в моей жизни сыграла какую-то роковую роль. На самом деле она это по простоте душевной написала. Не случись венчания, привязались бы к чему-нибудь другому…
— А мне кажется, что она имеет в виду что-то такое, о чем ты, может быть, даже и не догадываешься, — с неожиданной твердостью в голосе, но также и с волнением, проговорила Анастасия Леонтьевна.
— Ася, дорогая, тебе ничего не должно казаться, нас с тобой там не было, мы об этом уже говорили. Пусть Володя нам сам все объяснит, — сказал Афанасий Петрович и потом добавил с отчаянием: — Ведь мы с тобой совершенно, совершенно ничего не знаем!
— Мама, отец прав, не надо ничего выдумывать. Вы прямо сейчас от меня все и узнаете. И потом, поймите, что только теперь, после этого письма, а оно очень непростое, по-настоящему успокоилась моя душа. Теперь я не только свободен и дома, но еще и узнал, что жизнь-то моя, оказывается, полная. Это когда ты знаешь, что все, кого ты любишь, живы и не страдают. О, вы даже и не представляете, как много теперь от меня услышите! Отец, мама, пора накрывать стол! У нас сегодня большой праздник. День Освобождения. Будем теперь его каждый год праздновать. Если дома чего-то нет, так я сбегаю. Жаль, что Даша в деревне. Она когда обещала приехать?
— Во второй половине дня, — ответила Анастасия Леонтьевна.
— Это хорошо. Вот и будем сидеть за столом, пока они не появятся. Слушайте, а почему я в Дашиной комнате ни одной детской игрушки не увидел?
— Детей отвезли к родителям Сережи. Ну, чтобы не мешать… — замялся Афанасий Петрович.
— То есть, как? Почему? Нам? Но я бы очень быстро получил жилье на работе. А им там не будет тесно?
— У Сережиных родителей хорошая квартира, — успокоила сына Анастасия Леонтьевна.
— Ну, тогда ладно. Спасибо Даше.
Разговаривая так, они все вместе стелили на стол скатерть, ставили посуду, нарезали сыр, колбасу и хлеб, открыли банку шпрот, разложили ножи и вилки, расставили рюмки и бокалы для воды. После чего появился и «Кагор» для Анастасии Леонтьевны, и армянский коньяк. Когда же, наконец, сели за стол, то поднялся Афанасий Петрович и торжественно произнес первый тост:
— Несмотря ни на что, на своей земле, в своем доме, после страшной войны, которая продолжалась целых двенадцать лет, мы все-таки дождались своего сына. Именно таким, каким и мечтали его увидеть. Выпьем за то, чтобы твои дети, Володя, и дети твоих детей, и вообще все наши потомки унаследовали бы это твое счастливое свойство возвращаться, сколько бы времени ни прошло, такими же сильными духом людьми, каким ты сегодня пришел домой. За тебя, Володя, за твое возвращение!
И почти сразу же после того, как рюмки были опустошены, добавил:
— А теперь ты говори, Володя, говори…
— Да я бы с радостью, папа, да только как я могу говорить, если ты произнес такой замечательный кавказский тост, на который я не могу не ответить. Так вот, я вам с мамой желаю дожить до тех самых потомков, о которых ты говорил, когда они станут взрослыми. И я вас тоже увидел именно такими, какими мечтал увидеть. Дорогие мои, мама и папа! За вас!!! — и с улыбкой добавил: — Как вы понимаете, я бы и без всяких алаверды[18] похожие слова все равно сказал бы.
После того, как дружно выпили, Владимир заговорил и потом долго не мог остановиться:
— А теперь слушайте… Ольга — чистая душа, она и теперь еще в полном неведении, что с нами обоими тогда случилось. Иначе бы не написала про свою роковую роль, да еще просила прощения у вас. Это не она, это я, по их сценарию должен был сыграть в ее судьбе роковую роль. Не попался бы я им под руку, попался бы какой-нибудь другой офицер. Я даже не знаю, сколько их было в той московской бригаде. Может быть, даже двое. Но это не важно. Главное, какая у этой бригады была задача. А была она такой — сделать все, чтобы наш гарнизон прекратил человеческое общение с жителями Вены. Это как же надо было расценивать себя с такой задачей-то, а? Не иначе, что именно они и считали себя в те дни настоящими победителями. А мы для них были кто? Со всеми своими ранами и орденами? Да никто, предполагаемые преступники. Правда, все наши заслуги час-ти-чно были бы учтены, если кто-то хоть и попал в их сети, но согласился бы с ними сотрудничать. Мне, например, обещали небольшой срок и амнистию через два года. К тридцатилетию советской власти. А Ольга для них была кто? Да одна из тех, кто «разлагал» наш гарнизон. А уж когда копнули — из бывших! Наверное, думали: «Ну, никак не успокоятся, сволочи». Какое «дело» сразу образовалось! С тайным венчанием, со священником, который службу свою еще в Павловском полку начинал. Какое осиное гнездо разворошили! И как бы все это прозвучало, войди я в их положение. Осознал бы, какую вместе с ними важную государственную задачу должен решать… Но я не понял. А те, кто понял? Достаточно было увидеть эти погасшие глаза, чтобы ощутить, каким страшным несчастьем поражены эти люди. Впрочем, горько об этом говорить, но встречались и те, которые даже не осознавали, какая большая трагедия с ними случилась. И даже радовались, что легко отделались. Не будь их, эту гребаную власть уже давно бы разнесли по кусочкам.
— Не надо так! — испуганно вскрикнула Анастасия Леонтьевна.
— Ладно, больше не буду. Да только поэтому, со злости, что со мной у них ничего не вышло, они мне и дали такой большой срок. Мама! Отец! Если б вы только знали, как мне было страшно каждый раз, когда я начинал думать об Ольге. Мысли о ней появлялись всегда неожиданно и такую боль вызывали, что терпеть было невозможно. Ведь я больше, чем наполовину, был уверен, что она арестована. И не только она. Могла быть арестована и ее мать, и отец Александр. Иногда даже орал, когда оказывался далеко от людей, особенно, если стоял где-нибудь над обрывом: «Что я наделал!!!». В Ангарске, когда по дороге встречалась женская колонна, старался каждое женское лицо разглядеть. А вдруг среди них Ольга. Вот, что такое для меня и это письмо, и этот день. Я сегодня не только освободился, но еще и какую ношу с плеч сбросил!
— Твои болезненные мысли об Ольге, вероятно, усиливались еще и потому, что когда тебя арестовали, Ольга находилась в положении, — сказал отец. — Я только не понимаю, почему, еще не читая письма, ты знал, что твоего сына назвали Филиппом?
Владимиру почему-то теперь не хотелось говорить о Сабурове. Наверное, из-за тюрьмы. Чтобы больше не думать о ней. Ольга как-то говорила, что если у них когда-нибудь родится сын, то она хотела бы назвать его Филиппом. По деду. Он так и ответил, испытывая из-за невольной недосказанности легкую неловкость, которую ему очень скоро снова пришлось испытать после того, как мама спросила про Галиного отца. Про свою маму Галя подробно рассказывала по телефону, а об отце ни одним словом не обмолвилась.
— Так ведь в разводе они с ее мамой были, — ответил Владимир.
— Да знаю, но хотелось бы понять, кто он такой, как личность.
— Знаешь, мама, пусть лучше Галина сама о нем расскажет. У тебя после моих слов об Антоне Денисовиче может сложиться неправильное впечатление. А я этого не хотел бы. Это может обидеть Галю. Но здесь у меня совсем другие мысли появились. Ведь ее мама родилась в Петербурге. Так и наши предки тоже там жили. И предки Ольги тоже. А это значит, что в той жизни все они могли очень хорошо знать друг друга. О предках Гали мы еще узнаем. У нее в Ленинграде живет тетка. А вот наши с Ольгой предки, которые были военными — ее дед Филипп до генерала дослужился, — определенно могли быть знакомы. И не потому ли мы с Ольгой так встретились, будто бы всю жизнь эту встречу и ждали. Тогда выходит, что? А выходит, что мы еще в той жизни друг другу предназначались. Что наши предки эту встречу в крови своей носили. Невероятная мысль, но какая правдоподобная, а? Может, ученые, когда-нибудь и разгадают эту загадку. Заодно появилась и еще одна мысль. Как продолжение первой. Вот, Ольга вспомнила, как мы с ней когда-то читали друг другу: «О! Запад есть Запад, Восток есть Восток». При этом, ничуть не сомневаясь, что мы с ней люди из этих двух миров. Но ведь Киплинг совсем о другом Востоке писал. Здесь-то у нас еще не Восток. Как мы можем быть Востоком для Запада, если живем в крови друг у друга? Вот о чем я прямо теперь и подумал.