— Так ведь для того, чтобы объявить тебе самый жестокий приговор, можно обойтись и без твоей подписи. Просто следователь под каждым протоколом допроса пишет: «Обвиняемый от подписи отказался», и… сам расписывается.
— Ну, вот и хорошо, вот и оформляйте, как сказали, вместо того, чтобы вести тут со мной непонятные мне разговоры.
— Ты мне не оставляешь выбора, я обязательно так и сделаю. Просто мне тебя, дурака, жалко. Ты это потом поймешь, локти себе будешь кусать, да поздно будет.
— С чего это я должен их кусать?
— Вот в лагерь приедешь, тогда все и поймешь.
— А я в лагере сидеть не собираюсь.
— Интересно, где же ты собираешься сидеть, в тюрьме, что ли? Второй вариант только этот.
— И в тюрьме тоже не собираюсь, я еще по дороге туда сбегу, — засмеялся Фролов.
— Это просто удивительно, как это ты, пехота, после стольких лет войны в живых остался, с твоими-то детскими фантазиями, — покачал головой Кузнецов.
— Сбегу, сбегу, — действительно почти по-детски проговорил Фролов.
Кузнецов встал, сделал несколько шагов в сторону двери, потом вернулся, но садиться не стал. Лицо его нахмурилось, взгляд снова стал тяжелым.
Он сказал:
— В сущности, я такой же московский студент, как и ты. На фронт ушел из университета. Думал, что смогу тебе помочь, но не получилось. Прости, но больше нам с тобой говорить не о чем. Сейчас вызову конвойных, и тебя отведут в камеру. Предполагаю, что тебе назначат нового следователя, но знаю, что ни у кого из них разговора с тобой не получится. Возможно, что еще увидимся, а если не увидимся, то я тебе желаю остаться живым и как можно скорее выйти на свободу. Владимир Афанасьевич, ты ни разу не назвал меня по имени. Это сознательно, или ты просто забыл?
— Забыл.
— Напомнить? — спросил Кузнецов.
— Не стоит. Все равно скоро опять забуду.
— Я почему-то так и думал, — с огорчением проговорил Кузнецов.
Несколько недель Фролов провел в тюремной камере. На допрос не вызывали, и он все больше склонялся к мысли, что дело его завершено и передано в трибунал. От тех сокамерников, которых туда уводили, он знал — осужденные содержались в соседней камере и с ними перестукивались, — что десять лет заключения это почти детский срок. Фролов все еще не считал себя виновным, но к суду готовиться перестал. Хотя и была у него слабая надежда, что среди членов трибунала может оказаться офицер, который поймет, до чего же это нелепо, что среди власовцев и шпионов (сокамерники о себе ничего и не скрывали) им приводят на суд такого человека, как Фролов. Боевого офицера, который здесь, в Вене, всего лишь хотел начать свою семейную жизнь, чтобы затем продолжить ее в Москве. Он обратит на это внимание других членов трибунала, и тогда… он будет вспоминать все эти дни, как страшный сон. А лучше, если и совсем не вспоминать. Однако чем дольше длилась тюремная жизнь, тем слабее светил ему этот призрачный свет надежды. И совсем погас, когда в последних числах августа в одном из крохотных кабинетов тюрьмы ничем не приметный гражданский человек, не поднимая глаз, положил перед ним половинчатый лист бумаги и попросил прочесть и подписать.
— Что это? — спросил Фролов.
— Читайте, там все написано.
Это было постановление Особого совещания при МГБ СССР о том, что он, Фролов, воспользовавшись своим служебным положением, вошел в круг австрийских белоэмигрантов, и под их сильным влиянием совершил измену родине в виде целого ряда поступков. Данные поступки полностью обнажили его глубоко скрытую прежде враждебность к СССР, основанную на антисоветских убеждениях, и признаны соответствующими статье 58–1б УК РСФСР. В связи с чем Фролов Владимир Афанасьевич приговаривается к 25 годам лишения свободы, пяти годам ссылки и еще пяти годам поражения в правах.
— Ну, вот и все, — удивляясь собственному спокойствию, тихо сказал Фролов, взял ручку и аккуратно расписался на том месте, где была поставлена галочка.
III
Сентябрь 1945 г. Этап в восточном направлении.
В московскую пересыльную тюрьму «Красная Пресня» Фролова привезли в конце августа. Это была вторая пересыльная тюрьма, в которой он побывал. В Москве Фролов долго боролся с искушением добиться свидания с родителями. Для этого он должен был написать заявление.
В пересыльных тюрьмах арестанты приходили в себя после утомительных этапов, когда чаще всего приходилось спать сидя, отмывали себя, их брили, стригли, прожаривали белье и отправляли дальше. Очевидно, что все сомнения — а нужно ли ему просить свидания с отцом и матерью — у Фролова были связаны с мыслями о том страшном потрясении, которое они должны будут испытать, когда увидят его. С другой стороны, потеряв связь с ним, они, наверняка, уже не один запрос отправили в Вену. Почему молчит наш сын? И совершенно невозможно было угадать, что им оттуда ответили. Не исключено, что им даже написали все как есть. Ваш сын осужден за измену родине и рекомендуем искать его в системе ГУЛага. Если это так, тогда, конечно, он просто обязан требовать свидания. А если нет? Если они находятся в полном неведении? Разумеется, что тогда будет лучше, чтоб они в этом неведении так и оставались. Но только как об этом узнать? Кто мог бы ему помочь? Тюремщики? Да за все время тюремной жизни он не приметил ни одного человеческого взгляда в свою сторону не только у офицеров, но даже и у солдат. Не то, что во время войны, когда каждый, кто был рядом, мог стать тебе братом. Подумав об этом, Фролов горько усмехнулся. Вспомнил вдруг одну недавнюю историю, в которой принимали участие отец с мамой и его фронтовые друзья.
Войска тогда на короткое время остановились на западных землях Польши, где жили немцы. Их городки и поселения стояли брошенными, а фронтовикам разрешили отправлять домой посылки. Что тут началось! Все словно бы ополоумели и удивлялись, что с ним, Фроловым, не произошло того же самого. Когда взводные узнали, что у Фролова приближается день рождения, они решили сделать ему подарок — собрали посылку и заставили написать адрес, что он легкомысленно и сделал, а вскоре получил от родителей суровое письмо, где было написано, что эта посылка явилась для них полной неожиданностью. Что они никак не ожидали, что их сын примет участие в грабеже чужого имущества, и теперь они не знают, как следует поступить со всеми этими очень, судя по всему, дорогими предметами, учитывая, что адреса их владельцев, как они понимают, установить уже невозможно. И что они с большим нетерпением ждут его приезда, чтобы всем вместе решить — сами они на себя такую смелость не берут, — какому именно музею следует подарить его посылку. Письмо писал отец, а мама внизу сделала короткую приписку: «Дорогой сынок, ты знаешь, как сильно мы тебя любим, но только в данном вопросе я вынуждена скорее занять папину сторону, чем твою. Храни тебя Бог!». Бедные родители. А если они все уже знают? И ему дадут свидание? И оно состоится. А с другой стороны… ведь он все равно убежит. И тогда он вынужден будет на долгие годы погрузить себя в полное молчание. Если его вообще не убьют во время погони. Тогда зачем ему это свидание? Вот он в тюрьме — страшный удар для родителей, а молчание после побега — это будет удар еще более страшный. Лучше тогда пусть они так и останутся в полном неведении. Решение было окончательным.
Из Москвы Фролов уехал в очень сумрачном состоянии духа. К тому же, еще в Вене, когда его брил тюремный парикмахер, он своей бритвой занес Фролову какую-то инфекцию. Кожа покрылась мелкими прыщами, которые и в Москве тоже все еще продолжали его беспокоить. Поэтому его не брили, а в светлые густые волосы, которыми он обрастал, уже два раза на пересылках вмазывали какую-то плохо пахнущую мазь. Следующая пересыльная тюрьма была в Горьком, где Фролова сразу же отвели к врачу, и он снова остался небритым…
До Горького Фролова снова везли в столыпинском вагоне, который внешне от других вагонов ничем не отличался. Только во всех арестантских купе была снесена и затянута металлической сеткой коридорная стенка. Верхняя полка была сплошной, с небольшим просветом возле двери, чтобы влезть наверх, где, хоть и в тесноте, но можно было лежать, тогда как те, кто оказался внизу, всю дорогу сидели. Обычно этот вагон стоял на запасных путях, но так, чтобы к нему можно было подъехать почти вплотную на машине.
Когда же Фролова там же, в Горьком, снова отправляли на этап, к рельсам одновременно подъехало сразу несколько воронков. В столыпинский вагон он не попал, и его вместе со всеми оставшимися арестантами погрузили в стоящую следом за ним теплушку, самый распространенный вид транспорта во время войны. В тот год зэков с запада на восток возили столь же большим числом, как солдат во время войны на запад.
Всех арестантов вывели из воронков и поставили под общим конвоем. Фамилии выкрикивал офицер, который сидел между путями за маленьким столиком. Каждый, кто был вызван, делал шаг вперед, называл свое имя, отчество, статью, срок, конец срока и уходил на посадку. Когда вызвали Фролова, откликнулись сразу двое, и офицер уточнил: тот, который с одной фамилией.
Фролов одним из первых поднялся в теплушку и смог выбрать наилучшее, на его взгляд, место на нарах. Внизу. На противоположной от двери стороне, рядом с тумбочкой, которая стояла в углу. Нары опоясывали весь вагон, за исключением отхожего места и умывальника, которые были оборудованы на другом конце. Крупными буквами над отхожим местом был вывешен плакат, что на остановках пользоваться туалетом запрещено. Все свободное пространство между нарами было завалено матрасами и одеялами. Подушек не было ни на нарах, ни на полу.
Фролов положил вместо подушки рюкзак, в котором лежали зубная щетка, порошок для чистки зубов в круглой коробке, немного белья, свитер и шинель. Туалет и умывальник были закрыты стенкой. Оглядевшись, Фролов, еще раз убедился, что место, которое он выбрал, действительно было наилучшим. «Хоть чего то», — подумал он.