Кажется очевидным и непреложным, что Священная Римская империя играла в рассматриваемую эпоху чрезвычайно важную роль в жизни Европы. Имеются горы литературы, подтверждающей это. Но есть несколько нюансов, которые позволяют в данном факте усомниться. Или, по крайней мере, установить для него временные рамки. Причем довольно узкие.
Весьма странным, например, представляется то обстоятельство, что название империи стало включать указание на ее национальную идентичность (Священная Римская империя германской нации) лишь с 1512 года. Это наводит на мысль, что существовавшая до этого империя являлась хотя бы отчасти отражением этого, более позднего, образования. Ведь согласно официальным данным Священная Римская империя была германской по сути еще со времени ее основания Оттоном Великим (912–973) в 962 году. Почему же ее сразу так не назвали?
Я хочу сказать, что реально существующей державе были искусственно приданы черты ее более поздней фазы, из чего следует высокая вероятность того, что в эпоху Крестовых походов империя та на самом деле не была чисто германской. Это, собственно, и отражает ее название, до которого не добрались фальсификаторы, желающие скрыть ее негерманское происхождение.
Какой же была империя, если не чисто германской? Впрочем, не будем торопиться с выводами.
Еще один момент. Есть обстоятельство, позволяющее усомниться также и в том, что эта империя была «Священной». И вот это самое интересное. Сказывают, что данный эпитет был введен в обращение Фридрихом I Барбароссой (1152–1190), а само название «Священная римская империя» в его латинском написании Sacrum Imperium Romanum появилось еще позже, в 1254 году. И даже это не предел. В немецком написании Heiliges Romisches Reich это название появилось только спустя столетие — в правление Карла IV (1346–1378).
Есть повод задуматься: почему? То есть, почему не с момента своего основания империя называлась «Священной»? Самый простой ответ на этот вопрос звучит так: потому, что она и в самом деле поначалу не была «Священной». А так, в свою очередь, могло быть только в том случае, если ее священство пребывало тогда в Риме (Константинополе), являвшемся, таким образом, ее сакральным центром. И только в 1254 году, т. е. в то время, когда Константинополь находился уже во власти латинян, священство посчитали перешедшим к этому рыхлому конфедеративному образованию, громко названному в силу этого «империей».
То есть при Барбароссе, судя по всему, впервые проявились первые ростки германского сепаратизма в Римской (Византийской) империи, бывшей до того времени единой. Ведь Константинополь еще не пал и легитимное существование двойника Рима было невозможным. Только на «птичьих» правах самопровозглашенной национальной автономии могла существовать данная «империя». Этим объясняется широко известная неприязнь византийских императоров к германским. Так, например, Исаак Ангел уничижительно называл Барбароссу «главным князем Алеманнии».
Кстати, в рамках традиционного мнения о принадлежности империи римско-итальянскому этнокультурному субстрату ревность византийских императоров не вполне понятна[101].
Здесь же заключается и ответ на вопрос, какой была та империя, если не германской. Конечно же «римской», если к этому придатку Византии, даже саму Германию контролирующему не вполне, а Италией обладающему лишь формально, применим этот эпитет. Это и зафиксировано в названии ее первоначальной фазы. В то же время чисто германской, как было отмечено, она стала много позже, уже в XV–XVI вв., когда от Византии остались одни воспоминания. Понятно, что о принадлежности к Риму после перехода его под контроль сельджуков не могло быть и речи. Рим ведь уже пал по сути, хоть османы и объявили себя его правопреемниками[102]. В этот период можно наблюдать уже и некоторые заигрывания с католицизмом. Потеряли остроту имперские свары с папством, бывшие как раз приметой принадлежности империи к византийскому миру и неприятия мира католического. Т. е. империя стала понемногу плестись в фарватере французского гегемонизма и итальянского католицизма.
Последние перемены опять-таки нашли свое отражение в ее тогдашнем названии. Кроме «Священной Римской» она стала теперь еще и «германской» («Священная Римская империя германской нации»)[103]. На неофициальном же уровне она и вовсе отказалась от римского наследия, предпочтя называться либо Империей, либо просто Германией. Можно сказать, что к тому времени она уже полностью превратилась в эфемерный призрак павшей Византии.
Как видим, данная версия, сколь бы невероятной она ни казалась, легко находит свое подтверждение в источниках.
К тому же в ее рамках получают объяснение некоторые странности, связанные в первую очередь с фигурой Фридриха II Гогенштауфена. Если данная империя являлась придатком Византии, а Константинополь был ее сакральным центром, то и религия в ней должна была исповедоваться соответствующая. Это и зафиксировано в поведении ее главы. Как известно, Фридрих не являлся сторонником католической разновидности христианства, чему подтверждением служит его перманентная борьба с папами и статус еретика, неоднократно отлученного от церкви. Нет никаких сомнений в том, что он был приверженцем рационалистического мировоззрения, коим, очевидно, являлся иудаизм мессианского толка — официальная религия Византии, представленная в традиционной истории иконоборчеством.
О нравах при дворе Штауфенов лучше всего расскажет следующий пассаж: «Красноречивые чиновники государственного управления также принадлежали к придворному «круглому столу», как и ученые, чужеземцы и земляки. В этом кругу, где никакая мысль не была слишком смелой (если, конечно, высказывалась с необходимым тактом по отношению к повелителю), Штауфен произнес однажды знаменитые слова о трех мошенниках — Моисее, Мухаммеде и Христе. «Изобретателем» этого остроумного пассажа, каравшегося в то время смертью, он, однако, не был: оно родилось уже к началу XIII века в кругах аверроистов Парижского университета. Однако папа Григорий все же мог надеяться, что ему поверят, когда весной 1239 г. писал в связи с новым отлучением Фридриха II от церкви: «Этот король чумы утверждает, будто бы весь мир (воспользуемся его словами) был обманут тремя мошенниками — Моисеем, Мухаммедом и Христом, — два из которых почили во славе, а третий — вися на деревяшке… Эту ересь оправдывает он заблуждением, что якобы человек вообще не имеет права верить во что-либо, что не может быть выявлено природой и разумом».
Самый значительный хронист папской партии, францисканец Салимбене из Пармы, вероятно, размышлял вскоре после смерти императора о том блестящем времени, когда с глубоким уважением — причем к еретику, если вообще не к Антихристу! — писал: «Если бы он был добрым католиком, возлюбил бы Бога и церковь, мало кто на свете смог бы сравняться с ним. Однако он думал, что душа неотделима от плоти. То, что он сам и его ученики могли найти таким образом в Священном Писании, приводило их к доводу против существования жизни загробной. Поэтому он и его соратники больше наслаждались жизнью земной»[104].
Как видим, показное почитание Иисуса при дворе Штауфенов, — а к нему пришлось прибегнуть после катастрофы 1204 года, — отнюдь не мешало этому двору быть оплотом вольнодумства, а самому Фридриху — высказывать еретические мысли, граничащие с антихристианством.
Император также симпатизировал катарам — врагам католицизма, при всем том, что империя считалась защитницей христианства, и не французы, а именно немцы должны были бы усмирить мятежный Аангедок. Но он даже и бровью не повел по поводу этого. Если империя та была римо-итальянской, то где согласие двух ветвей? Никакие ухищрения историков не в состоянии совместить несовместимое. Папство и империя (германская) отнюдь не близнецы-братья. А вот с французами иначе. Они с католическими папами — не разлей вода.
Здесь могут возникнуть некоторые возражения. Поскольку император, как выясняется, был приверженцем протоиудаизма и сторонником провизантийской политики, то у него должны были бы сложиться теплые отношения с орденом тамплиеров, занимающим ту же позицию. Однако на деле мы видим обратное. Тамплиеры не только не наладили таких отношений, но даже попытались организовать заговор против Фридриха в связи с его бескровным захватом Иерусалима в 1229 году по договоренности с аль-Камилом и обретением им статуса «короля Иерусалимского»[105].
В чем тут секрет? А в том, что к тому времени тамплиеры уже порвали со своим византийским прошлым и стали верными слугами итальянского папства, о чем я уже писал в предыдущих разделах.
И здесь впору задаться вопросом: о какой короне на самом деле мечтал Филипп IV (или Филипп II, что в принципе одно и то же)?
Есть один документ, позволяющий ответить на данный вопрос, не прибегая к ненадежным с точки зрения историков традиционного толка умозрительным реконструкциям. Документ представляет собой памятную записку королевского легиста Дюбуа, фиксирующую в интерпретации того же легиста намерения Филиппа IV в отношении Священной Римской империи и походов в Святую землю. Привожу его в том виде, в каком он содержится в работе Р. Амбелена.
«При настоящем положении вещей кажется, что если бы король имел на своей стороне добрую волю папы и кардиналов, он мог бы получить «Священную Римскую империю» для себя и своих наследников.
Если бы папа приостановил права электоров и пригласил их письмом, скрепленным печатью (дабы не задеть их честь), прибыть на Совет, где бы речь зашла о Святой земле, и сказал бы им: «Если мы возжелаем, мы можем отнять у вас право избрания, ибо вы слишком часто им злоупотребляли. Когда император Константинополя отказался защищать церковь, хотя его об этом неоднократно просили, греки передали римскую державу в руки Карла Великого (выделено мной. —