У мясника меня ожидал облом. Как назвать сало по-английски, я не знал, а ткнуть пальцем в предмет и попросить завернуть — не получилось. Я в прежней жизни встречался с салом уже в виде нарезанных кусками пластов, а тут ничего похожего не было, кроме того же бекона. Я попробовал объяснить, что мне надо почти такое же, но без прослоек мяса. Мясник подал мне банку с лярдом. Я еще раз попробовал объяснить, что мне нужно, мясник посовещался с коллегой из соседней лавки и меня послали к немцу-колбаснику на соседнюю улицу. Немец внимательно выслушал мои невнятные пояснения, кивнул и предположил:
— Вероятно, вам нужна слонина!
— Э?..
Я завис, пытаясь сообразить, при чем тут слоны, да и вообще, по-немецки ведь слоны не слонами называются, а элефантами, наверное, но немец удалился в погреб и вынес мне оттуда несколько кусков соленого сала: не очень толстого, но белого и весьма приятного на вкус.
— В нашей семье это называется слонина; уж не знаю почему, — рассказал мне немец. — Я кусочки в колбасу добавляю, не хотите попробовать?
Я попробовал: было очень жирно, а от колбасы я хотел не этого, поэтому сала я себе купил отдельно, выбрав кусок поаппетитнее, а колбасы взял другой, копченой, твердой до такой степени, что ее надо уже не есть, а грызть.
— А как вы используете слонину? — поинтересовался колбасник.
— Для бутербродов, — признался я. — Но хотелось бы еще и черного хлеба купить. Не посоветуете где? А то американцы называют черным хлебом совсем другое.
В самом деле, я уже однажды нарвался: это пшеничный хлеб с патокой, оказывается.
— Через квартал есть немецкая булочная, там продают и ржаной хлеб, — порекомендовал колбасник и предостерег: — Но он там не дешевый.
Я понятливо кивнул: рожь в США выращивают мало, а в наших краях вообще никогда, так что муку везут издалека.
Закупившись еще и в булочной, я собрался было вернуться домой, но от кабака, мимо которого я проезжал по Гаррисон-авеню, мне вдруг усиленно начал махать руками шапочно знакомый…
Я остановился.
— Загляните в салун, мистер Миллер, наверное, вам интересно будет.
Я прислонил велосипед к стене: вероятность угона была пока невелика, а вот сумку с продуктами угнать могли, и я прихватил ее с собой.
Как сразу стало понятно, в салуне давал концерт слепой бандурист в его американском варианте. Глаза певца были повязаны платком в веселенький цветочек, а тот остаток лица, что не был прикрыт повязкой, покрывали шрамы. На голове было конфедератское кепи, а прочая одежда уже потеряла связь с армией. В роли бандуры выступало банджо.
Еще четверть века назад увидеть, как белый играет на банджо, было практически невозможно: это был типично негритянский музыкальный инструмент, правда, и выглядел он по-африкански: тыква, палка, несколько струн. Такие архаизмы и сейчас можно увидеть в негритянском поселке за южной дорогой. Одним из американских развлечений девятнадцатого века были так называемые черные менестрели. На самом деле это были белые актеры, которые мазали себе лица черной краской и разыгрывали комические сцены из жизни негров, в основном нажимая на негритянский говор и тупость персонажей. Я побывал однажды на таком представлении, но мне не показалось смешным. Правда, я не люблю юмор такого рода. Однако вернемся к банджо. Вполне естественно, что первыми белыми, освоившими инструмент, стали менестрели, и вполне понятно, что очень скоро примитивизм банджо им надоел. Инструмент начал меняться, и вскоре оказалось, что его можно показывать не только в пародийных представлениях, но и во вполне приличном белом обществе, и чести белого человека он не порочит. А уж в войну и вовсе случилось что-то вроде моды: солдатам хочется развлечений, а тут тебе можно и в менестрелей поиграть, и просто попеть — в общем, широко распространилось банджо и среди белых.
Слепец пел одну из американских баллад про несчастную любовь. Я послушал, с некоторым недоумением оглядываясь на зазвавшего меня знакомца. Тот делал мне успокаивающие пассы: подождите, мол, сейчас будет.
Когда слепец закончил балладу, знакомец попросил:
— «К западу от Пото».
Певец кивнул и запел о том, что к западу от Миссури и Пото закона нет… что-то из жизни конокрадов и угонщиков скота, жалостливые странствия неприкаянной души, заканчивающиеся петлей или пулей.
Я так и не понял, зачем мне это слушать. Стоял, как дурак, попивал пиво и с недоумением глядел на слепца.
— Другую про Пото, — попросил знакомец.
Зачин баллады был в стиле Киплинга: «Север есть север, а юг есть юг, и вместе им не сойтись. Но к западу от Пото всякое бывает…»
Тут я чуть не подавился пивом, потому что баллада повествовала о двух героических телеграфистах, прокладывающих трассу от Техаса до Канзаса. Звали героев Джейк из Филли и Кентукки Фокс.
Глава 4
6— Ну почему именно вас? — с огромным недоумением спросил Норман, тоже упомянутый в балладе, но анонимно, под псевдонимом «их начальник». — Чего такого особенного вы совершили? Это же была никому, кроме вас, не нужная поездка, вам просто в Денвер-сити захотелось!
— Ну, премию же за отчет получили, — ответствовал Джейк, как бы между прочим рассматривая облачка на небе.
— Да вы эту премию Маклауду должны отдать, он за вас отчет сочинял! А сами вы всем известно какие писатели!
— Все легенды о героях фронтира создаются примерно так, — авторитетно заявил Дуглас. — Раздувается какая-нибудь ерунда, а настоящие герои остаются неизвестными.
Слепой бандурист, погостив вечерок в салуне Келли, убрел в салун Данфорда на Одиннадцатой улице, удивляясь странным слушателям, которым почему-то полюбилась баллада про речку Пото — хотя, возможно, он решил: это потому, что мы как раз у этой речки живем, мы ведь сводили его к Пото и рассказали, как она выглядит. Про то, что герои баллады сидят рядом, певцу не сказали, зато потом обменялись мнениями.
Фокс немедленно загордился, Джейк демонстрировал скромность и смирение, но тоже, кажется, был горд. Норман скорее возмущался: как можно прославлять негодную работу? Какой толк от героизма, который никому не полезен? Людям просто так поприключаться захотелось — за что их воспевать?
— В песне же не сказано, что работа никому не нужна, наоборот — там они вроде как важным делом заняты, — попробовал заступиться я.
— Но мы-то знаем! — воскликнул Норман. — Почему никто балладу про Русско-Американский телеграф не складывает — вот там действительно люди всерьез работают, да еще в тяжелейших условиях.
— Да кому она нужна — та Аляска? — вступил в разговор Дуглас, которого, похоже, история с балладой развлекала.
— Никому не нужна, — сгоряча ответил Норман. — А вот контакты с Россией — нужны. Да и вообще — вот снова поломается трансатлантический кабель — и что, снова без связи со Старым Светом сидеть? А тут океанического кабеля не нужно, ширина Берингова пролива примерно как Миссиписи, а остальное — все по суше!
— Норман, — сказал я. — Ты даже не представляешь, что там за суша. По сравнению с азиатским побережьем тот маршрут, что Джейк с Фоксом прошли — это школьный пикник. Никому там этот телеграф не нужен, и даже если его какими-то нечеловеческими усилиями построят — он там долго не простоит. Так что лучше кабель в океане прокладывать… а еще лучше — радио изобрести, то есть беспроволочный телеграф. Ты бы занялся, а то ведь мечтал в прошлом году.
— Я занялся, — ответил ровным тоном Норман.
— И есть результаты? — ехидно спросил я.
— Будут.
Вообще-то зря я ехидничал, потому что Норман при всем видимом своем бездействии в самом деле обдумывал эту проблему. На его столе постоянно лежала стопка книжек и журналов, где описывались новейшие достижения в области электромагнетизма. Однако пока существование нашей лаборатории было еще шатко, Норман не хотел тратить деньги на оборудование, которое в ближнем планировании задач никак не могло себя окупить. Нам сейчас нужна была мелочевка, много разных позиций мелочевки, из которых что-то могло стать действительно популярным, а что-то так и остаться ненужным, несмотря на популярность в том весьма проблематичном будущем, которое я помнил как свое прошлое.
На самом деле в популярности вещей играет роль не только удачность конструкции, но и острая необходимость в вещи или же ее агрессивное продвижение. Можно до посинения сидеть на бухтах колючей проволоки в Форт-Смите, но без мощной рекламы о такой необходимой многим фермерам штуке узнают только в ближних округах Арканзаса. Денег на такую рекламу у нас с Джонсом не было, но, на наше счастье, у нас в союзниках были такие гиганты, как Фицджеральд и Квинта. Эти господа привыкли оперировать большими цифрами, и там, где Джонса настигло бы банкротство, Фицджеральд мог просто покрыть убытки из прибылей другого проекта.
Я, впрочем, полагал, что Норман слишком перестраховывается. Мы отослали Фицджеральду целый ящик чертежей к небольшим изобретениям: всякая канцелярщина, игрушки, мелкие бытовые приспособления, которые только я мог вспомнить… и Норман с Бивером тоже предлагали свои варианты, куда без этого… и если Фицджеральд не сумеет выжать из этого вороха хоть сто тысяч баксов прибыли — то я подумаю, что ящик просто потерялся на почте.
Мне уже тонкой струйкой потекли деньги за вентиляторы. Я уже мог позволить себе дарить дорогие рождественские подарки и уже заказал для девочек два роудраннера-пони (по принципу Сильвии платочек — и Эмили платочек, ну и с велосипедами пусть будет то же самое, и не надо слушать миссис деТуар, что такие дорогие подарки портят детей). В конце концов, это не игрушка, а транспорт и реклама нашей лаборатории. Миссис де Туар продолжала бухтеть, что истинный смысл Рождества — не в раздаче подарков ближним и родственникам, а в раздаче подарков тем, кто беден и нуждается: бескорыстная благотворительность, короче.
— Если вы предпочитаете смотреть в таком разрезе, — ответил я старой даме, — то еще весной я привез вам этих девочек в линялых платьях и дырявых тапках. И уж если их нельзя назвать бедными и нуждающимися — то я не знаю, кто на нашей улице беднее их.