— Я здесь, пан, — выскочила из горницы Оксана. — Остап с вами?
Вошедший офицер некоторое время смотрел в счастливые девичьи глаза, а потом с размаху отвесил ей крепкую оплеуху.
— За что, пан?! — невольно вскрикнула от обиды дивчина, прижав узенькую ладонь к обожженной щеке.
— Шлюха комиссарская! Всех сдала! И побратимов своих, и милова своего, Остапа!
— Про що ви говорите, пан? — в ужасе заморгала Оксана. — Ничого такого не було. Никого не предавала.
— Не предавала, говоришь? — закипел яростью гость. Приблизив к ней перекошенное от злобы лицо, он с ненавистью прошептал: — Тоди як же москали дозналися, де ховается Остап?
— Чаму вы ришили, що его заарештували?[6]
— Хата Елия, где вин ховался, вся перерита, а его самого нема! Куда ты ходила? Чому тебя не було з ним? Холовной старшина сказав там ждать наказу!
— Я пишла раньше с Яковом.
— Що за Якив? Почему мы о нем ничего не знаем?
— Это мой двоюридный брат. Прийшов позавчера до нас из сотни Барчука. Хотив у нас служити. И Остап його до меня приставив. — В комнату по каким-то своим надобностям заглянул старик, но, заслышав грозный рык доверенного лица волостного старшины, поспешно удалился. — Охраняти. Мама захворала, я проведати хотела… Может, москали Остапа и не зарештували.
— Що ты знаешь?
— Он должен був титку[7] свою повидати. Сказав, що на несколько дней останется.
— Що ему робити у титку? Дел у него нема, што ли?
— Десять чоловик в повстаньскую армию призвали. Он хотив с ними поговорити.
— Чому в центре про це ничо не знають?
— Мне неведомо, может, Остап забыв сказати?
Гость малость размяк. Девушка улыбнулась — гроза прошла стороной.
— Де живет це титка? Мы должны проверить.
— В сели Лугове. Крайня хата пид лесом.
— Як звати титку?
— Валентина Хват.
— Знаю эту бабу. Чертовка, а не баба, — как бы сам себе сказал суровый гость. — Все как-то уж очень зибко, Оксана. Что-то не все вяжется. После твоего отъезда курень был разгромлен. Во все хаты, где были ополченцы, наведались москали. Ратников постреляли, а хозяев заарестовали. И ты хочешь сказать, что ни при чем?
— Не предавала я! — воскликнула девушка. И уже тише, вытирая с крупных глаз проступившие слезы, продолжила: — Разве бы я могла предать своего коханого?[8]
— Може воно и так. А тильки меня сюда послали, чтобы я во всем этом разобрался. Нужно выявить зрадника. Ты должна мне рассказать все, тильки тоди тебя люди повирять.
— Вси знають, як я ненавижу москалей и комунистив, — запротестовала дивчина.
— Мы знаем… Но одной ненавистью москалей не одолеешь. Ты делом должна доказать свои слова. Утри слезы… — Девушка послушно утерла лицо рукавом. — Вот так оно будет лучше. Скильки чоловик было в курене?
— Пятьсот пятьдесят чоловик.
— Где же такая орава сховалась? В селе?
— Половина в станице Барановичи, а другая в соседних селах с атаманом Казимиром.
— Может, курень предал кто-то из местных?
— Не думаю… Прежде такого не бувало. Мы у них все время останавливаемся.
— Центр должен знать, у кого именно ратники стояли на постое, — настаивал гость. Вытащив из кармана листок бумаги с карандашом, строго потребовал: — Говори, что за людины.
— В станице Барановичи у Макара Засельчука останавливались, у него хата большая. Там десять чоловик жило. Затем у тетки Валентины Козак. Еще у Иосифа Городец, у него сотенный всегда проживав. Люто коммунистов ненавидить!.. Еще у отца Елисея, он священник из церкви Покриву Богородицы. У його сына у прошлом мисяце большевики в вийска забрали.
— Елисея знаю. Не думаю, что он ворог, за нашу справу[9] жизнь отдаст. Но сообщить об том должен. Может, кто в его окружении ворог… Далее будимо разбираться. Подумай, хто там ще мог быти.
В волнении покусывая губы, Оксана перечисляла всех, кого знала. Иногда она умолкала на короткое время, припоминая, а потом вновь охотно продолжала. От прежней растерянности не осталось и следа. Девушка говорила громко и уверенно, ее рассказ обрастал многими деталями. Из сказанного получалось, что едва ли не половина села помогала бандеровцам. А те немногие, что еще оставались, являлись активно сочувствующими.
— Может, дядько Петро зрадник? — осторожно предположила Оксана. — У него двое сынов в червоний армии служать.
— Разберемося, — пообещал гость. — Говори далее!
Оксана рассказывала очень подробно: два листка уже были исписаны, третий — заполнен до половины, а девушка продолжала называть села и хутора, где ранее останавливались повстанцы, вспоминала имена и фамилии, деревенские клички, выстраивала собственные предположения, кто из сельчан или повстанцев мог оказаться предателем.
— Позавчера Фима Хрусь в Погребище уходил, говорил, до мамки. Може он с ворогом зустричався? — предположила Оксана.
— Допитаемо, — нахмурившись, кивнул гость.
В селе была самая настоящая бандеровская власть, люто ненавидящая все советское. А те немногие, что еще стояли на стороне Красной армии, были напуганы, и помощи от них ждать не приходилось. Бандиты вырезали целыми семьями за всякое инакомыслие, за одно лишь проявление сочувствия к большевикам. Убивали хуторян, предоставивших ночлег солдатам, крестьян, желающих вступить в колхоз. Бывшего председателя, недавно вернувшегося покалеченным с фронта, извели изощренными пытками.
Теперь Игнатенко было известно все или почти все об отряде Гамулы: численность, места базирования, вооружение, в каких селах он получает пропитание и кто именно из станичников снабжает его продуктами. Стало известно о доносителях, о предателях, внедрившихся во властные органы Советской власти. Получается, что прямо под носом у НКВД, в глубоком тылу Красной армии развернулась целая подпольная сеть украинских националистов, способных в любую минуту ударить в спину.
Сложив вчетверо исписанные листки, старший лейтенант Игнатенко положил их в нагрудный карман.
— Вот и погутарили мы с тобой, бандеровская сучка, — не срывая злобы, процедил он. — Много тут ты мне порассказала. Теперь мы знаем все о курени Гамулы, о тех, кто ему помогает, а еще знаем, где он прячется!
— Вы хто?! — отшатнулась в ужасе Оксана.
— А тот, кто твоему хахалю могилу выроет!
— А-а!! — взвыла она и бросилась на Игнатенко. — Проклятые зрадники!
Растопыренные пальцы метили в глаза. Лицо, перекошенное яростью, выглядело на редкость некрасивым. В какой-то миг показалось, что девушка раздерет ему лицо, но старший лейтенант, не отворачиваясь, мгновенно выставил руку. Девица вдруг согнулась пополам, рассыпав до самого пола пышные густые волосы, и, раскрыв рот, принялась хватать полными губами воздух.
Посмотрев на стоявших рядом бойцов, старший лейтенант прикрикнул:
— Чего стоим? Вяжите ее! И глаз не спускайте с этой бандеровки! Сущая ведьма!
Отдышавшись, девушка безвольно наблюдала за тем, как дюжий красноармеец вязал узкой веревкой ее запястье.
— Покрепче, — посоветовал Игнатенко. — Не забывай, если эта гадина вырвется и до своих доберется, она с нас живых будет кожу сдирать.
— Го-оспо-ди-и-и! Ненавижу, проклятые зрадники! — вдруг завыла в голос Оксана.
В горницу на крик заглянул дед Николай. Погладив желтеющую бороду, одобрительно кивнул и вышел.
— Предатель, говоришь? — усмехнулся Игнатенко. — А вот только я никого не предавал. Как служил Советской власти, так и далее буду ей служить до конца дней своих!.. А вот ты и есть самая настоящая зрадница. Ты не только всех своих побратимов сдала, а еще и полюбовничка своего. Как только его увижу, так обязательно ему расскажу, кто его предал.
Оксана вдруг размякла и залилась обильными слезами, тихонько поскуливая, прежняя неистовость улетучилась, в мокрых глазах появились пустота и полное безразличие к собственной судьбе. Ей предстоял долгий и обстоятельный допрос, а сил для сопротивления более не оставалось.
— Что с ней делать? — спросил старшина Щербак.
— В управление ее, — распорядился Игнатенко. — Там ее уже ждут, а у меня тут еще кое-какие дела имеются.
Глава 10. Засада! Будьте осторожнее!
Ровно в семь часов утра, как и было обговорено ранее, подъехала разболтанная дребезжащая полуторка.
Старший лейтенант Игнатенко душевно попрощался с дедом — приобнял, как полагается старому знакомому, а потом предупредил:
— О том, что здесь произошло, никому ни слова!
Старик в ответ едко хмыкнул, а потом заверил:
— Не переживай, никому не скажу… Или ты думаешь, что мне моя жизнь не дорога? Я, может быть, и старый, но еще пожить хочу. Мне ведь внуков поднимать нужно, пока мои сыны в Красной армии с фашистской гадиной бьются!
Далее изгороди провожать старик не отважился. Приоткрыл калитку, протяжно скрипнувшую, выпустил офицера. На том и расстались.
Оксане надели на голову холщовый мешок, чтобы ее никто не мог узнать из местных, и вывели огородами к дороге. В предрассветной полумгле были видны лишь размытые нечеткие фигуры красноармейцев, пробиравшихся в высокой траве, слегка склонившейся под тяжелой росой.
Из кабины грузовика выскочил чернявый, разбитного вида боец лет двадцати двух в полевой пилотке, едва державшейся на правом ухе. Он с интересом оглядел девицу, сопровождаемую двумя дюжими «смершевцами», сноровисто открыл борт грузовика и, скинув лестницу, гостеприимно предложил:
— Милости прошу, сударыня!
Вопросов водила не задавал, понимал, что имеет дело с людьми серьезными, да и арестантка — личность не простая, стали бы ей вязать руки при таком усиленном сопровождении!
Девицу, поднимавшуюся по навесной лестнице, поддержали под локоток и указали на пук сена, лежавший у борта рядом с кабиной. Оксана бессильно опустилась, и бойцы, опершись о дощатый борт, расположились по обе стороны от нее. Картина выглядела вполне мирной, даже где-то приятельской.