Западноевропейская поэзия XX века — страница 18 из 21

СЕН-ПОЛЬ РУ

Сен-Поль Ру (псевдоним; наст. имя — Поль-Пьер Ру; 1861–1940). — С начала 80-х годов участвовал в изданиях символистов, но, в отличив от них, проявлял интерес к современности, к общественному и техническому прогрессу. Автор поэмы «Лазарь» (1886), сборников «Козел отпущения» (1889), «Святилище странника» (в трех частях — 1893, 1904, 1907), «Древности» (1908) и яр. Творчество Сен-Поля Ру послужило связующим звеном между прогрессивными устремлениями позднего символизма и передовой поэзией XX в. В 1940 г. гитлеровцы ворвались в дом поэта в Бретани, тяжело ранили его дочь, уничтожили все его поздние произведения; через несколько дней Сен-Поль Ру умер. Трагическая смерть престарелого поэта в результате фашистского вандализма послужила одним из толчков к консолидации литературы Сопротивления во Франции.

НАДГРОБНОЕ СЛОВО ПОЭТАМПеревод В. Козового

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Не торопитесь, ибо этот гроб не то что прочие, где коченеет прах, спеленатой покоящийся глыбой: в нем заколочено сокровище, навечно укрытое жемчужными крылами, какие пламенеют среди ночи на нежно-млечных ангельских плечах.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Не торопитесь, ибо он наполнен, этот короб, стозвучным хором внятного

содружества вещей: гирлянды, пчелы, ароматы, цикады, гнезда, плоды, шипы,

сердца, колосья, гроздья, когти, клекот, чешуя, химеры, сфинкс, уборы, зеркала,

амфоры, чаши, кольца, трели, тирс, аккорды, бубенцы, колокола и колокольцы,

павлиний крик, ветрило, посох и ярмо, сума и диадема, ферула, цепь Е стрелы, меч

и крест, ошейник, змеи, траур, молния и щит, улитка, урна и трофеи, сандалии,

котурны, паруса, зарница, лавры, пальма, радуга, роса, улыбка, слезы, солнце,

птицы, поцелуи, — и все это так зыбко, что — лишь одно неверное движенье, — истаять

может или же разбиться.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Не торопитесь, ибо, как ни мало оно — по росту человека, — это вместилище смогло

под покрывалом собрать бесчисленные сонмы и в тишине бездонной сочетало, быть

может, больше образов и лиц, чем храм, арена, форум и дворец; не всколыхните

символ их нетленный, дабы не потревожить покой вселенной.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Не торопитесь, ибо, апостол света, был он Прекрасной верным паладином, которой

он служил, не внемля ни наветам, ни ропотам ослиным и глумливым; и вы отравите

Единой душу горьким зельем, коль слишком торопливо уложите ее возлюбленного в

землю.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Не торопитесь, ибо он был исполнен, братья, не только наших доблестей, но также

и пороков; и в этом тлене суждено нести вам все ступени человеческой природы —

до высшей и последней, где, столкнув два этих антипода, он высек, гений, искру

той звезды, что рано или поздно, нас вывести должна к победе и плоды ее златит

уже за дымкой горизонта.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Не торопитесь, ибо он был, поэт, возможно, божеством, и мы соприкасались с ним,

его жезла не замечая; он расточал у наших стоп небесный жемчуг и иссоп, а мы,

пируя, чешую и желчь ему, шуту, швыряли; да, богом был он, чья утрата в нас

пробудила бездны мрака, и потому-то, нет сомнений, ваши орудия печали должны с

минуты на минуту повлечь затмение светила.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Но что это, по совести признайтесь: не видимость ли злая? Ведь прошли мы чередой

по горестной аллее не за останками, о праха казначеи; вы в эту яму ворох роз

сейчас опустите, и, значит, довелось увидеть нам не погребенье, нет — апофеоз! и

нам позволено отсюда узреть перед собою чудо. Скажите же, могильщики, ведь этот

герой не расставался с жизнью, — нет, он не примет смертного венца, пока душа его

как прежде дышит там, в его строках и на его страницах, и будет чаровать сердца

земли наперекор гробницам и векам.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

Смиренный, он хотел последовать закону всех существ, отдать последний вздох и

умереть, как все мы, — дабы затем, гордясь божественной короной человека, перед

толпой ожить коленопреклоненной; вам говорю, внимайте и молчите, здесь перед

вами он воскреснет, наш Учитель, среди окаменевших лиц, чей мир смоковница

хранит и кипарис, — воскреснет и стряхнет он времени приметы, чтоб, возвратясь

домой, мы с этого момента его прообраз находили в граните памяти людской; чтоб

завтра среди роз на постаментах славы он был во весь свой рост изваян величаво

неколебимо-трепетной судьбой.

Без спешки, господа могильщики, без спешки!

АНРИ ДЕ РЕНЬЕ

Анри де Реньеа (1864–1936). — В «Старинных и романтических стихах» (1887–1890), «Пейзажах» (1887) и др. выступил как последователь парнасцев и символистов. Ощущение скоротечности всего сущего, стремление опоэтизировать и увековечить хрупкие формы бытия характерны для сборников «Глиняные медали» (1900) и «Город вод» (1902). В сборниках «Крылатая сандалия» (1906), «Неугасимое пламя» (1928) и др. звучит идеализация былых эпох. А. де Ренье является также автором многих романов и сборников новелл.

ЭПИТАФИЯПеревод Бенедикта Лившица

Я умер. Я навек смежил глаза свои.

Вчерашний Прокл[181] и ваш насельник, Клазомены[182],

Сегодня — только тень, всего лишь пепел тленный,

Без дома, родины, без близких, без семьи.

Ужель настал черед испить и мне струи

Летейских вод? Но кровь уж покидает вены.

Цветок Ионии, в пятнадцать лет надменный

Узнав расцвет, увял средь вешней колеи.

Прощай, мой город! В путь я отправляюсь темный,

Из всех своих богатств одной лишь драхмой скромной

Запасшись, чтоб внести за переправу мзду,

Довольный, что и там в сверкающем металле

Я оттиск лебедя прекрасного найду,

Недостающего реке людской печали.

* * *

«Приляг на отмели. Обеими руками…»Перевод М. Волошина

Приляг на отмели. Обеими руками

Горсть русого песку, зажженного лучами,

Возьми и дай ему меж пальцев тихо течь.

А сам закрой глаза и долго слушай речь

Журчащих волн морских, да ветра трепет пленный,

И ты почувствуешь, как тает постепенно

Песок в твоих руках. И вот они пусты.

Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты

Лишь горсть песка, что жизнь порывы воль мятежных

Смешает, как пески на отмелях прибрежных.

ОСЕНЬПеревод И. Эренбурга

Люблю тебя, осень, твой пышный венец,

И золото листьев, и их багрянец —

Апрель развернул их в сияющий день,

И август под ними искал себе тень,

В осенние полдни, ноябрь, это ты

То медью, то золотом кроешь листы.

Идешь ты по комьям изрытой земли,

И шаг твой стихает то здесь, то вдали.

Средь скучных туманов, тревог и забот

В тебе неостывшее лето живет.

Под дымкой осенней твоей тишины

Я чую уснувшее сердце весны.

САД ПОД ДОЖДЕМПеревод Э. Линецкой

Окно открыто. Дождь струится,

И капли бережно стучат,

Чтоб не спеша успел напиться

Дремотный, посвежевший сад.

Дождь деловито моет ивы,

Играет влажною листвой,

И расправляет плющ лениво

Затекший позвоночник свой.

Трава трепещет. На дорожке

Шуршит песок, как будто там

Незримые шагают ножки

По гравию и по цветам.

Сад вздрагивает и бормочет,

Доверчиво грозой пленен,

А ливень тонкой сетью хочет

Связать с землею небосклон.

Закрыв глаза, стою, внимая,

Как мокрый сад поет в тиши,

Как льется свежесть дождевая

Во тьму взволнованной души.

ОРАНЖЕВАЯ ЛУНАПеревод Э. Линецкой

Наш долгий день окончился сияньем

Оранжевой луны меж тополей

И сонным, успокоенным дыханьем

Реки, и влажных листьев, и полей.

Не знали мы, когда брели по зною,

И била молотками кровь в виски,

И пажити щетинились стернею,

И мучили сыпучие пески;

Не знали мы, когда любовь всходила,

Когда она сжигала все дотла,

Когда она уже едва чадила,

Что дорога нам будет и зола,

Что душный день овеется дыханьем

Реки, и влажных листьев, и полей

И кончится задумчивым сияньем

Оранжевой луны меж тополей.

ПОЛЬ КЛОДЕЛЬ

Поль Клодель (1868–1955). — Многолетнее пребывание на дипломатической службе (Китай, Япония, США и другие страны), знакомство с культурой и философией Дальнего Востока во многом повлияли на формирование поэта (сб. «Познание Востока», 1900; «Познание Времени», 1903). Не отрицая традиционной метрики, он пытался расширить ее возможности, превращая свои стихи в некое подобие торжественной литургии («Пять больших од», 1904–1908, и др.). Написал также ряд драм.

«Ты победил меня, возлюбленный! Мой враг…»Перевод Бенедикта Лившица

Ты победил меня, возлюбленный! Мой враг,

Ты отнял у меня все способы защиты,

И ныне, никаким оружьем не прикрытый,

О Друг, я предстаю тебе и сир и наг!

Ни юный пыл Страстей, ни Разум, ни Химера,

На ослепленного похожая коня,

Мне не были верны: все предало меня!

И в самого себя во мне иссякла вера.

Напрасно я бежал: Закон сильней меня.

Впусти же Гостя, дверь. Раскройся пред единым,

О сердце робкое, законным господином,

Который бы во мне был больше мной, чем я.

О, сжальтесь надо мной, все семь небес! Заране

На зов архангельской трубы явился я.

Всесильный, праведный, предвечный судия,

Я жив и трепещу в твоей суровой длани!

ВЕРЛЕНПеревод М. Кудинова

I. СЛАБЫЙ ВЕРЛЕН[183]

Ребенок слишком большой и взрослеющий трудно, и полный угроз

и загадок,

Бродяга, с размашистым шагом, Рембо, что пускается в путь,

порождая везде беспорядок,

Покуда свой ад не отыщет — такой совершенный, какой еще может

земля даровать,

С палящим солнцем в лицо и с извечным приказом молчать.

Вот он появился впервые среди литераторов этих ужасных, в кафе,

где царила беспечность,

Пришел, ничего не имея сказать, не считая того, что им найдена

Вечность,

Ничего не имея сказать, не считая того, что мир наш — не тот.

Лишъ один человек — среди смеха, и дыма, и кружек, и этих

моноклей и спутанных грязных бород, —

Лишь один взглянул на ребенка и понял, кто перед ним,

Он взглянул на Рембо — и все кончено было отныне: растаял,

как дым,

Современный Парнас и с ним вместе лавочка эта,

Где, как валики для музыкальных шкатулок, изготовляют сонеты.

Вce разбито, все стало ничем — ни любимой жены, ни прежних

объятий,

Только б вслед за ребенком этим идти… Что сказал он в угаре

мечты и проклятий?

Наполовину понятно, что он говорит, но достаточно и половины.

Вдаль глаза его синие смотрят, и если беду навлекают, то в этом

они неповинны.

Слабый Верден! Оставайся отныне один, ибо дальше не мог ты идти.

Уезжает Рембо, не увидишь его никогда, и в углу твоем можно

найти

Только то, что осталось теперь от тебя — нечто полубезумное,

правопорядку грозящее даже,

И бельгийцы, собрав это нечто, в тюрьме его держат, под стражей.

Он один. Он лишился всех прав и душой погрузился во мрак.

От жены получил он решенье суда: расторгается брак.

Спета Добрая Песня, разрушено скромное счастье его.

На расстоянии метра от глаз, кроме голой стены, — ничего.

Мир, откуда он изгнан, — снаружи. А здесь только тело Поля

Верлена,

Только рана и жажда чего-то, что не ведает боли и тлена.

Так мало оконце вверху, что и свет в нем душу томит.

Неподвижно весь день он сидит и на стену глядит.

Место, где он теперь заключен, от опасности служит защитой,

Это замок, который на муки любые рассчитан,

Он пропитан весь кровью и болью, как Вероники одежды…[184]

И тогда наконец этот образ рождается, это лицо, словно проблеск

надежды,

Возникает из глуби времен, эти губы, которые не говорят,

И глаза эти, что погружают в тебя свой задумчивый взгляд,

Человек этот странный, который становится господом-богом,

Иисус, еще более тайный, чем стыд, и поведавший сердцу о многом.

Если ты попытался забыть договор, что тогда заключил,

О несчастный Верлен, как же ты не умел рассчитать своих сил!

Где искусство — добиться почета со всеми своими грехами?

Их как будто и нет, если скрыть их сумели мы сами.

Где искусство — по мерке житейской, как воск, Евангелье мять?

Грубиян безобразный, ну где тебе это понять!

Ненасытный! Немного вина в твоем было стакане, но густ был

осадок на дне,

Тонкий слой алкоголя — и сахар поддельный в вине,

Было сладости мало — но желчи хватало вполне.

О, как винная лавка редка по сравненью с больничной палатой!

И как редок печальный разгул по сравненью с твоей нищетою

проклятой!

Двадцать лет в Латинском квартале была она так велика, что

скандалом казалась скорей.

Нет земли и отсутствует небо, — ни бога нет, ни людей!

И так до конца, покуда тебе не позволено будет с последним

дыханьем

Погрузиться во тьму, повстречаться со смертью согласно с твоим

пожеланьем:

У проститутки в каморке, прижавшись лицом к половице,

В наготе своей полной, подобно ребенку, когда он родится.

II. НЕИСПРАВИМЫЙ

Он был матросом, не взятым на борт корабля и внушающим

местным властям спасенье.

В кармане его — табака на два су, билет до Парижа, бельгийская

справка из мест заключенья.

Теперь он моряк сухопутный, бродяга, чей путь километров лишен.

Адрес — не установлен, профессии — нет. «Поль Верлен,

литератор…» Известно, что он

В самом деле стихи сочиняет: но Франс к ним суров, и потом

вслед за ним повторяли:

«По-французски пишут затем, чтобы вас понимали».

И, однако, настолько забавен чудак, что однажды его описал он

в романе своем[185].

Для студентов же этот чудак — знаменитость, его иногда угощают

вином.

Но вот то, что он пишет, читать невозможно без раздраженья:

Он нередко размер нарушает, слова у него не имеют значенья.

Не для него литературные премии, не для него благосклонной

критики взгляд.

Разве можно любителя этого ставить с профессионалами в ряд?

Каждый лезет с советами… Сам виноват, если с голоду он умирает.

Мистификатор несчастный, он в сети свои никого не поймает.

Деньги? На профессуру их тратят немало… А тут, как на грех,

Много этих господ, что читать о нем лекции будут потом, наградят

орденами их всех.

Человек этот нам неизвестен, мы не знаем, кто он такой.

Старый лысый Сократ[186] недоволен, ворчит он, тряся бородой;

Потому что полфранка стоит абсент, а ему, чтоб напиться, надо

вчетверо больше платить.

Но ведь пьяным быть лучше, чем на любого из нас походить.

Потому что отравлено сердце его с той поры, как его погубил

Голос женщины, или ребенка, или, может быть, ангела, что с ним

в раю говорил.

Пусть Катюль Мендес будет в славе, а Сюлли Прюдом — великим поэтом[187],

Отказался он от диплома из меди и не жалеет об этом.

Пусть другие оставят себе удовольствия и добродетели, женшин,

сигары, почет и дела.

С безразличьем татарским в каморке валяться он будет в чем мать

родила.

Всех торговцев вином он по имени знает, он в лазарете — как дома.

Но умереть — это лучше, чем походить на сограждан знакомых.

Так восславим все вместе Верлена, теперь, когда нет уж его.

То, чего не хватало ему и что было дороже всего,

Мы ему в состоянии дать, ибо все мы теперь стихи понимаем его,

распевают их наши девицы,

И композиторов наших великих аккомпанемент за их пеньем

струится.

А человек этот старый отправился в путь, он взошел на корабль,

приплывший из тьмы

И у черных причалов его ожидавший, хотя ничего не заметили мы,

Ничего, кроме паруса, что раздувался и хлопал, и мощной кормы,

за которой вскипала шумная пена.

Ничего, кроме голоса женщины, или ребенка, или, может быть,

ангела, звавшего тихо Верлена.

БАЛЛАДАПеревод И. Шафаренко

Все, от тирских купцов[188] и до тех, кто еще и сегодня

Отправляется морем торговые делать дела

На плавучих громадах — плодах инженерного воображенья,

Все, кого белоснежные чайки провожают качаньем крыла, —

Так платок еще долго, белея, трепещет вдали, а рука, что им

машет, уже недоступна для зренья, —

Все, кто землю покинул свою, чтоб назад уже не возвращаться,

Пожиратели синих пространств, — что им узкий морей лоскуток?—

Кто однажды из чаши пригубил, с ней больше не в силах расстаться;

Стоит сделать лишь первый глоток.

Моряки с затонувших судов, чьи названия в траурных списках, —

Крейсеров экипажи, внезапно достигшие вязкого дна,

И рыбачий патруль, и матросы подлодок, от раковин склизких,

Все, кто в море летит кувырком, когда киль вздыбит кверху волна, —

Их возвышенный жребий и долг петлей горизонта очерчен,

К славе путь им не надо искать — сам идет к ним соленый поток!

Рот пошире открой — и упьешься дымящимся смерчем;

Труден только лишь первый глоток.

Что они говорили в ту ночь, пассажиры в удобных салонах

И бедняги из третьего класса, что в трюме тихонько поют, —

В ту последнюю ночь под рычанье валов разъяренных,

Когда крик «Погибаем!» качнул переборки кают?

«С чем расстался однажды, о том не храни сожаленья.

Начинать ни к чему, если срок этой жизни истек.

Хорошо вновь найти тех, кто дорог. Но лучше — забвенье!

Нужно сделать лишь первый глоток!»

Посылка

Ходит море вокруг, то вздымаясь, то вновь опадая,

В сердце давняя боль утихает; дней сочащихся близок итог.

Это вечное море! Погрузимся в него, не страдая!

Труден только лишь первый глоток!

ФРАНСИС ЖАММ

Франсис Жамм (1868–1938). — Бесхитростная и чистая мелодия, пронизывающая книгу стихов «От заутрени до вечерни» (1898), выгодно отличала голос поэта от выспреннего версификаторства поздних символистов. Чувство единения с природой, поэтизация простой сельской жизни — таков строй этого сборника, углубленный в книгах «Траур вёсен» (1901), «Прогалины в небе» (1906) и др. С 1921 г. Жамм жил в глухой деревушке Аспарен, в Стране Басков, где им были созданы мемуары, а также классически прозрачные «Четверостишия» (1923–1925).

«Кто-то тащит на убой телят…»Перевод И. Эренбурга

Кто-то тащит на убой телят,

И они на улице мычат.

Пробуют, веревку теребя,

На стене лизать струю дождя.

Боже праведный, скажи сейчас,

Что прощенье будет и для нас,

Что когда-нибудь у райских врат

Мы не станем убивать телят,

А, напротив, изменившись там,

Мы цветы привесим к их рогам.

Боже, сделай, чтоб они, дрожа,

Меньше б чуяли удар ножа.

ЗЕВАКИПеревод Бенедикта Лившица

Проделывали опыты зеваки

В коротких панталонах, и шутник

Мог искрой, высеченною во мраке,

Чудовищный баллона вызвать взрыв.

Взвивался шар, наряднее театра,

И падал в ахающую толпу.

Горели братья Монгольфье отвагой,

И волновалась Академия наук.

* * *

«На днях повалит снег. Пытаюсь прошлый год…»Перевод Э. Линецкой

На днях повалит снег. Пытаюсь прошлый год

припомнить — все мои печали и заботы.

Но если б у меня тогда спросили: «Что ты?» —

сказал бы: «Ничего, до свадьбы заживет».

Я взаперти сидел и думал. Жар в камине,

снег тяжело валил, шло дело к январю.

Зря думал. Вот опять сижу один, курю —

все точно как тогда. А года нет в помине.

Как тонко пахнет старый мой комод.

А я был просто глуп, не понимал упорства

таких вещей и чувств. Ведь, право же, позерство

пытаться то изгнать, что в нас давно живет.

Целуемся в молчанье, плачем тоже, —

зачем же мысли нам? Зачем потоки слов?

Все ясно и без них. Знакомый звук шагов

речей сладчайших слаще и дороже.

Мы звездам имена даем, нам невдомек —

им не нужны названья и приметы;

не стоит подгонять прекрасные кометы,

в безвестность торопить и сокращать их срок.

Опять зима, но где те горести, заботы?

Припомню и опять забуду прошлый год,

и если б у меня теперь спросили: «Что ты?» —

сказал бы: «Ничего, до свадьбы заживет».

* * *

«Осенние дожди, с утра застлала мгла…»Перевод Э. Линецкой

Вьеле-Гриффену[189]

Осенние дожди, с утра застлала мгла

весь горизонт. Летят на юг перепела,

и рыщет хриплый ветер по оврагу

и гонит, как метлой, дрожащего бродягу.

С окрестных косогоров и холмов

на крыльях медленных спустились стаи дроф;

смешные чибисы уже отсуетились

и где-то в камышах, в сырых ложбинках скрылись;

чирки-коростельки, как будто неживые,

ни дать ни взять — игрушки заводные,

дня через три над нами пролетят;

а там, глядишь, и цапли воспарят,

и утки взмоют легким полукругом

и затрепещут над пустынным лугом.

Придет пора — и странный ржавый клич

раздастся в небесах, — то журавлиный клин;

промчится хвостовой и сменит головного…

А мы, Вьеле-Гриффен, поэты, мы готовы

принять весь мир, по в нем жестокость и разлад,

и режут к праздникам в деревне поросят,

они так страшно, так пронзительно визжат,

и будничная жизнь порой не лучше ада.

Но и другое есть — с улыбкою по саду

идет любимая — сиянье, и прохлада,

и прелесть. Но еще есть старый-старый пес,

он болен, и лежит, уткнувши в листья нос,

и грустно смерти ждет, и весь — недоуменье…

Какая это смесь? И взлеты, и паденья,

уродство, красота, и верх и низ…

А мы, недобрые, ей дали имя — Жизнь.

* * *

«Отара грязная, и зонт линяло-синий…»Перевод Э. Линецкой

Отара грязная, и зонт линяло-синий,

и от тебя всегда попахивает сыром…

Ты посох вырезал из остролиста сам

и с ним взбираешься по склону к небесам

вслед за лохматым псом. Трусит твой ослик бодро,

и на худой спине позвякивают ведра.

Минуешь пахарей, минуешь кузнецов, —

подъем кончается. Там воздух свеж и нов,

там овцы на лугу, как белые кусты,

там растянул туман на пиках гор холсты,

там сипы важные — их шеи странно голы, —

и горы в дымчато-закатном ореоле,

и созерцаешь ты спокойно до зари,

как над безбрежностью там божий дух парит.

СИНДБАД-МОРЕХОДПеревод Ю. Денисова

В садах, где персики омыты ясным светом,

Как слезы, падают тяжелые плоды,

И, в грезах слушая прохладный плеск воды,

Жарою истомлен, Багдад недвижим летом.

Томится полудень, и словно спит дворец,

Гостей ждут кушанья в больших прохладных залах.

Достоинство тая в движениях усталых,

К друзьям идет Синдбад — богач, моряк, мудрец.

Баранина вкусна, и сладостна прохлада,

Здесь бытие течет неспешно, без тревог.

Льет воду черный раб на мраморный порог,

И спрашивают все: «А что там, у Синдбада?»

Дает роскошный пир прославленный Синдбад,

Синдбад умен и щедр, а мудрые счастливы.

Чудесной повести все внемлют молчаливо

О том, как плавал он и как он стал богат.

Курится в залах нард — благоуханья славы,

И жадно ловит их Синдбада тонкий нос.

Недаром соль сквозит в смоле его волос,

Ведь шел на смерть Синдбад, чтоб знать людей и нравы.

Пока он речь ведет, на золотой Багдад,

На пальмы сонные струится солнце знойно

И гости важные разумно и спокойно

Обдумывают то, что говорит Синдбад.

ПОЛЬ ВАЛЕРИ

Поль Валери (1871–1945). — Первые поэтические опыты Валери, отмеченные влиянием Малларме, печатались еще в начале 90-х годов. Однако изобразительные средства, унаследованные от символизма, не удовлетворяли поэта, и он на целых двадцать лет уходит в «монастырь собственной души», чтобы разработать самостоятельную художественную систему, которая мыслилась ему в виде некоего «нового классицизма», обогащенного методами, заимствованными из области философии и точных наук. Воплощением этих концепций явилась поэма «Юная парка» (1917). Позже были опубликованы сборники «Альбом старых стихов» (1920) и «Чары» (1922). Предельная сгущенность поэтического языка, усложненность синтаксиса, искоренение окостеневших словосочетаний и замена их новыми словесными формулами, призванными «выразить невыразимое», — все это делало иоэзию Валери весьма трудной для понимания. В 1925 г. он избирается членом Французской Академии.

МОРСКОЕ КЛАДБИЩЕ(Фрагменты)Перевод В. Парнаха

Спокойный кров, где бродят голубицы,

Мелькнет из-за сосны, из-за гробницы.

Здесь полдень строит из огня и снов

Тебя, о море, в вечном обновленье.

Моя награда после размышленья —

Широко созерцать покой богов.

О, храм Минервы, постоянство клада,

Громада отдыха, обличье лада,

Бровастая вода, Глаз, ты таишь

Так много сна под пламенным покоем.

Мое молчание! Глубинным строем,

Мильоном черепиц спит Крыша крыш.

Плоды истаивают в наслажденье,

В восторг преобразив исчезновенье

Во рту, где гибнет эта красота.

Так я дышу моим грядущим дымом,

А небеса поют сердцам палимым

Метаморфозы каждого куста.

Затвор священный, где сгорают души,

Сиянью отданный обрывок суши,

Строй факелов, мне этот остров мил,

Одетый в камень и во мрак растений,

Где столько мрамора лобзает тени

И море верное спит у могил.

Большое море с даром прорицанья,

Хламида из сверканья и мерцанья,

Вся в идолах и солнца и луны,

Верховный змей, своею синью пьяный,

Кусает хвост своей же плоти рваной[190]

Среди отгулов, полных тишины.

Подуло. Жить! Попробуем! Так надо!

Вдруг книгу мне огромная прохлада

Захлопнула, звеня в морской пыли.

Летите, ослепленные страницы!

Ломайте, радостные вереницы,

Кров, где еще пасутся корабли!

ПОГИБШЕЕ ВИНОПеревод Бенедикта Лившица

Когда я пролил в океан —

Не жертва ли небытию? —

Под небом позабытых стран

Вина душистую струю,

Кто мной тогда руководил?

Быть может, голос вещуна

Иль, думая о крови, лил

Я драгоценный ток вина?

Но, розоватым вспыхнув дымом,

Законам непоколебимым

Своей прозрачности верна,

Уже трезвея в пьяной пене,

На воздух подняла волна

Непостижимый рой видений.

ДРУЖЕЛЮБНЫЙ ЛЕСПеревод М. Кудинова

О чем-то непорочном размышляя,

Плечом к плечу мы по дорогам шли,

Среди цветов неведомых земли

Шли об руку, молчанье сохраняя.

Казалось, будто мы обручены,

В ночи, что от лугов зеленой стала,

Где мы дары делили небывалой,

К безумцам расположенной луны.

Потом вдали мы умерли на ложе

Из трав и мха, теней не потревожа,

Ни вздохов леса, давшего нам кров.

И в вышине, средь вечного сиянья,

Мы, горько плача, встретились без слов,

О верный мой товарищ по молчанью.

СИЛЬФ[191]Перевод М. Кудинова

Неведом, незрим,

Я запах цветка,

В струе ветерка

Едва ощутим.

Неведом, незрим,

Случайность иль дух?

То здесь, то гоним,

Возник — и потух.

Ни смысла, ни слов?

Для лучших умов

Эдем заблуждений.

Неведом, незрим…

Лишь миг — и за ним

След скрытых томлений.

ПОЛЬ ФОР

Поль Фор (1872–1960). — В юности был воинствующим символистом, основал «Свободный театр», осуществивший первые постановки пьес М. Метерлинка. С 1896 по 1958 г. издал около сорока томов «Французских баллад», написанных в виде «замаскированных» под прозу стихов. Поэзия Фора национальна по форме и гуманистична по сути, она пронизана отзвуками средневековых баллад, интонациями народных песен, для нее характерно напускное простодупше, за которым нередко таится глубокий философский смысл, сочетание трогательного лиризма с лукавым юмором. В 1912 г. Фору был присвоен титул «короля поэтов».

ПЕСЕНКА МАЙСКОГО ЖУКАПеревод Ю. Стефанова

Майский жук жужжит на воле. Дагобер

томится в школе. Он построил Сен-Дени[192].

Близятся каникул дни.

Майский жук жужжит на воле. Шарлемань

томится в школе. Принял в Риме он венец.

Скоро мытарствам конец!

Майский жук жужжит на воле. Жанна д’Арк

томится в школе. На костер ее ведут.

Побежим удить на пруд.

Майский жук жужжит на воле. Ришелье

томится в школе. Он полез на Монтобан[193].

Мы полезем на каштан!

Майский жук жужжит на воле. Робеспьер

томится в школе. Он взошел на эшафот.

Мы затеем хоровод.

Майский жук жужжит на воле. Бонапарт

томится в школе. Перед ним Бородино.

Дать звонок пора давно.

Майский жук жужжит на воле. Мсье Дюту

томится в школе. Хоть учитель мсье Дюту,

и ему невмоготу.

Майский жук жужжит на воле. Франция

томится в школе. Ах, как тошно взаперти!

Майский жук, лети, лети!

ВЕЧНОСТЬПеревод Ю. Стефанова

Люди, не верьте смерти. Бывает,

надежда спит. Лишь ветер в закатном

свете колосьями шевелит. В колосьях

вечность звенит.

Прислушайтесь. Звон стихает. Значит,

времени больше нет. Ветер уснул. Поднимает

голову бог. Начинает оплакивать средь

ветвей летнюю ночь соловей.

Прислушайтесь. Стихли стоны соловья,

а колокола проснулись. И над зеленой

землей от села до села призывные звоны

эти опять летят на рассвете.

Люди, не верьте смерти.

ПЕСЕНКА ОБО ВСЕМ ПО ПОРЯДКУПеревод Ю. Стефанова

Бог начал с яблока, потом он создал древо,

а под конец — Адама с Евой. И всем пред —

шествует плодам тот плод, что ел в раю Адам.

Бог создал, почесав в затылке, сначала ночь,

а после тьму, сперва признанье в страсти

пылкой, а уж потом — и страсть саму.

Бог создал рыб и пароходы, потом шторма,

а следом — воды. Сперва был создан пьяный

Ной, а после — гроздий сок хмельной.

А ту, в которую влюбился без памяти

сегодня я, создать он прежде умудрился,

чем создал самого себя.

* * *

«Эта девушка умерла, от любви умерла она…»Перевод Ю. Денисова

Эта девушка умерла, от любви умерла она.

Положили в землю ее, а заря занималась, бледна.

Одиноко лежала она и нарядней была, чем весна.

Одиноко лежала в гробу и в могиле осталась одна,

А они, веселясь, ушли, чтобы радость испить до дна,

Распевая: «Своя судьба, видно, каждому суждена».

Эта девушка умерла, от любви умерла она,

А они все в поля ушли, чтоб собрать урожай сполна.

СТАРЫЙ НИЩИЙПеревод Ю. Денисова

Я видел добряков, вельмож, людей труда,

Но шляпу полную не видел никогда.

Оплевана, она стоит передо мною,

Наш с ней невесел вид, мы мокнем под стеною.

Дитя! Ты бросил грош. Я тронут, одинокий,

И слезы серебрят мои худые щеки.

Есть змеи-женщины и есть мужчины-звери.

Я многое узнал, стучась в чужие двери.

Стоптал я башмаки, мои устали ноги,

Я тропки исходил и пыльные дороги.

Я видел в двадцать лет добрейшую из фей,

Но нет ее давно, и плачу я по ней.

Жестокого ружья мне ненавистен вид:

Огонь и грохот, дым — и вот олень убит.

Застигнутый грозой, бродил в лесах я черных,

И ввысь неслась листва — метла небес просторных.

Я видел Жанну д’Арк, что в бой войска водила,

И в облаках над ней — святого Михаила.

Он целовал ее и мчался вновь вперед.

Я видел, как в реке венок любви плывет.

Я многое видал! И пляшущих пастушек,

И в небе радугу, и ливни из лягушек.

И только одного не видел, господа, —

Я шляпу полную не видел никогда.

ХОРОВОДПеревод Ю. Стефанова

Если бы девушки всей земли руку

друг дружке дали, вокруг океана

тогда б они веселый танец сплясали.

Если бы парни всей земли захотели

стать моряками, над океаном они б навели

мост своими руками.

Если бы люди всей земли решили

за руки взяться, вокруг всей земли до упаду б

могли все в хороводе мчаться.

ШАРЛЬ ПЕГИ

Шарль Пеги (1873–1914). — Сын столяра, окончил лицей в родном Орлеане. В юности активный участник социалистического движения, блестящий публицист («О социалистическом городе», 1897). В 1908 г. обращается к католицизму; патриотические мотивы его поэзии, воспоминания о героическом прошлом Франции обретают молитвенный характер, облекаются в форму «мистерий» («Мистерия милосердия Жанны д’Арк», 1911; «Мистерия невинно убиенных младенцев», 1912). Завораживающая монотонность стиха, звучащего как литургическое песнопение, бесхитростность образов, с незначительными изменениями переходящих из строки в строку, бесконечные вариации двух-трех основных тем характеризуют сборники «Ковер св. Женевьевы и Жанны д’Арк», 1912; «Ковер богоматери», 1913; «Ковер Евы», 1913. 5 сентября 1914 г. Пеги погиб в битве на Марне.

ПАРИЖ — ВОЕННЫЙ КОРАБЛЬПеревод А. Кочеткова

Двойной корабль войны вдоль стройных колоннад.

Когда-то в сто бойниц гора сторожевая,

Теперь — большой завод, живая кладовая,

Под вой зеленых жерл скопившая свой клад.

Отцы тебе несли горячих песен ад,

Ты щедро расцветал, их жизни выпивая,

Когда на гордый бак, гремя, скакала стая

Визгливых штуцеров и гулких каронад[194].

Но мы тебе несем с последним приговором

Сердца, раскрытые всем бедам и ветрам,

Сердца, взалкавшие по всем морским просторам.

Последние бойцы угасших орифламм[195],

Зеленых демонов, оскаленных дозором,

Мы весело сожмем подножье Нотр-Дам.

ПАРИЖ — ГРУЗОВОЙ КОРАБЛЬПеревод А. Кочеткова

Двойной бездонный трюм на двух уступах Сены,

Фрахтовщик пурпура и драгоценных мирр,

Корабль, грузивший хлеб и правосудный мир,

Гордыню терпкую и кроткий дух вербены, —

Ты скорбью отягчен, как золотом Офир[196];

Страданьями отцов тяжки твои накрени.

Раздутей нет боков над чашей водной пены

Перегрузил нутро тысячелетний пир.

Но мы тебе несем, вослед угасшей вере,

Суровую тоску с тревогой пополам

И опаленный стяг безвыходной потери;

Его мы вознесем — превыше орифламм,

Раздутых гневом бурь при Септиме Севере —

И спущенных навек к подножью Нотр-Дам.

ЧЕТВЕРОСТИШИЯ(Из цикла)Перевод В. Орла

Радость услышала весть —

Пустилась вскачь.

Честь услышала весть —

Пустилась в плач.

*

На сердце то вина,

То вновь веселье.

Вина — стакан вина,

Веселье — зелье.

*

Беда со мной нежна

И от меня — ни с места.

Беда — моя жена.

Моя невеста.

*

И днем и ночью — беда,

Челобитчица.

И в мякоти вязкой плода

Обидчица.

*

Судьба и расклад костей

Твои братья.

А тлен и распад костей —

Твое платье.

*

Сердце, вечная боль

Тебя сосет.

Сердце, конечная боль

Тебя спасет.

*

Мимолетное сердце

Недолголетне.

Мимоходное сердце —

Молвы и сплетни.

*

От первой кончины —

До смерти последней.

От плача в гостиной

До плача в передней…

*

Святые, день настает.

Заря на стрежне,

Но безмятежности прежней

Недостает.

*

Святые, день настает.

Он в самом начале,

Но сколько печали

Над нашей любовью встает.

*

Святые, день настает.

Над нашей любовью

По изголовью

Солнечный луч ползет.

*

А ливень грохочет

О сеть черепиц,

И хочет не хочет,

А падает ниц.

*

Беда сидит у порога,

У стылого очага.

И спит на кровати порока,

На илистом дне бочага.

*

Ты, сердце, снова льешь,

Меня изведав,

Бесчисленную ложь

Твоих изветов.

*

Сердце, камнем идешь ко дну,

О мореход!

Сколько раз просчиталось на дню,

О счетовод!

*

Радость прошла стороной,

Тропинкой,

Играя в дороге одной

Травинкой.

*

Радость прошла в стороне,

Окольно.

Робкая радость. Этого мне

Довольно.

*

Сердце, умытое алой водой,

Бесплотно.

Земля, не омытая талой водой,

Бесплодна.

*

Муки раскаянья

Из-за мук совести.

Муки совести

Из-за мук раскаянья.

ТРИСТАН КЛЕНГСОР

Тристан Кленгсор (наст. имя — Леон Леклер; 1874–1966). — Поэт, живописец, композитор, искусствовед, журналист. Продолжая традиции Верлена, в ранних своих сборниках («Червонный валет», 1908; «Цыганские песни», 1913) боролся с образной системой парнасцев и символистов, превратившейся в набор пустых трафаретов; одним из первых во Франции широко использовал свободный стих, не скованный нормами традиционной метрики, но в то же время далекий от нарочитой «расхлябанности» иных сюрреалистов. Поэтизация обыденного, тонкий юмор, напевность и изящная простота лучших его стихов, вошедших в итоговый сборник «Цветник Тристана Кленгсора» (1962), роднит их с народными песнями, мелодии которых легли в основу его музыкальных сюит «Песни Матушки моей Гусыни» и «Деревенские песни».

ОСЕННИЕ МЕЧТЫПеревод М. Кудинова

Шапокляк у господина профессора гладкий

И при этом совсем не радует взгляда,

А на черном рединготе морщатся складки,

От низа до тощего зада.

Господин профессор в парке сидит

На скамье, окрашенной в цвет неприятный,

У его жилета поношенный вид,

А на пальцах чернильные пятна.

Меланхоличная осень, чей вечер тих,

Пожелтевшие листья на землю роняет.

Господин профессор смотрит на них

И о чем-то мечтает.

У господина профессора на длинный нос

Надеты очки в оправе старинной,

И копну его желтых потускневших волос

Прорезывают седины.

А когда-то господин профессор был молодым

И, по всей вероятности, был франтоват и беспечен.

Но теперь он мечтам предается своим,

Созерцая осенний вечер.

Господин профессор размышляет о Розе,

О мадам Розе, розовощекой своей экономке.

Господин профессор в задумчивой позе

Все мечтает о чем-то, сидя в сторонке.

Мальчишка стащил платок у него из кармана,

Издалека забытый мотив долетает,

В старом парке фонтан журчит неустанно,

Господин профессор мечтает.

АННА ДЕ НОАЙ

Анна де Ноай (1878–1933). — Дочь потомка валашских господарей и греческой актрисы, Анна де Ноай сочетала в себе и своем творчестве энергию и страстность, унаследованную от родителей, с утонченной культурой высших слоев французского общества, в которых прошла ее жизнь. Ее близкими друзьями и завсегдатаями ее литературного салона были Морис Баррес и Марсель Пруст, Франсис Жамм и Жан Кокто. Известность получила после выхода сборников «Неисчислимое сердце» (1901) и «Тень дней» (1902) — пылких пантеистических гимнов природе, молодости и красоте. Столь же напряженным, но более трагичным накалом страстей пронизаны «Помрачения» (1907). Скорбные, окрашенные религиозностью раздумья о вечности и смерти отразились в сборниках «Живые и мертвые» (1921) и «Честь страдания» (1927).

ПРИНОШЕНИЕ ПРИРОДЕПеревод И. Кузнецовой

Природа мудрая, опора небосвода,

Никем так не были любимы никогда

Предметов вкрадчивость, свет ласковый восхода,

Земля, что жизнь дарит, и быстрая вода.

Равнины, и пруды, и леса очертанья

Влекли меня к себе сильней, чем взор людской:

И припадала я к величью мирозданья,

И запах месяцев я трогала рукой.

Из ярких солнц твоих корона золотая

Мой украшала лоб, и гордый, и простой;

И подражала я труду крестьян, играя,

И, плача от любви, я целовала зной.

Я подошла к тебе без страха и сомненья,

Приняв добро и зло, творимое тобой,

И обретала я и мысль и наслажденья

В лукавой, как зверек, душе твоей живой.

Подобная цветку с пчелою в сердцевине,

Рождала аромат и песни жизнь моя;

И в сердце поутру, как в маленькой корзине,

Боярышник и плющ тебе дарила я.

Смиренна, как вода, куда глядится ива,

Я знаю жар твоих томящих вечеров, —

Он в существах земных рождает молчаливо

Божественный огонь и нетерпенья зов.

Тебя, как жизнь саму, я обняла руками.

Ужель наполнит тьма мой взор на склоне лет,

И я уйду, простясь и с ветром и с цветами,

В страну, где не гостят любовь и солнца свет…

МАКС ЖАКОБ

Макс Жакоб (1876–1944). — В юности сблизился с кружком сюрреалистов, подружился с Пикассо и Аполлинером. Вслед за несколькими книжками для детей («История короля Кабула I», 1904; «Солнечный великан»), 1904) выпустил навеянный бретонским фольклором сборник «Берег» (1911). Творчество Жакоба, необычайно разнообразное по жанрам, неотделимо от его личности: безбожник и мистификатор, принявший в 1915 г. католичество, эксцентричный весельчак, чуть ли не четверть века проживший отшельником в монастыре Сен-Бенуа-сюр-Луар, он был автором «Бурлескных и мистических сочинений отца Матореля» (1911) и благочестивых «Религиозных размышлений» (изд. в 1948 г.), каламбурного «Рожка с игральными костями» (1917) и всерьез написанного «Астрологического зерцала» (изд. в 1946 г.). Арестованный гестаповцами, Жакоб погиб в 1944 г. в концлагере Дранси.

ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮПеревод М. Кудинова

Поезда! И по узким туннелям езда…

Эти розовые кабаре,

Где ведут свою жизнь цыгане,

Превратились теперь в острова

С вальсом розовым на поляне.

Едут мимо в своих авто,

Едут хрупкие дамы-рантьерши,

Словно в ящиках из-под лото.

Я тебя приглашаю, Элиза,

Совершить путешествие тоже

К тихим паркам или к дворцу

Венецианского дожа.

Мы цветы нарвем до обеда,

Бросив наши велосипеды

У враждебной ограды, чей стиль

Современен, как автомобиль.

Мы украсим своими руками

Велосипеды ветвями,

Поглядим, как струится вода,

Мятой пахнущая иногда.

Может быть, в машине пунцовой

К этим рекам вернемся мы снова,

Чтоб на воды их бросить взгляд,

Когда стукнет нам шестьдесят.

В том грядущем, весьма далеком,

Даже конь может стать ненароком

Наподобие птицы крылат…

Близ железной дороги ныне

Продаются четыре пустыни,

Обращаться к владельцу, чье имя

Господин Шокарно.

18, бульвар Карно.

Написано в 1903 г.

ВОЙНАПеревод В. Ковового

Ночные окраины, где бульвары в снегу; грабители здесь — солдаты; на меня бросаются со смехом и саблями, меня раздевают; я спасаюсь бегством, чтобы тотчас угодить в другое каре. Что это — двор казармы или какой-то харчевни? сколько сабель! сколько уланов! снежит! в меня тычут иглу: это — яд, чтоб убить меня; череп скелета под креповым флером впивается в мой мизинец. Мутные фонари роняют на снег свет моей смерти.

* * *

«Однажды вечером, мечтою…»Перевод И. Шафаренко

Однажды вечером, мечтою

Воспламенившись, как огнем,

Вы, глянув в зеркало простое,

Лик ангела узрите в нем,

И, распустив привольно гриву

Струистых золотых волос,

Вообразите вы, — о диво! —

Что вас амур ко мне унес!

Нет, нет, о вашем верном муже

Я больше слышать не хочу!

Влюблен я, и крылат к тому же,

И к небу вас взлетать учу.

О, муза лжи и ослепленья,

Нам, пастухам, ты в душу влей

К заботам будничным презренье,

Как у надменных королей!

СУПРУЖЕСТВОПеревод М. Кудинова

I

«Я за богатого пойду», —

Красивая сказала.

— Смотри, не попади в беду,

В богатстве счастья мало. —

«Возьму красивую, — сказал

Богатый, — хоть крестьянку».

— Смотри, рогатым бы не стал,

Попавшись на приманку.

II

— Тебя из грязи я извлек.

— Давно уж тощ твой кошелек.

— А кто беду на нас навлек?

Ты навлекла! — Нет, ты навлек!

Ты стар, и скуп, и недалек.

— А у тебя ни свежих щек,

Ни пухлых губ, и грудь висит,

И отвратителен твой вид…

— Ах, так! А кто меня ревнует

И запереть меня грозит?

ДЛЯ ДЕТЕЙ И ЭСТЕТОВПеревод М. Кудинова

В Париже

На лошади рыжей,

В Лиможе

На лошади тоже,

В Невиле

На черной кобыле,

Ах, как хорошо, хорошо!

В самом деле, как хорошо!

Ту-ту!

Для дочки моей, Ивонны —

Колоколов перезвоны.

Кого в Перпиньяне не стало?

Не стало жены генерала.

Кого в Ла-Рошели не стало?

Не стало невесты капрала.

А в Эпинале кого?

Не скажем пока ничего.

Ту-ту!

Ну, а в Париже, ответь мне скорей,

Что ты подаришь Ивонне своей?

Я подарю тебе, дочка,

Платьице с оторочкой,

Сумку на красном шнурке,

Чтобы носить на руке,

Зонтик из белого ситца,

Чтобы от солнца укрыться,

Шапочку с лентой зеленой,

Туфельки цвета лимона,

Разные украшенья,

Чтобы носить в воскресенье.

Ту-ту!

Для дочки моей, Ивонны —

Колоколов перезвоны.

Стали в Париже звонить —

Надо постель постелить.

Стали звонить в Лиможе —

Спать отправляюсь я тоже.

Стали в Ножане звонить —

Свет нам пора погасить.

Нет! Погоди! Ты должен

Автомобиль мне купить,

И чтобы был он из жести,

И не стоял бы на месте,

И поднимал бы он пыль,

Этот автомобиль.

Посторонитесь! С отцом своим вместе

Катит Ивонна!

Ту-ту!

ЗЕМЛЯПеревод Ю. Денисова

Унесите меня выше сумрачных свечек Земли!

Унесите меня от кларнетов отравных Земли!

Мир лишь там, в небесах, где не водятся змеи Земли.

Вся Земля — словно грязный разинутый рот,

где зевота, икота и смех — все в зловонье живет.

Сонный кашель Земли после нудного дня душу мне истерзал.

Унесите меня! Увлеките меня, чтоб земное я бросил жилье!

О Земля, я цепляюсь за старое знамя твое.

Пусть великого ветра пронзает меня острие!

Я себя истерзал, сам с собой беспощадно воюя,

И фургоны дилемм за собою повсюду везу я.

Тим засну я, откуда я Землю увижу…

Вам завидую, феникс, и гриф, и орел.

Дайте мне ваш порыв, ваши вольные мощные крылья,

чтоб, над громом взлетев, в небесах безграничных парил я!

ЛЕОН-ПОЛЬ ФАРГ

Леон-Поль Фарг (1876–1947). — Его творчество является как бы соединительным звеном между поздним символизмом и сюрреалистами, которые считали его своим предтечей. Стихи и лирическая проза Фарга отличаются музыкальностью (не случайно один из его сборников называется «Для музыки», 1918), причудливым сочетанием нежности и едкой иронии, наблюдательности и безудержной фантазии, вкусом к полутонам, ко всему неопределенному, трудно уловимому. Поэтическая проза Фарга собрана в книгах «Пространства» (1929) и «При свете лампы» (1930).

ПОСЛЕСЛОВИЕПеревод М. Кудинова

С вершины дерева скользит, шурша средь веток,

Рука, покрытая узором золотистым.

Все листья и цветы друг друга понимают.

В вечернем сумраке я видел медяницу.

Диана[197] над прудом свою надела маску.

Как ласковый призыв темнеющего неба,

Атласный башмачок мелькает на лужайке.

Ладьи ночные вдаль готовятся отплыть.

Другие будут приходить к скамье железной,

Чтоб видеть это все, когда меня не будет.

Закат забудет тех, кто так его любил.

Уже ничей призыв не озарит нам лица.

Ничье рыдание в душе не отзовется.

Погаснут наши окна, незнакомцы

По серой улице пройдут неторопливо,

И голоса,

Другие голоса затянут песню,

Глаза другие отуманятся слезами

Под новой кровлей. Будет все

Исчерпано, все будет прощено,

И свежей станет боль, и новым лес,

И, может быть, неведомым друзьям

Бог счастье даст, обещанное нам.

* * *

«Вечер клонится изнеможенно…»Перевод В. Козового

Вечер клонится изнеможенно, и деревья, у самой дороги снов — как тяжелые птицы, голова под крылом, — засыпают. Луна плачет в листве — как взгляд сквозь дрожащие пальцы… В ней она топит свои ледяные щедроты. Она следует, рядом с берегом, за бегущей струей. Она в ней колышется: будто огромный лебедь растерял свои перья на ровной глади, где кто-то баюкает небо…

На крутом повороте — дозор тростников, куда луна вонзает свои занозы. Протяжное дуновение ветра, который время от времени гонит из гнезд воспоминания и имена… и оно чистит от чешуи воду и листья… Тогда полуночник и сторож этих горячечных стран — длинная серая ящерица, в которой укрылась древняя чья-то душа, — издает странный звук, голосом дальним, напоминающим инструмент и обряд дикарей, — ибо она различает движение неких существ, каких видеть нам не дано, — тех, что уходят за горизонт, где прошлое уснуло под пеплом.

ОСКАР-ВЕНЦЕСЛАВ ДЕ ЛЮБИЧ-МИЛОШПеревод А. Ларина

Оскар-Венцеслав де Любич-Милош (1877–1939). — Родился в литовской аристократической семье, в юности переехал в Париж, где окончил Школу восточных языков. Известность обрел после выхода книги стихов «Семь одиночеств» (1906), пронизанной отзвуками древних легенд и навеянной впечатлениями от путешествий по Востоку, раздумьями над судьбами былых эпох и культур. В дальнейшем порывает со «светской» поэзией, обращается к мистическим мотивам («Элементы», 1911; «Ars Magna», 1924; «Арканы», 1926). Выступал как переводчик и популяризатор литовского народного творчества («Дайны», 1928; «Сказки и присказки старой Литвы», 1930).

«Все мертвые пьяны от грязного дождя…»

Все мертвые пьяны от грязного дождя

На кладбище забытом в Лофотене,

И таянья часы стучат в корнях растений,

Внутри гробов прогнивших в Лофотене.

Под шум вороньих крыл, шуршащих у могил,

Весна поит водой тела в грязи и тлене;

Под мерный смех ветров, который тих и мил,

Уютно спится мертвым в Лофотене[198].

Я, быть может, навеки отдален

От моря, от надгробий в Лофотене,

Но мне не знать покоя — я влюблен

В тот уголок земли, в его немые пени.

Истлевшие тела, людей усопших тени

На кладбище бездомных в Лофотене —

Названье городка влечет и дразнит слух —

Скажите мне, земля легка ли вам, как пух?

— Ты лучше б рассказал веселый анекдот:

Душа шампанского, смотри, исходит в пене.

Чего-то легкого размякший разум ждет.

И слушать не хочу о странном Лофотене.

Ну ладно. Пусть камин огнем обводит тени,

Пусть моросящий дождь вплетется в стук ветвей.

— Вы, мертвые, и те, что в Лофотене, —

Мертвы, но, видит бог, меня вы не мертвей.

* * *

«В юдоли детства, снова обретенной…»

В юдоли детства, снова обретенной,

В селении, где все сердца мертвы,

Где ровный стук сердец как заведенный,

Где шорох крыл шумит: они мертвы,

Где рокот вод речет: они мертвы,

Я — в зыби времени — больной и сонный.

Плывут любви потоки огневые

Из недр огромных глаз в печали сонной —

В юдоли детства, снова обретенной…

— А день роняет дождь над пустотой.

Как мягок взор, угаснувший навеки.

Как странно: ты смогла меня узнать —

Мерцали серафические веки,

Смеющиеся, голубые веки,

И в бликах тьмы блуждали света реки;

И ты, которой неоткуда знать

Мое лицо страдальца и калеки,

Ты, зыбкая, смогла меня узнать,

Ты, воплощенье неги в человеке, —

Огромные, как ночь, твои мерцали веки…

— А день роняет дождь над пустотой.

Я слышу хора мощный унисон —

Откуда этих древних звуков груда?

Печальница, ты совершаешь чудо:

Наполнен ими доверху мой сон.

В какой листве, шуршащей в унисон,

В какой тиши услышу я, откуда

Возьму я снова этих звуков чудо,

Как светоч озаряющее сон?

— А день роняет дождь над пустотой.

ВИКТОР СЕГАЛЕН

Виктор-Амбруаз Сегален (1878–1919). — Был корабельным врачом, много путешествовал, подолгу жил в Китае и Тибете, занимался археологией и этнографией. В сборнике «Незапамятное» (1907) отражены впечатления от пребывания на Таити. В книге стихов «Стелы» (1912), отмеченном влиянием Сен-Жон Перса и П. Клоделя, сказался интерес Сегалена к древним культурам Дальнего Востока.

САБЕЛЬНЫМ КЛИНКОМПеревод В. Ковового

Все мы, на наших конях, ведать не ведаем о посевах. Но все земли, какие можно

вспахать и пройти в траве на рысях, —

Мы их прошли.

Мы не приучены воздвигать ни стенные ряды, ни храмы. Но все города, какие можно

выжечь дотла, ни храмов, ни стен не щадя, —

Мы их выжгли.

Мы бережно чтим наших жен, которые все из самой высокой знати. Но тех, каких

можно свалить, и подмять, и взять, —

Мы их взяли.

Наше клеймо — острие копья; наш парадный наряд — броня, на которой стынет роса;

и шелк наш — из конского волоса. Другой, понежнее, какой можно продать, —

Мы его продали.

Без границ и порой без имен, мы не царим, мы проходим. Но все то, что колют и

бьют, то, что рубят и что дробят…

Все, без разбора, что сабельным можно клинком, —

Мы это смогли.

ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР

Гийом Аполлинер (наст. имя — Вильгельм Аполлинарий Костровицкий; 1880–1918). — Родился в Риме, в юности перебрался в Париж, где подружился с Пикассо, Сандраром, Жакобом. Первая значительная книга поэта, «Алкоголи» (1913), вобрала в себя многоголосицу большого города, напевность народной речи и смелые словесные эксперименты самого Аполлинера, стремившегося к обновлению французской лирики, искавшего собственный художественный метод, который он именовал «новым реализмом». Многие месяцы провел на фронте, в окопах, был тяжело ранен, перенес трепанацию черепа. В сборнике «Каллиграммы. Стихи войны и мира» (1918) Аполлинер протестует против бессмысленного разрушения и озверения, создает лирическую хронику трагедий войны и в то же время продолжает поиски новых поэтических форм. Сложное и противоречивое творчество Аголлинера оказало глубокое воздействие на судьбы всей европейской поэзии XX века.

Наиболее полное русское издание стихов Аполлинера (в переводах М. П. Кудинова, статья и примечания Н. И. Балашова) вышло в 1967 г. (Москва, «Наука»).

ЗОНАПеревод В. Микушевича

И ты пресыщен древностью всегдашней

Ревут стада мостов перед пастушкой Эйфелевой башней

Твой нудный хлам домашний Греция и Рим

Вредит автомобилям допотопный грим

Лишь контрастирует со всяческим старьем

Религия простая как аэродром

В Европе все старо лишь христианство ново

Моднее папа Пий новатора иного

А ты хоть видят окна твой позор

Исповедальни сторонился до сих пор

Афишам певчим ты внимаешь на рассвете

Вот где поэзия а прозу ты найдешь в газете

Там уголовщина за 25 сантимов

Там человечество для нелюдимов

Вот эта улица названье ни при чем

Трубой звучала солнце было трубачом

Проходят здесь кто помоложе кто постарше

Рабочие директора красотки секретарши

Сирена утром трижды поднимает вой

А в полдень, лает колокол над головой

Здесь лязг и скрежет визг и стон

Как попугаи, вывески кричат со стен

Мне нравится индустриальный стиль

На этой улице в Париже, между авеню де Терн и улицей

Омон-Тьевиль

Вот молодая улица и ты малыш

Ты в голубом и белом ходишь, не шалишь

Ты мальчик набожный твой друг Рене Дализ[199]

Душой и телом с ним вы церкви предались

Газ в девять гаснет в синеве заснуть невмочь

В часовню школьную крадетесь, молитесь всю ночь

И в глубине прозрачной аметиста

Христовой славе никогда не замутиться

Вот лилия спасающая души

Вот факел (чьих волос всемирный вихрь не тушит

Весь бледный весь в крови сын матери болезной

Густое дерево молитв над бездной

Крест-накрест в мировом пространстве честь и вечность

При всех своих шести лучах звезда спасенья

Бог мертвый в пятницу и смерть поправший в воскресенье

Взлетевший в небо выше чем любой пилот

Христос поставил мировой рекорд высот

Зеница ока Иисус Христос

И глянув из-под век двадцатый век рванулся

Как Иисус вознесся птицей обернулся

Из бездны бесы смотрят и кричат Бахвал

Вон эпигон последыш Симона-волхва[200]

Вопят летает стало быть подлет

Ликуют ангелы встречая самолет

Енох Икар Илья-пророк[201]

Вокруг аэроплана целый сонм порой

И расступаются благочестиво рея

С Причастием Святым завидев иерея

И самолет садится распластав крыла

А в небе ласточкам-касаткам нет числа

Вороны соколы сычи и чибисы

Летают марабу фламинго ибисы

Летает птица Рок[202] прославлена молвой

Играя черепом Адама первой в мире головой

Крича влюбленный в горизонт летит орел

Колибри крохотные чуть побольше пчел

И однокрылые вдвоем, летая[203]

Красуются посланцы стройные Китая

Летит голубка непорочная душа

Павлин и птица Лира следом свита хороша

И сам себя рождающий костер

Взлетев из пепла Феникс крылья распростер

Все три сирены прилетели вскоре

Покинув с песней гибельное море

Так все пернатые в лазури нерушимой

Братаются с летающей машиной

Затерян ты в толпе затерян ты в Париже

Автобусы мычат они тебе всех ближе

Берет за горло скорбь любовная тебя

Ты нелюбимый понимаешь ты скорбя

Ты в монастырь ушел бы в старину

Молитву ты скрываешь как свою вину

Смеешься над собой твой смех огонь в аду

Сверкает жизнь твоя вся золотая на виду

Она картина в темноте вообрази

Ступай в музей рассматривать ее вблизи

Париж на тротуарах женщины в крови

Нет вспоминать не надо это все закатом красоты зови

Из пламени смотрела на меня Небесная Царица в Шартре

Кровь Иисусова как наводненье на Монмартре

Я болен от высоких этих слов

Любовь постыдная болезнь и к смерти я готов

Бессонницей тебя своею близью истязает

Казнит и вынуждая жить не исчезает

Ты в Средиземноморье ва прибрежье теплых вод

Там где цветут лимоны круглый год

Друзья с тобою в лодке на волне упругой

Из Ниссы друг друг из Ментоны из Турби два друга

В испуге смотрим под водою спрут

Там рыбы среди водорослей Спасовы подобия плывут

Гостиница под Прагой в садике покой

Ты счастлив роза на столе перед тобой

Тебе бы написать еще страницу прозы

Но только бронзовка заснула в сердце розы

Свой образ видел ты в камнях Святого Витта[204]

И был печален словно жизнь твоя разбита

Ты словно Лазарь день тебе слепит глаза

Часы еврейского квартала вдруг пошли назад

Так жизнь твоя назад ползет неторопливо

В Градчанах[205] вечер отзвук чешского мотива

В корчмах наверное запели

Среди арбузов ты в Марселе

И в Кобленце отель и там проходит время

Ты под японской мушмулою в Риме

Увлекся в Амстердаме ты дурнушкою одной

Студент из Лейдена готов назвать ее женой

Снимают комнату Cubicula locanda[206]

Я там провел три дня а дальше Гауда

Тебе в Париже горький опыт уготован

Ты перед следователем ты арестован

В тоске и в радости ты видел много стран

Пока не распознал ты старость и обман

Любил страдая в двадцать лет и в тридцать лет

Я как безумный жил а жизни больше нет

Боишься на свои ладони ты взглянуть

Оплакивай себя свою любовь и жуть

Вот эмигранты молятся ты смотришь со слезами на глазах

Младенцев грудью кормят на вокзале Сен-Лазар

Вокзалы пахнут ими люди едут устают

Поверив как цари-волхвы в звезду свою

Попробуй золотые россыпи открой

Разбогатев тогда вернешься в отчий край

С собою красный пуховик семья берет

Он словно сердце наши грезы тоже бред

А некоторые от переездов одурев

На улице Розьер остались жить в дыре

По вечерам на свежем воздухе евреи

Как пешки шахматные двигаются редко

Их жены в париках не закрывая двери

Бескровные сидят в лавчонках для порядка

Ты перед цинковою стойкой в грязном баре

Дешевый кофе пьешь как люмпен-пролетарий

Вот ресторан для посетителей ночных

Все эти женщины не хуже остальных

И безобразных женщин любишь и страдаешь из-за них

Вот это дочь сержанта из Джерсея родом

Не разглядел я рук шершавых оказавшись рядом

Мне жаль девчонку весь в рубцах у ней живот

Улыбка сводит мне как судорога рот

Один ты утром все одни

Бидон молочника на улице звенит

Ночь удаляется как ласковая жница

Притворщица Фердина Лия-ученица

И ты глотаешь этот жгучий алкоголь

Жизнь пьешь как водку пьют испытывая боль

Идешь домой в Отей во сне тебе виднее

Полинезийский бог среди богов Гвинеи

Загадочный Христос других существований

Христос приниженных и смутных упований

Прости прости

Зарезанное солнце

МОСТ МИРАБОПеревод Н. Стрижевской

Под мостом Мирабо тихо катится Сена

И уносит любовь

Лишь одно неизменно

Вслед за горем веселье идет непременно

Пробил час наступает ночь

Я стою дни уходят прочь

И в ладони ладонь мы замрем над волнами

И под мост наших рук

Будут плыть перед нами

Равнодушные волны мерцая огнями

Пробил час наступает ночь

Я стою дни уходят прочь

Уплывает любовь как текучие воды

Уплывает любовь

Как медлительны годы

Как пылает надежда в минуту невзгоды

Пробил час наступает ночь

Я стою дни уходят прочь

Вновь часов и недель повторяется смена

Не вернется любовь

Лишь одно неизменно

Под мостом Мирабо тихо катится Сена

Пробил час наступает ночь

Я стою дни уходят прочь

СУМЕРКИПеревод Бенедикта Лившица

В саду где привиденья ждут

Чтоб день угас изнемогая

Раздевшись догола нагая

Глядится Арлекина в пруд

Молочнобелые светила

Мерцают в небе сквозь туман

И сумеречный шарлатан

Здесь вертит всем как заправила

Подмостков бледный властелин

Явившимся из Гарца феям[207]

Волшебникам и чародеям

Поклон отвесил арлекин

И между тем как ловкий малый

Играет сорванной звездой

Повешенный под хриплый вой

Ногами мерно бьет в цимбалы

Слепой баюкает дитя

Проходит лань тропой росистой

И наблюдает карл грустя

Рост арлекина трисмегиста[208]

ПРОЩАНИЕПеревод Э. Линецкой

Я сорвал этот вереск лиловый

Осень кончилась значит в путь

На земле нам не встретиться снова

Запах времени вереск лиловый

Но я жду тебя Не забудь

ОСЕНЬПеревод Э. Линецкой

Сквозь туман пробираются месят осеннюю грязь

Колченогий крестьянин и бык и не видно в тумане

Как деревни дрожат на ветру боязливо скривясь

И печальную песню тихонько мурлычет крестьянин

Стародавнюю песню о перстне о верной любви

О разлуке о сердце разбитом о черной измене

Осень осень ты лето убила и лето в крови

И маячат в осеннем тумане две серые тени

КОЛОКОЛАПеревод Э. Линецкой

Цыган-красавец милый друг

Уже трезвонит вся округа

Казалось ни души вокруг

И так любили мы друг друга

Но спрячься хоть на дно реки

Колоколам все сверху видно

Теперь их злые языки

Гудят и треплются бесстыдно

Катрины их в деревне три

И булочница с толстым мужем

Урсула Сиприен Мари

Хотя мы с ней как будто дружим

Начнут смеяться поутру

Куда глаза от них я спрячу

А ты уедешь Я заплачу

И может быть умру

ЛУННЫЙ СВЕТПеревод Бенедикта Лившица

Безумноустая медоточит луна

Чревоугодию всю ночь посвящена

Светила с ролью пчел справляются умело

Предместья и сады пьяны сытою белой

Ведь каждый лунный луч спадающий с высот

Преображается внизу в медовый сот

Ночной истории я жду развязки хмуро

Я жала твоего страшусь пчела Арктура

Пчела что в горсть мою обманный луч кладет

У розы ветров взяв ее сребристый мед

В ТЮРЬМЕ САНТЕ[209](Из цикла)Перевод Э. Линецкой

Раздели отобрали вещи

Тюремный двор тюремный дом

А за спиною смех зловещий

«Что сделали с тобой Гийом»

Не скажут Лазарю «Воскресни»

Прикажут «В гроб живым ступай»

О девушки мои о песни

Моя весна прощай прощай

* * *

Я здесь забыл кто я такой

Кем был когда-то

Я номер я двадцать второй

Из двадцать пятой

Струится солнце сквозь окно

Как сквозь рогожу

И на моих стихах оно

Мне корчит рожу

Скользит светящийся пучок

А надо мною

Упрямо кто-то в потолок

Стучит ногою

* * *

Так медленно проходят дни

Как будто дроги на кладбище

Пройдут ты крикнешь «Где они»

Но не отыщешь и не взыщешь

Пройдут как все другие дни

* * *

Шумы города внятно слышу

Но в моем тюремном окне

Вижу только покатую крышу

И враждебное небо над ней

День прошел Наступает вечер

Отблеск лампы в тюремном окне

Добрый разум мой тихий свете

Мы с тобою наедине

ГОСТИНИЦЫПеревод Э. Линецкой

Комнаты вдовые

Всяк в себе живет

Постояльцы новые

Плата вперед

Требует хозяин

Деньги в срок

Маюсь как Каин

Верчусь как волчок

За окном тучи

Мой сосед-чудак

Курит вонючий

Английский табак

Просьбам не внимает

Ночной изувер

Мой столик хромает

Точь-в-точь Лавальер[210]

В гостиничном лоне

Ночью и днем

Как в Вавилоне

Все мы живем

Дверь на запоре

Зови не зови

Порознь в горе

Порознь в любви

* * *

«Моя молодость ты заношена…»Перевод Э. Линецкой

Моя молодость ты заношена

Как вчерашний венок ты брошена

И я чувствую приближенье

Дней неверия и презренья

Не природа холсты декораций

Реки клюквенной крови текут

Под ветвями где звезды пылятся

Одиноко проходит шут

Луч упал холодный и жесткий

На лицо твое на подмостки

Хлопнул выстрел Крик в тишине

Ухмыльнулся портрет на стене

И в картине стекло разбилось

И невнятен напев или зов

То ль случится то ли случилось

То ли мысль то ли отзвук слов

Моя молодость ты заношена

Как вчерашний венок ты брошена

И я чувствую приближенье

Дней раздумий и сожаленья

РЫЖАЯ КРАСОТКАПеревод А. Ревича

Пред вами человек не чуждый здравых мыслей

Я жизнь постиг и смерть насколько мог постичь ее живой

Немало испытал и горестей и радостей любви

Способен был кого-то в чем-то убедить

Немало языков освоил

И странствовал немало

Был на войне как пехотинец и артиллерист,

Был ранен в голову и трепанирован под хлороформом

И лучших из друзей утратил в этой сече

Постиг я современность и былое в той мере

В какой постичь способен человек

Мне надоело думать о войне которая идет

Меж нами и во имя нас друзья

Хочу я быть судьей в той давней распре традиции с открытьем

Порядка с Риском

Вы чьи уста подобье уст Господних

Уста которые и есть порядок

Имейте снисхожденье к нам не сравнивайте нас

Искателей и следопытов

С великими в ком образец порядка

Ведь мы вам не враги

Хотим открыть для вас обширный дивный край

Где тайны пышный цвет дается прямо в руки

Где столько новых красок и огней невиданных доныне

И тысячи видений бестелесных

Ждут воплощенья

Хотим разведать область доброты безмолвный необъятный материк

А также время которо. е направить можно вперед и вспять

Так снизойдите ж к нам сражающимся на границе

Грядущего и бесконечного

Грехи простите нам и заблужденья

А лето близится оно приходит разом

Весна моя прошла и юность позади

О солнце о пора когда так пылок разум

Я жду приди

Как форма строгая приди ко мне приди же

И вот она уже явилась и пьянит Влечет

меня к себе сильнее чем магнит

И обретает вид

Одной красотки рыжей

Ведь этих медных прядей пыл

Как молния чей свет застыл

Так пламенеет луч случайный

На золотистой розе чайной

Что ж смейтесь надо мной

Вы ближние и все на свете люди

Ведь обо многом я не смею вам сказать

А обо многом вы и слушать не хотите

Так снизойдите же ко мне

* * *

«Милый друг я пишу вам в армейской столовой…»Перевод Э. Линецкой

Тристану Дерему воскресший

Милый друг я пишу вам в армейской столовой

Воет ветер а небо иссиня-лилово

И враждебно Ни строчки от вас целый год

Вы на смерть шлете ваших героев и вот

Я беря с них пример ездовой при расчете

Орудийном Здесь лучше служить чем в пехоте

Девяносто сто двадцать и семьдесят пять

Моих пушек калибр Кони дивная стать

Друг мой ваши стихи мне прислали сегодня

Как они хороши Ничего благородней

Я не знаю Я каждую строчку люблю

Их прочел весь расчет и мои пуалю[211]

Прослезились Мы едем на фронт Что там дома

Напишите и не забывайте

          Гийома

ВАЛЕРИ ЛАРБО

Валери Ларбо (1881–1957). — Много путешествовал, объездил «пассажиром первого класса» чуть ли не всю Европу. Впечатления от этих поездок отразились в единственном поэтическом сборнике Ларбо — «Стихи для богатого любителя» (анонимно в 1908 г.; переиздан с дополнениями в 1913 г. под названием «А.-О. Барнабут, его стихи и дневник»). Естествення, широкая, свободная от всякой риторичности манера Ларбо напоминает о традициях Уитмена и кое в чем перекликается с приемами раннего Сандрара.

МОЯ МУЗА[212]Перевод В. Парнаха

Я воспеваю Европу, ее железные дороги, и театры,

И созвездья ее городов, а между тем

Я приношу в моих стихах добычу из Нового Света:

Обтянутые ярко раскрашенной кожей щиты,

Меднолицых девушек, челноки из благовонного дерева, попугаев,

Стрелы с зеленым, синим, желтым опереньем,

Ожерелья из девственного золота, странные плоды, разные луки,

И все, что Колумб вез в Барселону.

Мои стихи, мои золотые стихи,

В вас сила и порыв тропической флоры и фауны,

Все величие родных гор,

Крылья кондоров, рога бизонов.

Моя муза, мое вдохновение — креольская дама

Или уносимая всадником страстная пленница,

Связанная, брошенная поперек седла

Вместе с драгоценными тканями, золотыми вазами и коврами.

И ты побежден своей добычей, о льянеро[213]!

В моих стихах друзья узнают мой голос,

Мои интонации, обычные после обеда.

(Достаточно уметь поставить ударение где нужно.)

Мной управляют непобедимые законы ритма.

Я их не понимаю сам, но чувствую: это они.

О Диана, Аполлон, великие боги,

Взбалмошные и свирепые, вы ли внушаете мне эти песни,

Или это обман, что-то

От меня самого, просто урчание в животе?

MADAME TUSSEAUD’S[214]Перевод Ю. Стефанова

Мне кажется, что вся суть бытия —

В глазах вот этих смирных восковых людей.

Хотелось бы мне провести здесь целую ночь,

Целую зимнюю ночь, замешкавшись в зале,

Где содержат преступников,

Смирных восковых преступников.

Лучатся их лица, а взгляды — тусклы, а тела — а из чего у них

тела?

Неужто на самих себя они и впрямь похожи?

Почему же их бросили за решетку, повесили или казнили на

электрическом стуле,

А их немые обличья оставили здесь?

Немые обличья с глазами, что не могут поведать о пережитой жути,

А только встречают повсюду взгляды зевак — без конца, без конца…

Да закрывают ли они глаза хоть ночью?

ТАЛАССА[215]Перевод Ю. Стефанова

Лежа на узком диване в глубине каюты

(Меня, словно девчонка неугомонная — куклу,

Баюкает качка бортовая и килевая, — на море шторм),

Я ощущаю на сердце светлый круг — иллюминатор,

Похожий на витрину магазина, где продается море,

И, в полудремоте, мечтаю

Сложить еще никем не сложенную песнь

Во славу моря.

О Гомер! О Вергилий!

О Corpus Poeticum[216] Севера! Лишь на твоих страницах

Отыщутся вечные истины моря,

Отыщутся мифы, в которых отразился один из ликов времени,

Отыщутся феерии моря, и генеалогии волн,

И вёсны морские, и морские осени,

И затишье морское, простертое плоской зеленой дорогой

Под колесницей Нептуна и хороводами Нереид.

Я ощущаю на сердце светлый круг, он скользит

То вверх, то вниз; его наполняет то серо-зеленый и белый

Средиземноморский пейзаж с краешком неба

Бледного, то,

Низринувшись в круг, одно только небо его заполняет.

Я то погружаюсь в свеченье сине-зеленое и ледяное,

Кипящее пеной, то вдруг

Иллюминатор, ослепший от пенной слюны, слепнет от светлого неба.

Зыбкой линией горизонта ползет

Белый румынский пароход размером с большую игрушку,

Он тащится, как по проселку в колдобинах; винт парохода

Иногда выступает из волн и взбивает в воздухе пену…

Он приветствует нас, приспуская наполовину

Сине-желто-пунцовый флаг.

Судно живет своей жизнью: слышны голоса в коридоре,

Потрескивает обшивка, висячие лампы скрипят,

Машины стучат, доносится запах горелого масла,

Чьи-то возгласы ветер мешает с обрывками трели

Мандолинной: «Sobre las olas del mar»[217] —

Звуки настолько привычные, что кажутся тишиною.

А над мостиком, там, в вышине, ветер протяжный и дикий,

ветер-пират,

Свищет в снастях и щелкает, словно бичом,

Флагом трехцветным со звездами и полосами.

НЕВЫРАЗИМОЕПеревод Ю. Стефанова

Когда я буду мертв, когда меня причислят к нашим дорогим усопшим

(Сомнительно, чтоб вспомнил обо мне хоть кто-нибудь из тех,

С кем я не раз бок о бок шагал по улицам),

Останется ль тогда в моих стихах хоть что-то

От стольких образов, от стольких взглядов, стольких лиц,

Мгновенно промелькнувших предо мною в толпе бурлящей?

А ведь и я когда-то лавировал среди людских лавин,

Как вы, и застывал, как вы, у каждой из витрин,

Засматривался на красоток, проходящих мимо,

И все шагал, шагал неутомимо

Навстречу славе и радостям земным,

Наивно полагая, что до них подать рукой,

Захлебываясь от восторга, брел среди людского стада,

Ибо стаду принадлежу я сам и все мои желанья.

И если я — увы — хоть чем-нибудь отличен от всех вас,

Так только тем, что мне

Порой среди толпы бывает, как во сне,

Зрим образ

Оболганной, бездомной и гонимой,

Невыразимой,

Незримой Красоты.

ЖЮЛЬ СЮПЕРВЬЕЛЬ

Жюль Сюпервьель (1884–1960). — Уроженец Монтевидео, Сюпервьель сочетал в своем творчестве французскую поэтическую традицию с темами и образами, навеянными свежестью и очарованием уругвайской природы, среди которой протекло его детство. Поэтическая вселенная Сюпервьеля пронизана космическими токами, связующими воедино «землю людей» и волшебное царство животных («Дебаркадеры», 1922), мир живых и мир мертвых («Невинный каторжник», 1930). Биение человеческого сердца сливается в его стихах с «гармонией сфер», с ритмами всего мироздания («Тяготения», 1925). Откликом на события второй мировой войны, заставшей поэта в Уругвае, явились его скорбные «Стихи о Франции в беде» (1941).

ОЛЕНЬПеревод Бенедикта Лившица

Только трону я коробку

Из сосны высокоствольной,

Как застынет в чаще леса,

Глядя на меня, олень.

Отвернись, олень прелестный,

Продолжай свой путь безвестный:

В темной жизни человека

Не поймешь ты ничего.

Друг мой нежный, друг мой робкий,

Чем могу тебе помочь,

Через щель моей коробки

Устремляя взоры в ночь?

Просекой твои зеницы

В глубь вселенной залегли.

Тонкие твои копытца —

Целомудрие земли.

В день, когда морозы злые

Небо льдом скуют, как пруд,

Все олени побегут

Из одних миров в другие.

* * *

«Ночное чудище, лоснящееся мраком…»Перевод Э. Линецкой

Ночное чудище, лоснящееся мраком,

Прекрасный зверь в росе других галактик,

Ты кажешь морду мне, протягиваешь лапу

И недоверчиво отдергиваешь вновь.

Но почему? Я друг твоих движений темных

И проникаю в глубь клубящегося меха,

И разве я не твой собрат по мраку

Здесь, в этом мире, где, захожий странник,

Держу стихи перед собой, как щит?

Поверь, тоска молчания понятна

Нетерпеливому, заждавшемуся сердцу,

Что в двери смерти горестно стучит.

Услышав робкие удары в стенку,

Смерть перебоями его предупреждает:

— Но ты — из мира, где боятся умереть. —

Глаза в глаза вперив, неслышно пятясь,

В бестрепетную мглу ушло, исчезло…

И небо вызвездилось, как всегда.

* * *

«Вдали мой слышать зов научишься ли ты?..»Перевод Ю. Денисова

Вдали мой слышать зов научишься ли ты?

Не слух склонить к земле — склониться сердцем надо!

Чтобы прийти ко мне, найди в себе мосты!

Я жду, я от дорог не отрываю взгляда.

Пусть разделяют нас Атлантики просторы,

Пустыни, и леса, и цепи диких гор, —

Расступятся леса, равниной станут горы,

Лишь в сторону мою ты обратишь свой взор!

ГОРОД ЗВЕРЕЙПеревод В. Козового

Открылась дверь, вошли олени.

Но где такое может быть?

Вдали от наших поселений,

Куда опасно нам ходить.

Там город, где полно зверья,

Где человека нет в заводе.

Горят во тьме, стадами бродят

Там когти, шерсть и чешуя.

Подальше лучше нам держаться,

Ведь звери в нас самих таятся:

Сурок, акула, муравьед

Все разом тянутся на свет.

Не то гляди, уйдем оттуда

С клыком моржа, с горбом верблюда

Иль с длинным хоботом слона,

Которому река нужна.

Душа померкнет в тот же час,

И тело в шкуре вмиг забьется,

И гибель человека в нас

Всю жизнь оплакивать придется.

* * *

«В лесу, где время замерло…»Перевод В. Козового

В лесу, где время замерло,

Огромный рубят ствол.

Зияющей колонной

Над бездыханной кроной

Пустой дрожит провал.

Кружите, вейтесь, птицы,

Ищите гнезд следы

В воспоминанье стройном

И ропоте беды.

ПАРИЖПеревод М. Ваксмахера

Париж, открытый город,

Твоя душа живая,

Томясь, исходит кровью,

Как рана ножевая.

И стук чужих шагов

Тревожит наши стены,

И на мерцанье Сены

Глядят глаза врагов.

Как будто в яме черной,

Под окрики штыка,

Струится удрученно

Французская река.

Века французской славы,

Отлитые в гранит,

Ваш облик величавый

Великий гнев таит.

Нависшая над вами

Невыносима тень —

И гаснет ваше пламя,

И меркнет ясный день,

И льется с неба мрак.

Ведь было бы изменой

Струить лазурь над Сеной,

Когда в Париже враг.

НОЧЬПеревод Ю. Денисова

Когда хочу, чтоб сон меня преобразил,

Но прежним остаюсь, опять без сна, без сил,

Без слова жалобы, без жизни в теле старом,

И мозг сожжен дотла невидимым пожаром,

Тогда посмертный «Я», меня ввергая в дрожь,

Твердит: «Как медленно и долго ты живешь!

Что держит здесь тебя? Чего ты ждешь от жизни,

Когда разбиты мы и тяжело отчизне?»

Молчу, но он во мне, а я хочу один

Исчезнуть, скрыться там, в неведомой Пальмире!

В себе душу того, кто всех угрюмей в мире,

И погружаюсь в ночь, ее ничтожный сын.

ФРАНЦИЯ ВДАЛИПеревод Ю. Денисова

Ищу страну родную,

Тяну к ней руки жадно.

В пустыне неоглядной

Ищу ее, тоскуя.

На ощупь, тень живая,

Иду в простор устало,

Поляну узнавая,

Где мне роса сверкала.

Меня вела печаль

Туда тропой былою,

Где серебрилась даль

Прозрачною росою.

Ласкал я наши горы

И рек родных излуки,

Всей Франции коснуться

Мои стремились руки.

С чужбины блудным сыном

Вернуться морем бурным,

Узреть народ единым

В венце небес лазурном!

Мой край! Ты молчалив.

Поведай, что с тобою!

Но глохнет мой призыв

Под тучей грозовою.

Там, в зеркале страны

В шестиугольной раме

Шли долгими веками

Великие сыны.

Но как могло случиться,

Что в зеркале столетий

Возникли в сером свете

Врагов угрюмых лица?!

ЗАБЫВЧИВАЯ ПАМЯТЬ(Из цикла)Перевод Ю. Денисова

Когда уходят все, возможно ль возвратиться?

Когда забыто все, к чему нам розы цвет?

Сто улетевших птиц нам не заменят птицы,

Сидящей на плече. Тьма не заменит свет.

Пускай моей щеки коснутся ваши щеки!

Не бойтесь развернуть своей души крыла,

Чтоб вместе с памятью проснулся мир далекий,

Чтоб возвращенная земля для нас цвела!

Вновь древом станет дуб, а тьма — родной равниной,

Увидим берега любимых с детства рек,

И встанет прошлое из этой тьмы пустынной

Для всех поверивших, что изгнаны навек…

О темная сестра! О память! Лик твой смутный

Пускай предстанет мне хоть грезою минутной!

К ПТИЦАМПеревод Ю. Денисова

Частицы радуги, живые огоньки,

Каракара, сапсан, каранчо, ару, гокко[218],

Развейте, разметав, рассейте сон, жестоко

Вцепившийся в мои духовные зрачки!

Ведь это вы, вьюрки? Ведь это вы, тинаму?

Взволнуйте крыльями, предвестники побед,

Оцепенение, отринувшее свет,

Меня в апатию влекущее упрямо!

Я так хочу разбить времен застойных гладь!

Пусть небеса бурлят в неистовых полетах

Мильонов ласточек, крикливых, желторотых!

Свободу я зову и духа благодать!

Я заскорузлые хочу разбить печали!

Хочу, чтоб стаи птиц на зов слетелись мой

И, взвившись в небеса, мне радостью цветной

Сквозь облачность души, как солнце, просияли!

ФРАНСИС КАРКО

Франсис Карко (наст. имя — Франсуа Каркопино-Тюзоли; 1886–1958). — Родился в Новой Каледонии, в семье колониального служащего. В 1910 г. обосновался на Монмартре, среди поэтов и живописцев; воспоминаниям об этой поре посвятил ряд эссе. В 1912 г. примкнул к школе «фантазистов», определившей его тогдашнюю поэтическую манеру: сплав старофранцузских песенных традиций с новшествами в духе Аполлинера, саркастического лиризма Вийона с тончайшими интонациями Жерара де Нерваля («Богема моей души», 1912; «Кисло-сладкие песенки», 1913). В поздних сборниках («Маленькая сентиментальная сюита», 1936; «Иссякший источник», 1946) Карко более сдержан и просветлен; не повышая голоса и делая вид, будто речь идет о пустяках, он говорит о подлинных человеческих ценностях и глубоких чувствах.

КИСЛО-СЛАДКАЯ ПЕСЕНКАПеревод Бенедикта Лившица

Ах, я люблю тебя! А ты,

Ужель ты не в моих поэмах?

Зима приводит сонм упрямых

Скорбей чернее черноты.

Акации дрожат сторожко,

Лишь ветром тронет их слегка.

Ты грелась, сидя без сорочки,

Вся голая, у камелька.

Холодный ливень бился в стекла;

Дрова шипели, чуть горя…

Я жду, чтоб мутная заря

Опять в моем окне возникла!

ЧАС ПОЭТАПеревод М. Кудинова

У нее в руке фиалки,

Кончен праздник, и она

На букет глядит свой жалкий,

Подозрительно бледна.

На дворе ни ночь, ни утро,

Все покрыто полумглой,

Бродят тощие собаки

По парижской мостовой.

Это горький час поэта,

Час, когда охвачен он

Беспокойством до рассвета,

И растерян и смущен.

От моей коптящей лампы

Свет ложится на тетрадь,

И забытые фантомы

Оживают в ней опять.

НОЧИ ЗИМНИЕПеревод М. Кудинова

Ночи зимние… Зажегся

Свет над дверью кабачка.

С потолка свисает лампа…

До чего ж любовь горька!

Эти губы и помада,

Этот сладенький мотив…

Сам не знаю, что мне надо,

Что ищу я, загрустив?

Вы танцуете, но счастья

Вам не встретить на пути…

Словно тех, кто мной потерян,

Я пытаюсь вас найти.

О погибшие созданья,

Веселиться б вам всегда!

Звуки вальса, бал в предместье,

А за дверью ждет беда.

Смотрит смерть с кривой ухмылкой,

Смерть кривляется в ночи…

Та, которую прирежут,

«Не виновна я», — кричит.

Не прислушивайтесь к стону

Крови, пролитой на грязь.

Ничего вы не слыхали,

В танце весело кружась.

Ночи зимние… Под ветром

Фонаря трепещет свет.

Сумасшедшие девчонки,

Для которых счастья нет,

Все вам сердце здесь пленяет;

Звуки льются через край,

Вальс вас кружит… И сливает

Воедино грязь и рай.

ПОЛНОЧЬПеревод И. Озеровой

В переулке пустом,

Занавешен дождем,

Ждет гостей дом свиданий.

Плач полночных часов,

Словно скрипнул засов

В глубине сонных зданий.

Кто крадется тайком

Здесь, в ненастье таком?

Тени двух ожиданий…

В переулке пустом

В ночь небесных рыданий.

ПРОЩАЙПеревод И. Озеровой

Вот и старый кабак. Много лет

Дождь осенний его убивает.

Я пришел, но тебя уже нет,

От страданья любовь убывает.

Я страдаю. Когда ты ушла,

Я смеяться учился искусно.

Плачу я без любви, без тепла

И живу с той поры только грустно.

Ты хотя бы на память храни,

Мое сердце, тоски неизбежность,

Ты храни эту древнюю нежность

И от ран почерневшие дни.

Грудь чужую осыплет мой смех,

Лаской губы чужие я встречу,

Их зубами своими помечу…

Все равно ты прекраснее всех.

БЛЭЗ САНДРАРПеревод М. Кудинова

Блэз Сандрар (наст. имя — Фредерик-Луи Север; 1887–1961). — Сын швейцарского коммерсанта, он еще в юности бежал из дому, исколесил весь свет, переменил множество профессий, был свидетелем первой русской революции 1905–1907 гг., событиям которой посвящены его поэма «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» (1913) и роман «Мораважин» (1926). Участник первой мировой войны, он был тяжело ранен, лишился руки. Наряду с Аполлинером был крупнейшим реформатором французской поэзии XX в. Убежденный в том, что она должна избавиться от тяготевших над ней традиционных форм, он смело пользуется жаргоном городского дна, языком афиш и газет, приемами «кадрировки», заимствованными у кинематографа, стремясь слить весь этот разнородный материал в некое подобие современного лирического эпоса. С середины 20-х годов перестает писать стихи.

В 1974 г. в издательстве «Наука» (серия «Литературные памятники») вышел сборник стихов Б. Сандрара «По всему миру и вглубь мира» в переводе М. П. Кудинова.

ПРОЗА О ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ И МАЛЕНЬКОЙ ЖАННЕ ФРАНЦУЗСКОЙ(Фрагмент)

Посвящается музыкантам

В ту пору я только что с детством простился.

Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве

стремился.

Я был в шестнадцати тысячах лье от места, в котором родился. Я был в Москве, в

этом городе тысячи трех колоколен и семи

железнодорожных вокзалов.

Но мне не хватало ни этих вокзалов, ни тысячи трех колоколен,

Потому что юность моя безумной и пылкой была,

И сердце в груди у меня

Пылало, как храм в Эфесе или как Красная площадь в Москве,

Когда солнце садится;

И глаза мои светом своим озаряли сплетения древних путей,

И таким я был скверным поэтом,

Что не смел идти до конца.

На огромный татарский пирог с золотистою коркой

Кремль походил,

Громоздились миндалины белых соборов,

На колокольнях сверкало медовое золото,

Старый монах мне читал новгородскую быль.

Меня мучила жажда.

С трудом разбирал я клинообразные буквы,

А затем, неожиданно, голуби Духа Святого над площадью взмыли,

И руки мои тоже ввысь устремились, как альбатросы,

И все это было воспоминаньем о дне последнем,

О последнем странствии

И о море.

Однако я был очень скверным поэтом

И не смел идти до конца.

Голод мучил меня,

И все дни, и всех женщин в кафе, и все чаши

Хотел я испить и разбить,

Все витрины, все улицы,

Судьбы людские, дома,

Все колеса пролеток, что вихрем неслись по плохим мостовым,

Я в горнило хотел погрузить

И все кости смолоть,

Вырвать все языки,

Все расплавить тела, обнаженные под шелестящей одеждой,

Тела, от которых мутился мой разум…

Я предчувствовал, что приближается красный Христос революции

русской…

А солнце было тяжелою раной,

Раскрывшейся, словно костер.

В ту пору я только что с детством простился.

Шестнадцать лет мне недавно исполнилось, и позабыть я о детстве

стремился.

Я был в Москве, где хотел, чтобы пламя меня насыщало,

И мне не хватало ни церквей, ни вокзалов, озаренных моими глазами.

Грохотала пушка в Сибири, была там война,

Голод, холод, холера, чума,

Плыли тысячи трупов животных по илистым водам Амура.

На всех вокзалах я видел, как уходили

Последние поезда,

И никто уже больше уехать не мог, потому что не продавали

билетов,

И солдаты, которые в путь отправлялись, хотели бы дома

остаться…

Старый монах мне пел новгородскую быль.

Я, скверный поэт, никуда уезжать не желавший, я мог уехать,

куда мне угодно;

У купцов еще было достаточно денег,

И они могли попытаться сколотить состоянье.

Их поезд отправлялся каждую пятницу утром.

Говорили, что много убитых.

У одного из купцов сто ящиков было с будильниками

и со стенными часами.

Другой вез шляпы в коробках, цилиндры, английские штопоры

разных размеров,

Вез третий из Мальме гробы, в которых консервы хранились,

И ехали женщины, было их много,

Женщин, чье лоно сдавалось в наем и могло бы стать гробом,

У каждой был желтый билет.

Говорили, что много убитых.

Эти женщины ездили по железной дороге со скидкой,

Хоть имелся счет в банке у каждой из них.

Однажды, в пятницу утром, наступил наконец мой черед.

Был декабрь на дворе,

И я тоже уехал с торговцем ювелирных изделий: он направлялся

в Харбин.

Два купе у нас было в экспрессе и тридцать четыре ларца

с драгоценностями из Пфорцгейма,

Третьесортный немецкий товар, «Made in Germany»[219],

Но одет во все новое был я торговцем и, поднимаясь в вагон,

потерял неожиданно пуговицу.

— Помню, я все это помню, потом я не раз еще думал об этом. —

Я спал на ларцах и был счастлив, сжимая в руке никелированный

браунинг, который вручил мне торговец.

Я был беззаботен и счастлив, и верилось мне,

Что мы играем в разбойников в этой стране,

Что мы украли сокровище в Индии, и на другой конец света

В Транссибирском экспрессе летим, чтобы спрятать сокровище это.

Я должен его охранять от уральских бандитов, напавших когда-то

на акробатов Жюль Верна,

От хунхузов его охранять,

От боксерских повстанцев Китая,

От низкорослых свирепых монголов великого Ламы;

Али-баба мне мерещился, сорок разбойников,

Телохранители горного Старца[220], а также

Современные взломщики

И специалисты

По международным экспрессам.

И все же, и все же,

Несмотря на весь этот пыл,

Как несчастный ребенок, печален я был.

Ритмы поезда,

Шум голосов, стук дверей и колес,

На замерзающих рельсах несущийся вдаль паровоз,

Моего грядущего свернутый парус,

Никелированный браунинг, ругань играющих в карты в соседнем купе,

Образ Жанны,

Мужчина в защитных очках, слонявшийся нервно в проходе

вагона и взгляд на меня мимоходом бросавший,

Шуршание платьев, Свист пара,

Стук вечный колес, обезумевших на колеях поднебесья,

Замерзшие окна,

Не видно природы,

А позади

Равнины сибирские, низкое небо, огромные тени Безмолвья,

которые то поднимаются, то опускаются вниз.

Я лежу, укутавшись в плед,

Пестрый,

Как моя жизнь,

И жизнь меня согревает не больше, чем плед

Шотландский,

И вся Европа за ветроломом экспресса

Не богаче жизни моей,

Бедной жизни моей,

Что похожа на плед,

Весь потертый ларцами, набитыми золотом,

Вместе с которыми еду я вдаль,

Мечтаю,

Курю,

И одна только бедная мысль

Меня согревает в дороге.

СЕН-ЖОН ПЕРС

Сен-Жон Перс (наст. имя — Алексис Леже; 1887–1975). — Родился на острове Гваделупа, изучал литературу и право в Бордоском университете. С1914 по 1940 г. состоял на дипломатической службе; посетил Китай, Японию, Монголию. Впечатления от странствий по Востоку отразились в сборнике стихов «Анабасис» (1924). Разжалованный и лишенный вишистским правительством французского гражданства, в 1940 г. эмигрировал в США, где прожил до 1958 г. Творчество Сен-Жон Перса в годы изгнания — крупнейшее явление не только во французской, но и мировой литературе. Его «Изгнанье» (1942) — это и поэтический дневник эмигранта Алексиса Леже, и философские раздумья поэта Сен-Жон Перса о трагической участи человека, «вброшенного в бытие»; в его «Ветрах» (1946) вихри реальных исторических катастроф неотделимы от пронизывающих планету космических потоков; его «Ориентиры» (1957) — это и призывный свет маяков родного берега, и незримые, находящиеся вне пространства и времени, путеводные вехи, по которым ориентируется человек в «поисках абсолюта». Усложненная, нередко трудная для восприятия поэтическая манера Сен-Жон Перса сродни манере Клоделя; ее можно определить как богатую внутренними рифмами и ассонансами ритмизированную прозу. В 1960 г. творчество Сен-Жон Перса было отмечено Нобелевской премией.

АНАБАСИС(Фрагмент)Перевод В. Козового

Все долгое время, покамест мы уходили на запад, что знали мы о вещах

смертных?.. И вот под собою первые видим дымы.

— Юные женщины! и в природе страны разливается благоуханье:

«…Я возвещаю тебе великую пагубу зноя и стенания вдовьи

над разметаемым прахом.

Те, кто стареет в сени и власти безмолвья, воссев на холмах, созерцают пески

и дневное сияние в гаванях дальних;

но сладостью полнятся женские бедра, а в телах наших

женских словно темная бродит лоза, и от самих себя нет нам спасенья.

…Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу листвы в сновидениях наших.

Те, кто вскрывает ключи, вместе с нами в этом изгнании, те, кто вскрывает ключи,

скажут ли нам ввечеру,

под чьими руками, давящими гроздь наших бедер,

влагой полнятся наши тела? (И женщина в зелень с мужчиной легла; она

поднимается, тело свое расправляет, и голубокрылый уносится дальше сверчок.)

…Я возвещаю тебе великую пагубу зноя, а ночь между тем средь собачьего лая

доит наслажденье у женщин из бедер.

Но Чужестранец живет под шатром, где подносят ему молоко и плоды. И приносят ему

ключевой воды,

чтобы рот и лицо омывал он и чресла.

К ночи рослых служанок приводят ему (о бесплодные, ночь в них пылает!).

И наслажденье, быть может, примет он и от меня.

(Я не знаю привычек его в обращении с женщиной.)

…Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу ключей в сновидениях наших.

Открой же мой рот на свету, как медовый тайник между скал, и если во мне

обнаружишь изъян, да буду я изгнана! если же нет,

пусть войду под шатер, пусть нагая войду, прижимая кувшин, под шатер,

и долго, сородич могильному камню, будешь ты видеть безгласной меня под деревом

— порослью вен моих… Ложе тайных речей под шатром, и в кувшине сырая звезда, и

пусть же я буду во власти твоей! ни единой служанки — для нас под шатром лишь

кувшин с родниковой водой! (Я умею уйти до зари, не пробудив ни звезды сырой, ни

сверчка на пороге, ни собачьего лая в пределах земных.)

Я возвещаю тебе великое счастье покоя и прохладу заката на смертных наших

ресницах…

но пока еще тянется день!»

ДОЖДИ(Фрагмент)Перевод В. Козового

Пускай же слово мне предшествует в пути! И мы еще раз пропоем для проходящих —

песнь народов, для стерегущих — песнь простора:

VII

«Неисчислимы наши тропы, и обиталища непрочны. Уста, рожденные во прахе,

божественную чашу пьют. Вы, омывающие мертвых рукою матери-лазури, о струи

утренние — в мире, где тернии войны царят, — омойте и живых, пока заря восходит;

омойте, о Дожди, лицо ожесточенных — и горечь на лице их, и нежность на лице

их… ибо узки их тропы и обиталища непрочны.

Омойте же, Дожди, для сильных сих твердыню! И вдоль больших столов, под сенью

своей силы они воссядут — те, кого не пьянило вино людское, те, кого не

осквернил напиток слез или забвенья, все те, чье имя трубный глас разносит без

ответа… воссядут вдоль больших столов, под сенью своей силы, в твердыне, что для сильных сих.

Омойте у черты деянья оглядку и неторопливость, омойте на путях вниманья оглядку

и учтивость. Так смойте же, Дожди, бельмо благопристойных, бельмо благоразумных;

бельмо в глазу людей с достоинством, со вкусом, в глазу у столь достойных и в меру одаренных; так смойте же и пелену с глаз Мудреца и Мецената, с глаз Праведника и Вельможи… с глаз тех, кто соблюдает свято неторопливость и учтивость.

Омойте же благоговенье у Вдохновителей на лицах, благорасположенье у Покровителей в сердцах и скверну велеречья на гстах публичных. Омойте руку тех, кто судит, кто карает, и ту, то саван шьет, и ту, которая младенца пеленает; увечных и слепых, Дожди, омойте стертые ладони и длань нечистую, что, подперев чело, как прежде грезит о поводьях и хлысте… с благословенья Вдохновителей своих и Покровителей своих.

Омойте памяти скрижали, где вся история народов: официальных актов своды, и

своды хроник монастырских, и многотомные анналы. Омойте хартии и буллы, Наказы

третьего сословья; статьи Союзов, тексты Пактов и манифесты лиг и партий; омойте, о Дожди, листы пергамента, велени и дести цвета стен больниц и богаделен, под цвет скелетам птиц или окаменелой кости… Омойте, о Дожди! омойте памяти скрижали.

Омойте же в душе людской живого слова дар людской: литые изреченья, святые

песнопенья, прекраснейшие строки, изящнейшие трофы. Омойте же в душе людей все

упоение элегий, кантилен; все упоение рондо и вилланел; и радость речи вдохновенной, омойте крылья Афоризма и ожерелья Эвфуизма[221]; и жесткое науки ложе, и ложе царское мечты: в душе открытой, неуемной, в душе вовек непресыщённой омойте, о Дожди! высокий дар людской… в душе у тех, кто дарит миру творенья духа и ума».

ОРИЕНТИРЫ(Фрагменты)

«И вы, Моря, во снах читавшие безбрежных…»Перевод В. Козового

И вы, Моря, во снах читавшие безбрежных, оставите ль вы нас однажды вечером под

рострами Столицы, средь гроздьев бронзовых и камня площадей?

Вся ширь, о сонмище, уже внимает нам на этом склоне беззакатной эры: зеленое

необозримо, как на заре восток творенья, — Море,

На праздничных своих ступенях, как ода каменная, — Море; канун и праздник за

нашей гранью, раскат и праздник с твореньем вровень: в самом преддверье нашем —

Море, как откровение небес…

Могильное дыханье розы уже не будет виться у гробницы; живое, не сокроет в

пальмах мгновение души своей нездешней… О горечь, след твой испарился на наших

трепетных устах.

Я видел, как в огнях широт великое смеялось ликованье: снов наших праздничное

Море, как пасха восходящих трав и словно празднуемый праздник;

Все Море в праздничных пределах, под соколиной стаей белых облаков, — как чье-то

вольное угодье, и неделимое владенье, и как поместье диких трав, разыгранное в

кости…

Испей, о бриз, мое именованье! И пусть звезда моя прольется в зрачков безмерных

окоем!.. И дротики Полудня у радости трепещут на пороге. И барабаны бездны

смолкают, уступая флейтам света. И Океан, со всех сторон, свергая тяжесть

мертвых роз,

На наших гипсовых террасах возносит голову Тетрарха[222]!

* * *

«…Бесконечность обличий, расточительность ритмов…»Перевод М. Ваксмахера

…Бесконечность обличий, расточительность ритмов… Но ритуала пора настает —

пора сопряжения Хора с благородною поступью строф.

Благодарно вплетается Хор в движенье державное Оды. И опять песнопенье в честь

Моря.

Снова Певец обращает лицо к протяженности Вод. Неоглядное Море лежит перед ним в

искрящихся складках,

Туникою бога лежит, когда расправляют любовно ее в святилище девичьи руки,

Сетью общины рыбацкой лежит, когда расстилают ее по прибрежным отлогим холмам,

поросшим нещедрой травою, дочери рыбаков.

И, петля за петлей, бегут, повторяясь на зыбком холсте, золотые узоры просодии —

это Море само, это Море поет на странице языческим речитативом:

«…Море Маммоны, Море Ваала, Море безветрия и Море шквала, Море всех в мире

широт и прозваний, Море, тревожность предначертаний, Море, загадочное прорицанье, Море, таинственное молчанье, и многоречивость, и красноречивость, и древних сказаний неистощимость!

Качаясь, как в зыбке, в тебе, зыбучем, взываем к тебе, неизбывное Море! — изменчиво-мерное в своих ипостасях, неизменно-безмерное в ценности гулкой;

многоликость единого, тождество разного, верность в коварстве, в дружбе

предательство, прилив и отлив, терпеливость и гнев, непреложность и ложь, и

безбрежность, и нежность, прилив и отлив — взрыв!..

О Море, медлительная молниеносность, о лик, весь исхлестанный странным сверканьем! Зерцало изменчивых сновидений, томленье по ласкам заморского моря!

Открытая рана во чреве земном— таинственный след неземного вторженья; сегодняшней ночи безмерная боль — и исцеление ночи грядущей; любовью омытый

жилища порог и кровавой резни богомерзкое место!

(О неминуемость, неотвратимость, о чреватое бедами грозное зарево, влекущее властно в края непокорства; о неподвластная разуму страсть — подобный влечению к женам чужим, порыв, устремленный в манящие дали… Царство Титанов и время Титанов, час предпоследний, а следом последний, а вслед за последним еще один, вечно — в блеске молнии — длящийся час!)

О многомерная противоречивость, источник раздоров, пристанище ласки, умеренность, вздорность, неистовство, благостность, законопослушность, свирепая

ярость, разумность, и бред, и еще — о, еще ты какое, скажи нам, поведай, о непредсказуемое!

Бесплотное ты и до дрожи реальное, непримиримое, неприру-чимое, неодолимое, необоримое, необитаемое и обжитое, и еще и еще ты какое, скажи, несказанное! Неуловимое, непостижимое, непререкаемое, безупречное, а еще ты такое, каким ты

пред нами предстало сейчас, — о простодушие Солнцестояния, о Море, волшебный

напиток Волхвов!..»

ПЬЕР-ЖАН ЖУВ

Пьер-Жан Жув (1887–1976). — Раннее творчество Жува, отмеченное влиянием Ромена Роллана, полно пацифистских мотивов («Поэмы против великого преступления», 1916; «Пляска смерти», 1917). Позднее он обратился к психоанализу и католицизму (романы «Пустынный мир», 1927; «Геката», 1928; сб. стихов «Таинственные бракосочетания», 1924; «Небесная материя», 1925). Самый яркий и трагичный сборник Жува, созданный между двумя войнами, «Кровавый пот» (1933), отражает попытку «сошествия во ад» подсознания, стремление «добраться до самых корней бытия и отыскать среди них лик бога». В годы войны, эмигрировав в Женеву, Жув становится одним из духовных вождей французского Сопротивления. Напряженным гражданским пафосом пронизаны его стихи «Парижская богоматерь» (1944) и эссе «Защита и прославление» (1943). Из послевоенных сборников наиболее значительны «Гимн» (1947); «Диадема» (1949); «Язык» (1952).

КУСКУ ТКАНИ[223]Перевод А. Эфрон

Тебя я вижу вновь натянутым, как парус,

Широкий щедрый шелк без складок и морщин, —

Три яруса твоих, и каждый ярус — ярость:

Сладчайшее из чувств, глубокое, как гимн.

Взывавший к сердцу цвет был красным, — нет, вернее,

Увядшим розовым — не розы лепестком,

А несколько иным — тоскливей, лиловее,

Таким, как сквозь века загубленная кровь

Марата. Белый цвел чуть видной желтизной,

Патиной времени с поверхности картины

И смерти кротостью

Закатной полосы смягчал багряный зной.

А синий жёсток был, как очи высоты,

Как непроглядность сфер, в плену держащих бога…

О, беспощадный цвет вдоль древка боевого,

О, неба синева бездонной чистоты!

Но главным был Глагол: тысячеустым словом

Роптала и звала, напутствовала ткань,

Поникшему в борьбе приказывала — встань!

Шептала, как любовь, как злоба, проклинала.

Из золоченых букв, своим смущенных блеском,

Ковался лемех слов, которым власть дана

Вздымать пласты земли, — и содрогалась жалость

От боли, что земля претерпевать должна.

И в выкриках мужчин, и в лепете детей —

Ты, огненный Глагол, начало всех Историй,

Сжигающий дотла оплоты и устои,

Чтоб прах развеять их над ржавчиной цепей.

Честь, выполнив свой долг, попрала муки, страхи.

Великих жертв призыв, пронизывая твердь,

Взмывает с алтаря кровавой, липкой плахи,

И знамя говорит: Свобода или Смерть.

УГАСШИХ СОЛНЦ ОГОНЬ…Перевод Н. Стрижевской

Угасших солнц огонь — сиянье вечных слов,

И фраза прозвучит примерно так: экстаз

Поющей почвы, крон деревьев, деревень,

Свисающих с перил балконов и террас;

Долины вдалеке, лед на вершинах гор;

О красота земли, уже близка пора

Кончины, вновь горит безжалостный костер

Осенний в вышине и опаляет луг.

В истоме сжала холм в объятиях жара,

И дню невыносим убогий вид лачуг,

В тени каштанов честь уснула вечным сном,

И унесешь в душе, покинув этот край,

Груз рухнувших надежд и гнет безумных чувств.

КОРОЛЕВА НОЧИПеревод Н. Стрижевской

Во мраке душных зал и в коридоров тьме

Где кажется со стен обитых красной тканью

Нисходит на постель разгула смутный страх

Я знаю облик твой глаза и забытье

Я знаю королев ночей и сновидений

Я знаю душу цвет твоих румян ужимки

Бездушие души тяжелый сердца стук

Твое дыханье стон твой шепот и колье

Твоих поддельных ласк способных осквернять

Твой чистый поцелуй в грязи в любой дыре

Твой неподвижный труп невинный и беспечный

Бледнеющий еще

Молочною рекой в которой молоко на солнце высыхает.

* * *

«Дай сумраку гробниц и монастырской кельи…»Перевод Н. Стрижевской

Дай сумраку гробниц и монастырской кельи

Величье жаркое в молчанье черных роз,

Дай свету засиять слепящим блеском далей,

Что скрыты от людских непосвященных глаз,

И смысл их красоты непостижим для нас,

И дай явить свой лик

Невинной плоти, прочь отбросивши покровы,

В невидимом краю, где в девственных лучах

Невинною, как встарь, она пребудет снова,

И мысли дай слететь на крыльях на вершины

Деревьев, что замрут, склонясь в грядущий миг.

НЕБОПеревод В. Козового

Ширь неба ширь ни дна ни тяжести ни воли

Знак и обитель зыбей о единый и синий храм

Вглядись Ничто блаженно-слепое как он там

Томится каменный закованный в юдоли

Печалей словно отдан сиренам мореход

Во власть — безмерность видя и гордую твердыню

Твою безмерность иль абсурд чей горек плод

Тоске его влекомой к цели синей

О символ не эфир но божеский оплот!

* * *

«Высокородная печаль улыбка высота свобода…»Перевод В. Козового

ВЫСОКОРОДНАЯ ПЕЧАЛЬ улыбка высота свобода

Тебя обрел я наконец на взморье сердца своего

В ночь когда рвется море

В горные державы

В ночь когда ты моложе юности своей

В ночь когда много ты страдал но более ничто

Ничто не тщетно праха нет ни в чем.

ПЬЕР РЕВЕРДИ

Пьер Реверди (1889–1960). — Родился в Нарбонне, в семье резчика по дереву. Был одним из провозвестников и участников сюрреалистического «бунта» («Осколки неба», 1924; «Источники ветра», 1929). В итоговый сборник «Ручной труд» (1949) вошли стихи 30-х годов, эпохи Сопротивления и первых послевоенных лет. Говоря словами самого Реверди, он всю жизнь «находился на скрещенье двух лезвий — яви и грезы, пытаясь вырваться из мира призрачной действительности, которым довольствуется большинство людей, в область абсолютного и подлинно реального бытия». Отсюда — творческие метания Реверди между крайностями герметической, умозрительной поэзии и стремлением отразить сложную и трагическую красоту мира и человека.

ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКАПеревод Венедикта Лившица

Весь воздух просверлён

В гнезде

И на изгибе

Над хриплым флюгером близ труб

И этот клад

Еще извивов ряд.

И время чуть задето,

Когда летит авто там где-то вдалеке,

На стыке островов

Бесследно на тропе больших течений ночи

Гремят бубенчики средь улицы,

И шум,

Проходит шествие,

Иль эта кавалькада

Кортеж под аркою круглящейся небес?

Стрела колеблется, отодвигая

Историю и всех, кого забыть легко.

ТРУДНАЯ ЖИЗНЬПеревод В. Козового

Зимой он сидит, притаившись в холоде и тени. Когда дует ветер, он в гуще деревьев делает знаки, помахивая огоньком, который держит на кончиках пальцев. Это — ветхий старик; он, вне сомненья, всегда был таким, и непогода не грозит ему смертью. Когда опускается вечер, он сходит в долину, — ибо днем он живет на склоне холма, скрытый в зарослях: никто не видел, как он выходит оттуда. Его светлячок с наступлением ночи начинает подрагивать на горизонте. Солнце и звуки его пугают; он прячется, дожидаясь укороченных тихих осенних дней, когда под нависшим небом, в воздухе мглистом и нежном сможет он, сгорбленный, семенить, оставаясь неслышным. Это — ветхий зимний старик, который не умирает.

БЕСКОНЕЧНОЕ СТРАНСТВИЕПеревод Ю. Денисова

Удалялись они, ветер в спину им дул,

С пеньем шли вдоль реки по безвестной дороге,

Их молитвам камыш долго вторил в тревоге,

Птичьи крики тревожили сонную тишь.

Будут первыми там, чтоб вовек не уйти,

Шли вперед, за спиной исчезали пути.

Шаг за шагом в туманные дали

Шли по жестким камням и молчали.

У дремучих лесов отдыхали они,

У неведомых вод жажду всласть утоляли.

Пыль вилась из-под ног; в клубах света и пыли,

Как в туманных плащах, вдаль они уходили.

Пилигримы шагали

Средь безвестных пустынь,

Раскрывалась пред ними небесная синь,

Но к пределам земли дальше шли друг за другом,

Ветер в спину им дул и кружил круг за кругом,

Закрывались за ними врата,

Створы черные —

          Ночь.

ПЕРСПЕКТИВАПеревод И. Шафаренко

Все та же карета

Меня увезла

Вот полночь пробило

Под ясной луной

Я видел лицо ее

Руки и взгляд

К рассвету

О завтрашнем дне говорят

Нас тьмою накроет

Ночной небосвод.

Вот ты появилась

Глаза отвела

Углом повернул

Переулок ночной

Последние звезды

Над садом горят

А знают ли мертвы

Что их там ждет

ПАМЯТЬПеревод Ю. Денисова

Когда покинет этот край она

Тогда и я уеду

Туда где солнце тоже ярко светит

Как здесь там птица петь должна

Всю ночь без сна

А здесь порою

Белесой мглою

Затянет ветер белые вершины

Мы снова будем на песке

Укрыты скалами

А дальше ничего

Лишь облако плывет

И крик несется из окна

Стоят стеною кипарисы

Солон воздух

И влажны волосы твои

Когда отсюда мы с тобой уйдем

Здесь кто-то все ж останется еще

Чтоб нас тут ждать

Чтоб нас понять

Лишь нам двоим верна

Оставленная нами тень

Здесь будет тосковать одна.

ГОЛОСОМ ЧУТЬ ПРИГЛУШЕННЫМПеревод М. Ваксмахера

Охота начата в испуге бьются крылья

Забота палачей все сделать втихомолку

И у тебя в груди сплошная глыба льда

Прозрачная как небосвод в июне

В твоих глазах опавшая листва

И списки красные казненных накануне

Вдоль берега гуляет полумрак

Закат зловеще липнет к парапету

Ни огонька в глухих провалах окон

И чернота густая растеклась

Как кровь

И затопила город

Тревожный трепет оскверненных крыльев

Лишенных тупо

Права на полет

Бездушный ржавый скрежет смерти

Потом покой

Рука в перчатке глины

Рывок последний сердца

Последний вздох судьбы

Горит святое в очаге полено.

1941

НА ЦЫПОЧКАХПеревод Ю. Денисова

Ничего не осталось

между пальцами все утекло

Исчезает какая-то тень

Слышен где-то

шум шагов

Задушить надо голос надрывно и громко звучащий

Он наверное будет стонать ночь и день

Он летит все быстрей

Только вы остановите чудный порыв

О надежда и гордость моя

Ветры вас унесли подхватив

Опадала листва

в это время синицы считали

капли чистой воды

Лампы гасли и слепнули окон ряды

Нет идти слишком быстро не надо

Можно все поломать громким звуком шагов

ДВЕРЬ НА ЗАСОВПеревод А. Эфрон

Так далеко живу от голосов!

Гул празднеств гаснет постепенно…

Что мелет мельница, какую пену,

Когда источник плача пересох?

Как тяжко тащатся часы

По безысходным лунным побережьям…

Я тихо в тесной теплой щели сплю,

В сгиб локтя головой уткнувшись.

Кругла как мир пустыня света лампы,

Бесчеловечно время,

Ужасно время, выгнанное в ночь,

От призрачной прозрачности бокалов,

Ленивого мурлыканья уюта,

В дождь, в глину, в схватку — стиснув зубы, —

В боль старую, что у твоих корней трепещет…

Я выбрал смерть, достоинство, забвенье.

О, как я далеко, когда перебираю все, что люблю.

В ОСЛЕПИТЕЛЬНОМ СВЕТЕПеревод В. Козового

Движение руки

Как листьев трепетанье

И холодок с реки

И чей-то оклик дальний

В молчании густом

Где ни единой складки

Ладонь рассветных слез и отмелей перчатки

Волна тревожит гладь

Проходит борозда

И небо еле живо

Устало солнца ждать

К дороге дерево клонится вопрошая

Машина как в дыру летит за горизонт

Все стены тянутся и сохнут на ветру

И прячет под мостом лицо тропа глухая

Когда чуть слышен лес

И ночь порхает с ветки

Средь мертвенной листвы где теплится дымок

Заката спящий глаз

Последний отблеск краткий

Стальная нить небес

Роняет крик касатки

ЖАН КОКТО

Жан Кокто (1889–1963). — Драматург, деятель киноискусства, эссеист, художник, он во всех многообразных сферах своего творчества был прежде всего поэтом. Дебютировал сборниками «Лампа Аладдина» (1909) и «Легкомысленный принц» (1910), отмеченными влиянием Э. Ростана и Анны де Ноай. В последующих книгах отразилось его увлечение футуризмом и дадаизмом («Ода к Пикассо», 1919; «Словарь», 1922), античной драмой, которую он пытался «омолодить», приспособив ко вкусам современности («Антигона», 1928; «Орфей», 1928), экспериментами в области кино (фильм «Кровь поэта», 1930) и, наконец, классическим наследием Ронсара и Дю Белле, Малерба и Мюссе («Цифра семь», 1952; «Светотень», 1954). В итоговый сборник «Стихи» (1956) вошли все основные поэтические произведения Кокто.

СПИНА АНГЕЛАПеревод Бенедикта Лившица

Ложной улицы во сне ли

Мнимый вижу я разрез,

Иль волхвует на панели

Ангел, явленный с небес?

Сон? Не сон? Не труден выбор;

Глянув сверху наугад,

Я обман вскрываю, ибо

Ангел должен быть горбат.

Такова, по крайней мере,

Тень его на фоне двери.

СМЕРТЬ АДМИРАЛАПеревод М. Кудинова

Мыльная пена.

Брызги.

Грохот.

Ярость. Взбесившейся лошади хохот,

Лошади, убегающей от брадобрея…

Руки — настурции в пламени жарком,

Кровь голубицы, бледные лица

Мумий. Последний залп батареи.

И адмирал, на мостике стоя,

Медленно опускается, как занавес в театре,

И берег аплодирует, вдали чернея.

ПОХИТИТЕЛИ ДЕТЕЙПеревод М. Кудинова

Там, где грязь и крапива вокруг,

Из засады выскочив вдруг,

Для цирка украла цыганка

Графского сына из замка.

В то время как скорбно и пылко,

Обезумев, звала его мать,

Под самым куполом цирка

Ребенок учился летать.

Взлететь может каждый, кто хочет,

Цирк — огромный бумажный змей,

И летают под куполом ночи

Циркачи, что крадут детей.

Эти воры имеют крылья,

Эти воры научат вмиг

Улететь за холмы, что скрыли

Материнский тоскующий крик.

«О дитя, мое сердце разбито!

О, вернись под родительский кров!»

Он не слышит. Он с аппетитом

Уплетает похлебку воров.

Сон подполз с воровской сноровкой,

Оглушил, словно горечь вина,

Голова рядом с миской похлебки

Катится в море сна.

Сон летать приучает его,

Он не видит во сне ничего,

Только статуи видит, что сами

Ввысь взлетают, взмахнув руками.

АКТЕРПеревод М. Кудинова

Актер в последний раз ногою бьет о пол,

Актер один. Напряжены все нервы.

Родятся в нем слова, и шлем на них Минервы,

Когда они должны покинуть горла ствол.

Актер скользит с небес. Из люка возникает.

Весь выпачкан актер: он кровь свою теряет,

Затем что каждый день он умирает вновь,

Теряя белую и золотую кровь.

Кровь белая течет из головы актера,

Кровь золотую надо зачерпнуть,

А красная ему прочерчивает путь,

В конце которого ждет смерть с ним разговора.

Актер кричит, в движенье приведен

Прикованным к нему тысячеглазым залом;

Когда актер пронзен лучом или кинжалом,

Богам бросает вызов он.

Сбежал бы прочь актер. Не смеет. Акт за актом

Идет за драмой он, иного нет пути:

Подмостки не дают спасенья обрести,

Чудовищным он связан с ними пактом.

Актер выходит кланяться. Ну что ж…

Партер потрескивает хворостом ладоней,

Покуда занавес, как гильотины нож,

Не срубит голову, склоненную в поклоне.

И вот уж царственная эта голова

Среди следов кровавых ищет тело;

Все рушится вокруг, и ни к чему слова:

Теперь уж машинист здесь примется за дело.

И публика спешит уйти. В ней нет любви,

Одно желание — спастись от катастрофы…

А завтра снова день. Вставай, актер, живи!

И сердце подготовь для завтрашней голгофы.

ИВАН ГОЛЛЬ

Иван Голль (1891–1950). — См. прим. к Иван Голль. Из французских поэтических книг Голля назовем «Стихи о любви» (1930), «Песнь об Иоанне Безземельном» (1939), «Песни Франции» (1940).

ИОАНН БЕЗЗЕМЕЛЬНЫЙ ПРИБЫВАЕТ В ПОСЛЕДНИЙ ПОРТПеревод В. Козового

В морях без волн устав бродить бесцельно

В день без зари на корабле без рей

В порт Иоанн заходит Безземельный

И в дом без стен стучит и без дверей

Он на безногой узнает кровати

С беззубым гребнем женский силуэт

Рот без лица без шепота объятья

И без любви — грошовой страсти бред

Он узнает безносые буксиры

Галеры без единого весла

Без женщин тротуары без трактиров

Дворы и ночи напролет без сна

Но сестры вслед не вымолвят ни слова

И не прильнет бледнея мать к окну

Трава не дрогнет у крыльца родного

Что за страна в беспамятном плену?

Из родника он горсть воды сладимой

В сад бездыханный как благую весть

Печальной девушке несет от нестерпимой

Любви к нему повесившейся здесь

Что за бульвар без идолов витринных?

Без томных вздохов сумеречный свод?

Фонарь истлевший в лапах паутины?

Часы где время заживо гниет?

К чему все эти лихтеры тартаны[224]

Где жесть без олова загоны без скота

Мешки без риса танцы без гитаны

Без вкуса хлеб распятья без Христа?

Что значат эти шлюпки в мертвой спячке

Причал без сходней ящики горой

Без дна и эти доки без горячки?

Лишь море ходит в гавани пустой!

Какую же таят они угрозу

Бездымный порт бесследная земля?

Что за маяк безблагодатный?

Что за Скиталец без ветрил и без руля?

ПОЛЬ ЭЛЮАР

Поль Элюар (наст. имя — Эжен-Поль Грендель; 1895–1952). — Родился в семье небогатого коммерсанта, окончил парижское училище Кольбера. Участник первой мировой войны. Прославление любви, тяга к братству людей, гимн созидательному труду — таковы темы его первых сборников («Долг и тревога», 1917; «Стихи для мирного времени», 1918). В начале 20-х годов сблизился с дадаистами и сюрреалистами; его стихи тех лет («Животные и их люди, люди и их животные», 1920; «Примеры», 1921), исполненные тепла ко всему существующему, в то же время подчас загадочны, герметичны. В интимной и философской лирике 20-х годов («Град скорби», 1926; «Сама жизнь», 1932; «Роза для всех», 1934) призывает к преобразованию мира во имя счастья тружеников. Во время войны вступил в коммунистическую партию, активно участвовал в литературе Сопротивления; стихотворение «Свобода» из книги «Поэзия и правда 1942 года» (1942) стало поэтическим гимном Сопротивления. В сборниках военной поры («Лицом к лицу с немцами», 1942–1945; «Достойные жить», 1944) и послевоенного времени («Лишнее время», 1947; «Суметь все сказать», 1951) гражданская лирика неотделима от лирики любовной. Посмертно (в 1953 г.) Элюару присуждена Международная премия мира.

Основные издания Элюара на русском языке: «Стихи». Сост. О. Савич. Предисл. И. Эренбурга. M., 1958; «Избранные стихотворения». Предисл. и перевод П. Антокольского. М., 1961; «Стихи». Перевод М. Н. Ваксмахера. М., 1971.

«Малышка-девчушка впервые в Париже…»Перевод М. Ваксмахера

Малышка-девчушка впервые в Париже.

А грохот, как ливень, клокочет и брызжет.

Малышка-девчушка идет через площадь.

А грохот прибоем булыжники лижет.

Малышка-девчушка бульваром идет

Мимо надутых лощеных господ,

И стук ее сердца не слышен Парижу.

ВЕРНЫЙПеревод М. Ваксмахера

Из этой деревни тихой

Идет, трудна и крута,

Дорога к слезам и крови.

Наша душа чиста.

Ночи теплы и спокойны,

А мы для любимых храним

Самую ценную верность — надежду

Живыми вернуться к ним.

РАВЕНСТВО ПОЛОВПеревод Бенедикта Лившица

Твои глаза пришли назад из своенравной

Страны, где не узнал никто, что значит взгляд,

Где красоты камней никто не ценит явной,

Ни тайной наготы тех перлов, что блестят,

Как капельки воды, о статуя живая.

Слепящий солнца диск — не зеркало ль твое?

И если к вечеру он никнет в забытье,

То это потому, что, веки закрывая,

Любовным хитростям ты веришь дикаря,

Плотине моего недвижного желанья,

И я беру тебя без боя, изваянье,

Непрочностью тенет прельстившееся зря.

РАБОЧИЙПеревод М. Ваксмахера

Провидеть в деревьях доски,

Провидеть в горах дороги,

В лучшем возрасте — возрасте силы —

Ткать железо, и камни месить,

И украшать природу

Человеческой красотою,

Работать.

ИСКУССТВО ТАНЦА

Хрупкий дождь черепицу держит

В равновесии. Балерина

Никогда не научится

Литься и прыгать,

Как дождь.

* * *

«Твои оранжевые волосы…»Перевод М. Ваксмахера

Твои оранжевые волосы в пустоте вселенной,

В пустоте цепенеющих стекол молчания

И темноты, где мои голые руки твое отражение ищут.

Сердце твое химерической формы,

И любовь твоя схожа с моим ушедшим желанием.

О душистые вздохи, мечты и взгляды.

Но со мной ты была не всегда. Моя память

Хранит удрученно картину твоего появления

И ухода. Время, точно любовь, обойтись не умеет без слов.

* * *

«К стеклу прильнув лицом…»Перевод М. Ваксмахера

К стеклу прильнув лицом как скорбный страж

А подо мной внизу ночное небо

А на мою ладонь легли равнины

В недвижности двойного горизонта

К стеклу прильнув лицом как скорбный страж

Ищу тебя за гранью ожиданья

За гранью самого себя

Я так тебя люблю что я уже не знаю

Кого из нас двоих здесь нет.

* * *

«Путь молчания…»Перевод М. Ваксмахера

Путь молчания

От моих ладоней к твоим глазам

И к твоим волосам

Где ивы-девчонки

Прислоняются к солнцу

И шепчутся тихо

И лепестки трепещущей тени

Подбираются к их разомлевшим сердцам.

* * *

«Симметричная гордость жизнь разделенная поровну…»Перевод М. Ваксмахера

Симметричная гордость жизнь разделенная поровну

Между старостью улиц

И молодостью облаков

Закрытые ставни руки трепещущие

Точно на солнце листва

Руки ручьями струящиеся

И укрощенная голова.

ЧУТЬ ИЗМЕНЕННАЯПеревод М. Ваксмахера

Прощай печаль

Здравствуй печаль

Ты вписана в линии потолка

Ты вписана в глаза которые я люблю

Ты отнюдь не беда

Ибо самые жалкие в мире уста отмечаешь

Улыбкой

Здравствуй печаль

Любовь податливых тел

Неотвратимость любви

Ласка твоя возникает нежданно

Чудищем бестелесным

Головой удрученной

Прекрасная ликом печаль.

КРИТИКА ПОЭЗИИПеревод М. Ваксмахера

Разумеется я ненавижу царство буржуев

Царство шпиков и попов

Но сильнее стократ я ненавижу людей

которые не ненавидят его

Так же как я

Всей душой.

Я плюю в лицо ничтожнейшему пигмею

Который всем стихам моим не предпочтет

эту Критику поэзии.

ОДИНОКИЙПеревод М. Ваксмахера

Я бы мог в одиночестве жить

Без тебя

Это кто говорит

Это кто без тебя может жить

В одиночестве

Кто

Жить наперекор всему

Жить наперекор себе

Надвигается ночь

Как прозрачная глыба

Я растворяюсь в ночи.

ТОЧНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЕРДЦАПеревод М. Ваксмахера

О точность человеческого сердца

Все краски красоты

Отточенные формы

И прочие уловки лишь затем

Чтобы идти прямолинейно к цели

Точность

Неумолимого движения сквозь толщи

Случайных поцелуев и речей

Устойчивость устоев

В умах мужчин и женщин

И странность очертаний облаков

Не выходящая за грани облаков.

ЗАТЕРЯННЫЙ САДПеревод М. Ваксмахера

Этот сад выходил на море

Грудью гвоздики

Шуму воды подражал

Шелестел голосами лесными

Сердце сада струило свежесть

Спокойно и щедро

А цветы поднимались мягко

К корням рассвета

Этот сад выходил на сушу

Был он спокойно ласков

И на каждом шагу из чащи

Выплескивались аллеи

Пестрая гамма просек

Вливалась в поток пейзажа

И солнце апрельского цвета

Плыло в зеленом небе.

СВОБОДА[225]Перевод М. Ваксмахера

На школьных своих тетрадках

На парте и на деревьях

На песке на снегу

Имя твое пишу

На всех страницах прочтенных

На нетронутых чистых страницах

Камень кровь ли бумага пепел

Имя твое пишу

На золотистых виденьях

На рыцарских латах

На королевских коронах

Имя твое пишу

На джунглях и на пустынях

На гнездах на дроке

На отзвуках детства

Имя твое пишу

На чудесах ночей

На будничном хлебе дней

На помолвках зимы и лета

Имя твое пишу

На лоскутках лазури

На тинистом солнце пруда

На зыбкой озерной луне

Имя твое пишу

На полях и на горизонте

И на птичьих распахнутых крыльях

И на мельничных крыльях теней

Имя твое пишу

На каждом вздохе рассвета

На море на кораблях

На сумасшедшей горе

Имя твое пишу

На белой кипени туч

На потном лице грозы

На плотном унылом дожде

Имя твое пишу

На мерцающих силуэтах

На колокольчиках красок

На осязаемой правде

Имя твое пишу

На проснувшихся тропах

На раскрученных лентах дорог

На паводках площадей

Имя твое пишу

На каждой лампе горящей

На каждой погасшей лампе

На всех домах где я жил

Имя твое пишу

На разрезанном надвое яблоке

Зеркала и моей спальни

На пустой ракушке кровати

Имя твое пишу

На собаке лакомке ласковой

На ее торчащих ушах

На ее неуклюжей лапе

Имя твое пишу

На пороге нашего дома

На привычном обличье вещей

На священной волне огня

Имя твое пишу

На каждом созвучном теле

На открытом лице друзей

На каждом рукопожатье

Имя твое пишу

На стеклышке удивленья

На чутком вниманье губ

Парящих над тишиной

Имя твое пишу

На руинах своих убежищ

На рухнувших маяках

На стенах печали своей

Имя твое пишу

На безнадежной разлуке

На одиночестве голом

На ступенях лестницы смерти

Имя твое пишу

На обретенном здоровье

На опасности преодоленной

На безоглядной надежде

Имя твое пишу

И властью единого слова

Я заново жить начинаю

Я рожден чтобы встретить тебя

Чтобы имя твое назвать

Свобода.

ЗАТЕМНЕНИЕПеревод М. Ваксмахера

Ну что поделаешь мы жили как в могиле

Ну что поделаешь нас немцы сторожили

Ну что поделаешь в тоске бульвары стыли

Ну что поделаешь сердца от горя ныли

Ну что поделаешь нас голодом морили

Ну что поделаешь мы безоружны были

Ну что поделаешь ночные тени плыли

Ну что поделаешь друг друга мы любили.

МУЖЕСТВОПеревод М. Ваксмахера

Парижу холодно Парижу голодно

Париж не ест на улицах каштанов

Париж в лохмотья нищенки оделся

Париж как в стойле стоя спит в метро

На бедняков свалились новые невзгоды

Но мудрость и безумье

Скорбного Парижа

В себя вбирает чистый воздух и огонь

В себя вбирает красоту и доброту

Его изголодавшихся рабочих

Не надо звать на помощь мой Париж

Ты жив ты жизнью удивительной живешь

За наготой за худобой за бледностью

В тебе таится человечность

Она горит в глазах твоих Париж

Прекрасный город мой

Как шпага сильный тонкий как игла

Доверчивый и умудренный ты не можешь

Снести несправедливость

Несправедливость худший хаос для тебя

Ты от него Париж освободишься

Париж мой трепетный далекая звезда

Надежда неугаснувшая наша

Освободишься ты от горя и от грязи

Мужайтесь братья

Нет у нас ни касок ни сапог

Мы ни мундирами ни выправкой не блещем

Но в наших жилах вспыхивает солнце

Наш свет вернулся к нам

Достойнейшие пали ради нас

И вот их кровь клокочет в нашем сердце

И снова утро утро над Парижем

Час избавленья

Ширь весны новорожденной

Тупая сила рабья терпит крах

Рабы враги наши должны это понять

И если понимать они способны

Они восстанут.

1942

В ИСПАНИИПеревод М. Ваксмахера

Если в Испании есть дерево цвета крови

Это дерево свободы

Если в Испании есть неумолкший язык

Он говорит о свободе

Если в Испании есть чистый стакан вина

Выпьет его народ.

МЫ ДВОЕПеревод П. Антокольского

Мы двое крепко за руки взялись

Нам кажется что мы повсюду дома

Под тихим деревом под черным небом

Под каждой крышей где горит очаг

На улице безлюдной в жаркий полдень

В рассеянных глазах людской толпы

Бок о бок с мудрецами и глупцами

Таинственного нет у нас в любви

Мы очевидны сами по себе

Источник веры для других влюбленных.

ТРИСТАН ТЗАРАПеревод А. Ларина

Тристан Тзара (наст. имя — Сами Розеншток; 1896–1963). Выходец из Румынии. В 1919 г. переехал в Париж, где возглавил кружок дадаистов; затем на рубеже 20–30-х годов примкнул к сюрреализму, став одним нз его теоретиков, а позже — резких критиков («Сюрреализм и послевоенные годы», 1947). В ранней лирике («Первое небесное приключение господина Антипирина»; 1916; «25 стихотворений», 1918) сквозь нарочитую заумь пробивается наивная свежесть взгляда на вещи. Участвовал в движении Сопротивления. У позднего Тзара поток метафор, сохраняя оттенок герметичности, отражает раздумья о призвании человека, его долге, его трагедии в счастье («Завоеванные полдни», 1939; «Земля нисходит на Землю»! 1946; «Дозволенный плод», 1956).

ПЕСЕНКА ДАДА

I

Эта песня дадаиста

сердцем истого дада

стук в моторе не беда

ведь мотор и он дада

граф тяжелый автономный

ехал в лифте невредим

он мизинец свой огромный

оторвал и выслал в рим

лифт за это

вот беда

сердцем больше не дада

вода нужна всегда

прополощи мозги

дада

дада

отдай долги

II

эта песня дадаиста

ни опти ни пессимиста

он любил мотоциклистку

ни опти ни пессимистку

муж негаданно нежданно

обнаружив их роман

в трех шикарных чемоданах

выслал трупы в Ватикан

не крути

с мотоциклисткой

ни с опти ни с пессимисткой

воде нужны круги

мозги твоя еда

дада

дада

отдай долги

III

песенка мотоциклиста

дадаистого душой

потому и дадаиста

что в душе дада большой

змей в перчатках и белье

закрутил в горячке клапан

и руками в чешуе

римский папа был облапан

и скандал

был большой

проклял он дада душой

мозги не с той ноги

мозги одна вода

Дада

дада

чулки туги

СМЕРТЬ ГИЙОМА АПОЛЛИНЕРА

мы ничего не знаем

мы ничего не знали про горе

пора леденящего холода

роет глубокие борозды в мышцах

он предпочел бы радость победы

в тишине умудряющей скорби мы в западне

изменить не в силах

если бы снег валил из земли

если бы солнце ночью всходило

чтобы нас обогреть

если бы кронами вниз красовались деревья

— сплошной плач —

если бы птицы с людьми поселились чтобы смотреться

в тихое озеро над головами людей

МЫ БЫ СМОГЛИ ПОНЯТЬ

смерть была бы приятным и долгим вояжем

бессрочным отпуском плоти из армии форм и костей

АНТОНЕН АРТО

Антонен Арто (1896–1948). — Дебютировал сборником «Мистические сонеты» (1913), написанным под влиянием Рембо и Лотреамона. Сблизился с Андре Бретоном, сотрудничал в журнале «Сюрреалистическая революция», сыграл ряд ролей в театре и кино. В сборниках «Пуп чистилища» (1925) к «Нервометр» (1927) пытался передать ощущения «развоплощеннсй реальности», противопоставить свое «бессмертное бессилие», «безрассудную безнадежность» мыслям и чувствам «толпы». В 1926 г., порвав с кружком сюрреалистов, организовал «Театр Альфреда Жарри», в котором, используя приемы древних религиозных обрядов, старался возродить магическую функцию ароматического зрелища, превратить театр в средство «освобождения от страха перед бытием». Теоретические обоснования своих взглядов изложил в эссе «Театр и его двойник» (1938). Начинания Арто, идущие вразрез с ведениями времени, не имели успеха.

МОЛИТВАПеревод А. Ларина

О дай нам ярый словно угли мозг

Мозг опаленный лезвием зарницы

Мозг ясновидца череп чьи глазницы

Пронизаны присутствием твоим

Дай нам родиться в чреве звездном

Чьи бездны шквал изрешетил

Чтоб ужас нашу плоть пронзил

Когтем каленым смертоносным

Насыть нас днесь Нам сводит рот

Нам пиром будет грохот шквальный

О замени рекой астральной

Наш вялый кровооборот

Рассыпь рассыпь нас уничтожь

Рукою огненной стихии

Открой нам своды огневые

Где смерть еще страшней чем смерть

Наш хилый ум дрожать заставь

На лоне собственного знанья

И в новой буре мирозданья

Нас от сознания избавь

ЗАКЛИНАНИЕ МУМИИПеревод В. Козового

И эти ноздри — кости, кожа, —

там, где берет начало тьма

первооснов, и этих губ тесьма,

под краской стянутых до дрожи,

И медь, которой жизнь поит

во сне тебя, развеяв кости,

и взгляда призрачного грозди,

где ты, как в сети, ловишь свет,

О мумия, и руки-спички,

чтоб ворошить тебе нутро,

в которых гробовая тень

обличье принимает птички,

И все, во что рядится смерть,

как в прихотливость ритуала,

и шепоток теней, и медь,

где черное нутро слиняло, —

Тебя ловлю я в эти сети

средь выжженных венозных троп,

и медь твоя, как мой озноб, —

вернейший роковой свидетель.

ЛУИ АРАГОН

Луи Арагон (род. в 1897 г.). — Учился на медицинском факультете. Принадлежал к группе дадаистов, затем сюрреалистов, с которыми порвал в 1930 г. С 1927 г. — член ФКП, основатель коммунистической газеты «Се суар» (запрещена в 1939 г.). Был гостем Первого съезда советских писателей, одним из организаторов конгресса в защиту культуры. После разгрома Франции летом 1940 г. явился одним из инициаторов создания Национального комитета писателей Южной зоны; выпустил подпольно ряд поэтических сборников, вошедших в золотой фонд литературы Сопротивления («Нож в сердце», 1941; «Глаза Эльзы», 1942, и др.). Прославлению антифашистской борьбы посвящен сборник новелл «Рабство и величие французов» (1945). После войны опубликовал книги стихов и поэмы («Глаза и память», 1954; «Неоконченный роман», 1956; «Меджнун Эльзы», 1963), романы («Коммунисты», тт. 1–6, 1949–1951; «Страстная неделя», 1956; «Гибель всерьез», 1965, и др.), эссе и исследования по вопросам литературы и искусства.

Много сделал для издания и пропаганды во Франции многонациональной советской литературы. В 1957 г. Арагону была присуждена международная Ленинская премия «За укрепление мира между народами». Член Центрального комитета Французской коммунистической партии.

Стихи Арагона неоднократно издавались в русском переводе; в частности, они составили 9-й том Собрания, сочинений Арагона (М., 1960).

ЛЮБОВНИКИ В РАЗЛУКЕПеревод Э. Линецкой

Как двух глухонемых трагический язык

В гремящей темноте, в сумятице вокзалов —

Прощанье любящих, их молчаливый крик

В безмолвной белизне зимы и арсеналов.

И если к облакам лучи надежд летят

Средь баккара ночей, — их огненные руки,

Коснувшись птиц стальных, испуганно дрожат.

Не соловей — поверь, Ромео, полный муки, —

Не жаворонок вам устроил в небе ад.

В сугробах мир поблек, обмяк.

Вдруг замерли деревья, зданья,

Бесцветные, как воздух, как

Бесцветное воспоминанье,

Когда пришло — но в нем рвалось

Из строчек чувств больших дыханье —

Письмо, печальное до слез,

Письмо, печальное до слез.

Зима похожа на разлуку,

Зимой кристаллы льда поют,

И холод вин рождает скуку,

И звуки медленно текут,

Овладевают мной, и плещут,

И, как часы, все бьют и бьют,

И стрелки времени скрежещут,

И стрелки времени скрежещут.

Жена, мой луч и мой родник,

Зачем в письме такая горечь,

Ведь я люблю, зачем же крик, —

Так судно, тонущее в море,

Зовет и мучит дальний зов,

Который ветры на просторе

Глушат шуршаньем рифм и строф,

Шуршаньем всех своих грехов.

Моя любовь, теперь у нас

Осталась только слов помада,

В них по колена день увяз,

Похожий на преддверье ада.

Опять воскрес мечты росток

У башен Жевра, в недрах сада,

Где для меня играл рожок,

Где для тебя играл рожок.

Я сделаю из слов бесценные букеты —

Такие в дар кладут к подножию мадонн —

И подарю тебе прозрачность анемон,

Вероник синеву, сирень и первоцветы,

И пену нежную на ветках миндаля —

На майских ярмарках они чуть розовеют, —

И чаши ландышей — за ними мы в поля

Пойдем, когда… Но тут слова в цвету немеют,

От ветра этого ссыхается земля,

Цветы теряют цвет, фиалки глаз тускнеют.

Но буду для тебя я петь, пока волной

Стучится в сердце кровь и наполняет вены.

«Все это тру-ля-ля», — мне скажут, но смиренно

Я верю: радугой над светлою вселенной

Взойдут слова, что я, простой, обыкновенный,

Твердил тебе, и ты одна поймешь, — нетленны

Лишь потому любовь и солнце над землей,

Что осенью, когда весна была мечтой,

Я это тру-ля-ля спел, как никто другой.

ПАСТОРАЛИПеревод В. Левика

Маркиз там ездит на мотоциклетке,

Там под бебе рядится старый кот.

Сопляк там ходит в дамской вуалетке

И, трам-пам-пам, пожарник помпы жжет.

Гниют на свалке там слова святые,

Слова пустые подняты на щит.

Там бродят ножки дочерей Марии,

И там спина эстрадницы блестит.

Там есть ручные тачки и повозки,

Автомобилей там невпроворот.

Суют во все свой нос там недоноски,

А трус иль плут во сто карат идет.

Видальщины, скажу я без обиды,

Навидишься у этих берегов!

Девиц невидных, потерявших виды,

Бандитов видных, с виду добряков,

Самоубийц, кидающихся в воду,

Тузов без карт, под видом правды ложь,

И жизнь идет там через пень колоду,

И ценности не ценятся ни в грош.

БАЛЛАДА О ТОМ, КАК ПОЮТ ПОД ПЫТКОЙПеревод П. Антокольского

«Нет, колебанье бесполезно.

Все ясно для меня.

Я говорю из тьмы железной

Для завтрашнего дня».

В одной из черных одиночек

Шел разговор всю ночь.

«Согласен, — шепчет переводчик, —

Нам кое в чем помочь?

Жить, как мы все. Пусть на коленях.

Но жить. Согласен жить?

Шепни нам только слово, пленник,

Чтоб волю заслужить.

Шепни хоть на ухо, — и тотчас

Дверь настежь из тюрьмы.

Взвесь и прикинь, сосредоточась:

Не так уж скупы мы.

Смахнуть с земли тебя легко мне.

Легка любая ложь.

Но вспомни, вспомни, только вспомни,

Как белый день хорош».

И тот ответил: «Бесполезно.

Все ясно для меня», —

Так он сказал из тьмы железной

Для завтрашнего дня.

И довод прозвучал последний:

«Как люди ни чисты,

Но платят за Париж обеднен, —

Плати за жизнь и ты».

Шпион ушел с достойным видом,

Скрывая торжество,

И шепчет узник: «Нет, не выдам,

Не выдам никого.

Пусть гибну. Франции известен

Мой лозунг боевой.

За столько слов ее и песен

Плачу я головой».

Опять вошли, ведут под стражей

На немощеный двор.

И рядом вьется скользкий, вражий,

Немецкий разговор.

Но что ни скажут — бесполезно.

Молчал он, честь храня,

Под пулями, во мгле железной

Для завтрашнего дня.

Под пулями успел он фразу

Пропеть: «К оружью, граж…» —

И грянул залп. И рухнул сразу

Товарищ славный наш.

Но «Марсельеза» стала скоро

Той песнею другой,

Той самой лучшею, с которой

Воспрянет род людской.

РАДИО — МОСКВАПеревод П. Антокольского

Слушай, Франция! В недрах весеннего леса

Чья там песня вплетается в шелест ветвей,

Чья любовь совершенно подобна твоей?

Слушай, слушай! Откройся доверчиво ей.

Слушай, Франция! Есть на земле «Марсельеза»!

О далекая, как она нас отыскала?

Еле слышимый еле забрезжил мотив.

Так Роланд погибает, за нас отомстив.

Мавры мечутся. Но, Ронсеваль захватив,

Он швыряет вдогонку им горные скалы.

Бьется сердце. С биеньем его совпадая,

Отликается полная слез старина.

Жанна д’Арк сновиденьями потрясена.

А в глазах у нее вся родная страна —

Вся седая история, вся молодая.

Чей язык это? Кто его переиначит?

Не по школе я знаю грамматику ту.

Так стучит барабан на Аркольском мосту[226].

Так Бара и Клебер[227] исстуиленно кричат в темноту.

«Боевая тревога!» — вот что это значит!

Слушай, Франция! Ты не одна. Так запомни!

Не безвыходно горе, ненадолго ночь.

Просыпайся, крестьянская мать или дочь!

Выйди засветло, чтоб партизанам помочь!

Спрячь их на сеновале иль в каменоломне!

До расчета Вальми остаются часы[228].

Просыпайся, кто спит! Не сгибайся, кто тужит!

Пусть нас горе не гложет, веселье не кружит.

Пусть примером нам русское мужество служит.

Слушай, Франция! На зиму нож припаси!

* * *

«Маргарита, Мадлена, Мари…»Перевод М. Алигер

Маргарита, Мадлена, Мари…

На холодные стекла дышу,

Имена ваши пальцем пишу.

Три сестры — как положено, три.

Пригласили на бал трех сестер,

Был у каждой наряд хоть куда!

Это платье — морская вода,

Это — ветер, то — звездный простор.

Мне покажут в предутренний час,

А иначе уснуть мне невмочь,

Башмачки, что плясали всю ночь

Вальсы венские и падеграс.

Маргарита, Мадлена, Мари…

До чего же одна хороша!

У другой веселится душа,

Ну а третья грустит до зари.

Я сопутствую сестрам, я тут!

Ах, какие в Сен-Сире балы!

У военных перчатки белы.

Вам бокалы они подают.

В трех сестер, словно в трех Сандрильон,

Ты влюбился, безусый Сен-Сир.

Пылкий принц! Эту ночь, этот пир

Завершит, как всегда, котильон.

Жизнь промчится, и бал пролетит.

Ты считал их длиннее вчера?

И растреплются косы с утра

У Мадлены, Мари, Маргерит…

* * *

«На Новом мосту я повстречал…»Перевод М. Алигер

На Новом мосту я повстречал…

Откуда этот мотив зазвучал?

То ль от метро Самаритэн?

То ли с барки, которую ветер качал?

На Новом мосту слонялся слепой,

Без палки, собаки, нагрудной доски.

Бедняги, отвергнутые толпой,

Несчастные, как они мне близки!

На Новом мосту мне встретить пришлось

Мой смутный облик из давних годов.

Глаза его созданы только для слез,

А губы — только для бранных слов.

Я повстречал на Новом мосту

Эту жалкую нищету,

Когда не заботит тебя ничего,

Кроме страдания своего.

На Новом мосту подымается дым…

Я уже видел его весной,

Когда я был совсем молодым,

На давней заре, на опушке лесной.

На Новом мосту мне стало видней

Сходство с собой до рожденья на свет.

О призрак молодости моей!

О робость моих ребяческих лет!

На Новом мосту предо мной возник

Двадцатилетний невольник лжи.

Несчастный! И ложь пронеслась, как миг,

Ты был миражем и любил миражи.

Я юношу встретил на Новом мосту,

Обветренным ртом он песню пел,

В руках своих он держал пустоту

И сам от песни своей хмелел.

На Новом мосту, где звучат вокруг

Буксиров печальные голоса,

Я встретил жонглера, за ловкость рук

Отдавшего сердце и небеса.

На Новом мосту я видал игрока,

Который сжег свою душу сам,

Потеряв ее из виду, как голубка

Между башнями Нотр-Дам.

На Новом мосту повстречался мне

Мой призрак в начале моем, вдалеке:

Вниз по течению — город в огне,

Песня смолкает — вверх по реке.

На Новом мосту, у тихой реки,

Мне какой-то малыш указал вперед,

И я увидел из-под руки,

Как солнце пятнает зеркало вод.

На Новом мосту меня догнал

Мой ближний — я сам в обличье ином —

И, озаренный закатным огнем,

«Товарищ», — тихо он мне сказал.

На Новом мосту я узнал на миг

Тебя, легкомысленный мой двойник.

И стоял я — уйти мне было невмочь —

В своей тени, отступающей прочь.

На Новом мосту я повстречал,

Присев на одну из щербатых плит,

Напев, что в душе моей отзвучат,

Мечту, что звездой уж мне не горит.

Я встретил слепца, я встретил слепца…

Вчерашний мой день, мне тебя не жаль!

Ты мимо прошел, не подняв лица,

По Новому мосту вдаль…

ОГРОМНЫЙ МИРПеревод М. Алигер

Куда бежать из дому,

Чтобы сменить солому,

Если ты сам — огонь?

Если ты сам — солома,

Не надо бежать из дома,

Неся в себе огонь.

Солома так хрупка,

Что размечешь ее слегка —

И ярче горит огонь,

А его бы убавить чуть-чуть.

А его бы — вовсе задуть.

* * *

«Как пахнут черникой…»Перевод М. Кудинова

Как пахнут черникой

Корзины и мрак!

Нам тайной великой

Казался чердак.

Теней королевство,

Былой аромат.

Внизу, по соседству,

Портретов парад.

Вот кресла хромые,

Приметы игры,

И тени немые,

И сны детворы.

Но кто там? Возможно,

То я… или он…

Пусты и тревожны

Глаза у окон.

Соломинки колки

В полях за рекой,

Где крик перепелки

Рвет летний покой,

Сел ветер у края

Прозрачной воды,

И цапли, шагая,

Глядятся в пруды,

Мне чудится: поезд

Пыхтит вдалеке.

На лозах покоясь,

День спит в ивняке.

Сны августа, тая,

Истомой полны.

Деревья ласкают

Лицо синевы.

Туманные фото

И времени бег…

О ком-то, про что-то

Забыто навек.

* * *

«О гитара гитара в чьем горле упрятано сердце мое…»Перевод Б. Слуцкого

О гитара гитара в чьем горле упрятано сердце мое

Как собаке усталой мне осталось одно лишь вытье

О гитара советуй люблю я но я не любим

Пусть умолкнут поэты перед плачем чуть слышным моим

На гитаре гитаре

О гитара гитара ночь делает лучшей чем ночь

Кроме слез нет нектара отброшу все прочее прочь

О гитара покоя гитара забвенья мечты

Сжал стакан ты рукою в тот час когда спать должен ты

Без гитары гитары

О гитара гитара ты одна лишь находишь пути

К песне груетной к искусству что крест помогает нести

О гитара голгофы без тебя мне не нужно гитар

Жгите все мои строфы и голос гитара я стар

Гитара гитара гитара

ЖАН КАССУПеревод В. Левика

Жан Кассу (род. в 1897 г.). — Поэт, прозаик, литературовед, искусствовед. Родился в Испании, в семье французского инженера. Окончил филологический факультет Сорбонны. В годы фашистской оккупации вступил в подпольную группу «Музей Человека», был брошен в застенок, где создал «в уме», без карандаша и бумаги, сборник «33 сонета, написанные тайком» — один из самых ярких и трагичных поэтических памятников французского Сопротивления, изданный в 1944 г. нелегально под псевдонимом Жан Нуар. С тех пор редко обращается к поэзии в прямом смысле слова («Роза и вино», 1952; «Баллады», 1956), но поэтическая «закваска» присутствует в его романах, исторических трудах, монументальной «Панораме современных пластических искусств» (1946), литературно-критических работах. Никогда не порывавший духовных связей с Испанией, Кассу является знатоком и популяризатором ее культуры, переводчиком Сервантеса и автором монографии о нем (1936).

«Далекой жизни шум…»

Далекой жизни шум, божеств ушедших тени,

гудки на улицах, у школы крик ребят,

слепой автомобиль, бегущий в мир видений,

под праздник — перезвон, зовущий, как набат,

и гулы, влитые в глубины средостений, —

кто свел меня в ту глубь, где образы их спят?

Не ночь и не судьба. Какой же злобный гений?

И лица милые ищу я наугад.

Но мне, чтоб этих тайн глубоких причаститься,

с лучами прошлого пришлось навек проститься.

Свет — в ваших голосах. А я — из темноты!

Но я сквозь эту дверь прорвусь в живые сферы,

как блестки черные, неся в душе цветы

небес поверженных, светил моей пещеры.

* * *

«Кругом одни щербатые стволы…»

Кругом одни щербатые стволы,

где пьяных галок сборище галдело,

и крепость тусклым инеем блестела,

когда вошел я в мир железной мглы.

Здесь нет со мной ни книги, ни души —

моей души, подруги грешной тела,

ни девочки, что жадно жить хотела,

со мною встретясь там, в земной тиши.

На плитах багровела кровь Орфея,

белели стены, словно чаши лилий,

косились окна, точно злая фея,

и злые руки стекла затемнили.

От счастья пьян, бессмысленно жесток,

теперь актер здесь льесу ставить мог.

* * *

«Всегда, спокон веков…»

Всегда, спокон веков, в мученьях умирают

рабочие. Их кровь течет по мостовым.

Мотор и маховик, меха, огонь и дым,

болезни, нищета и голод убивают

рабочего. Под стать булыжникам нагим —

деревьев нагота. Решетки истлевают

в домах призрения, и годы уплывают

в крови, и каждый год бичом нужды гоним…

Бог справедливости, не в небесах царящий,

но здесь, в людских сердцах, где ширится гроза!

Прольешь ли благодать на лик земли скорбящей?

Бог сильных, силы бог, внемли, открой глаза!

Безмолвствуют уста, грозят безмолвно очи,

и руки в кандалы зажаты. Но рабочий?..

ФИЛИПП СУПО

Филипп Супо (род. в 1897 г.). — Окончил факультет права и литературы в Париже. Участвовал в первой мировой войне. В 1919 г. совместно с Л. Арагоном и А. Бретоном организовал журнал «Литература» — первоначально орган дадаизма, затем — сюрреализма. В сборниках «Роза ветров» (1920) и «Вествего» (1922) протест против пошлой буржуазной действительности перерастает в неприятие реального мира, в бунт против разума и логики. В 1930 г. посетил СССР, с энтузиазмом отозвался о строителях первой пятилетки. В сложных по форме послевоенных стихах («Оды», 1946; «Без лишних фраз», 1953) звучат гражданские мотивы. Лучшие романы Супо («Братья Дюрандо», 1924; «Великий человек», 1929) критикуют фальшь человеческих отношений в капиталистическом обществе.

ДЖОРДЖИЯПеревод В. Козового

Я не сплю ночей Джорджия

Я пускаю стрелы в ночь Джорджия

я жду Джорджию

я мечтаю о Джорджии

Огонь похож на снег Джорджия

Моя соседка ночь Джорджия

я в каждый вслушиваюсь звук Джорджия

я вижу дымок он растет он летит Джорджия

я крадусь тороплюсь в полутьме Джорджия

я бегу вот и улица пригород Джорджия

Вот и город он неизменен

но мне незнаком Джорджия

Я тороплюсь вот и ветер Джорджия

и холод и страх и безмолвие Джорджия

я бегу Джорджия

я спешу к тебе Джорджия

облака невысоко скоро рухнут Джорджия

я тяну руки Джорджия

я глаз не смыкаю Джорджия

я зову Джорджию

я кричу Джорджия

я зову Джорджию

я зову тебя Джорджия

Придешь ли ты Джорджия

скоро ли Джорджия

Джорджия Джорджия Джорджия

Я не сплю ночей Джорджия

я жду тебя

Джорджия

ФРАНСИС ПОНЖПеревод М. Ваксмахера

Франсис Понж (род. в 1899 г.). — Участник движения Сопротивления. Произведения 20–50-х годов («Двенадцать малых сочинений», 1926; «Приняв сторону вещей», 1942; «Гвоздика. Оса. Мимоза», 1946; «Сосновая тетрадь», 1947) объединены в трехтомный «Большой сборник» (1961). Творчество Понжа, этого, как его именуют критики, «а-поэта», — полная противоположность традиционной лирике, стремящейся очеловечить природные явления, использовать их как источник образов, воплощающих людские помыслы и страсти. В своих нарочито бесстрастных описаниях Понж старается в прямом смысле слова «принять сторону вещей», отождествить себя с улиткой и галькой, осой и гвоздикой, чтобы, вырвав их из царства немоты, установить, как он считает, подлинную, а не иллюзорную связь человека с окружающим миром.

НЕНАВИСТЬ(Еще один эшелон)

Отчего в отвращенье

немеет рука

По какому смещенью

привычных вещей

Стук копыт за окном

как бряцанье стаканов

терзает мне грудь

Поезд чокнулся с адом

и тронулся в путь.

1942

РАСТИТЕЛЬНОСТЬ

Дождь не просто образует линии связи между землей и небесами, существуют связи другого рода, они менее прерывисты и гораздо крепче сотканы, и даже ветер, который колышет эту ткань, не в состоянии ее унести. Если порой, в иное время года, и удается ему оторвать от нее какие-то лоскутки, чтобы закружить их в вихре, в конечном счете оказывается, что он ничего не развеял.

Если вглядеться поближе, замечаешь, что ты — у одной из тысяч дверей в огромную лабораторию, которая вся ощетинилась гидравлическими аппаратами, куда более ложными, чем обычные дождевые колонны, и обладающими изначальным совершенством: реторты, и фильтры, и сифоны, и перегонные кубы одновременно.

Эти аппараты встают на пути дождя, прежде чем он достигает земли. Они встречают

его множеством чаш, в огромном количестве расположенных на разных уровнях, на

большей или меньшей глубине, и дождь переливается из одних чаш в другие, и так

до самых нижних, откуда уже наконец орошается почва.

Так они по-своему замедляют ливень и долго хранят его влажность и его благодатность для почвы — после исчезновения метеора. Только они одни обладают властью — заставить сверкнуть на солнце формы дождя, другими словами — выявить с точки зрения радости те основы, которые, будучи поняты слишком буквально, быстро окажутся в лапах печали. Любопытное ремесло, загадочные натуры.

Они растут в высоту, по мере того как идет дождь, но с большей, чем он, размеренностью, с большей скромностью и, благодаря накопленной силе, даже тогда, когда дождь миновал. Наконец, можно найти еще воду в колбах, которые они образуют и несут с краснеющей любовью, — мы зовем эти колбы плодами.

Такова, кажется, физическая функция этого своеобразного ковра, который обладает тремя измерениями и который получил наименование растительности из-за других своих свойств, в частности, из-за той жизни, которая его одушевляет. Но прежде всего мне хотелось бы вот что отметить: хотя способность осуществлять свой собственный синтез и возникать неожиданно там, где их и не просят (даже среди мостовых Сорбонны), роднит растительные аппараты с животными, то есть с бродягами всякого рода, тем не менее в разных местах они образуют прочную ткань, и эта ткань принадлежит мирозданию как одна из его основ.

АНРИ МИШО

Анри Мишо (род. в 1899 г.). — Уроженец Бельгии, поэт, живописец и музыкант, Мишо, несмотря на формальную верность сюрреализму, стоит во французской литературе XX в. особняком: его творчество не вмещается ни в какие рамки, не поддается никакой классификации. Меткие и точные наблюдения он приносит в жертву безудержной игре фантазии, а диковинные нравы и занятия своих героев, невообразимую флору и фауну вымышленных стран описывает с наукообразной дотошностью. Откровенное издевательство над скудоумием мещанина соседствует у него с добровольным отказом от здравого смысла, тонкая и умная ирония — со зловещим «черным юмором». Необычна и форма его сочинений, больше всего напоминающая раешник: то ритмизированная и оснащенная рифмами проза, то почти лишенный ритма и рифмы стих. Основные сборники: «Кем я был» (1927), «Мои владения» (1929), «Некий Плюм» (1930), «Ночь шевелится» (1934), «Лицом к засовам» (1954), «Великие испытания духа» (1966).

Стихи А. Мишо (в переводе В. Козового) вошли в сборник «Из современной французской поэзии», выпущенный в 1973 г. издательством «Прогресс».

ПЕЙЗАЖИПеревод В. Козового

Пейзажи мирные или унылые.

Пейзажи странствия по жизни, а не виды поверхности земной.

Пейзажи Времени, текущего лениво, почти недвижно, а порою будто вспять.

Пейзажи лохмотьев, исхлестанных нервов, надсады.

Пейзажи, чтоб прикрыть сквозные раны, сталь, вспышку, ело, эпоху, петлю на шее,

мобилизацию.

Пейзажи, чтобы крики заглушить.

Пейзажи — как на голову натянутое одеяло.

НА ПУТИ К СМЕРТИПеревод В. Козового

На пути к смерти

Моя мать повстречала громадный торос|

Мать хотела шепнуть…

Но было уж поздно;

Громадный ватный торос.

Мать взглянула на нас — на меня и на брата — И заплакала.

Мы сказали ей — совершенно нелепая ложь, —

что мы всё хорошо понимаем.

И она улыбнулась прелестной, совсем юной улыбкой,

Улыбкой, в которой была она вся, —

Такой милой улыбкой, почти шаловливой;

Потом ее скрыла Тьма.

СТАРОСТЬПеревод В. Козового

Вечера! Вечера! Сколько их — за единое утро в отместку!

Разбросанные островки, обломки, тающие угольки…

Ложишься скопом в постель — распад неотвратимый!

Старость, старость, воспоминанья: арены тоски!

Ненужные снасти, неспешная разборка!

Итак, нас уже выпроваживают!

Взашей! Взашей толкают!

Свинец падения, туманы позади…

И бледная струя несбывшегося Знания.

МОРЕПеревод М. Кудинова

Бесконечное море — вот что мне дорого, вот что я знаю.

В двадцать два года я город покинул и стал моряком.

На палубе, в трюме — повсюду кипела работа.

Я был удивлен.

Мне раньше казалось, что на корабле

Только смотрят на море. Все время смотрят на море.

Началась безработица, и моряки с кораблей уходили.

Я тоже ушел.

Ничего не сказал я: во мне было море и вечно вокруг меня море.

Да! Но какое?

На это мне было бы трудно ответить.

ЖАК ОДИБЕРТИ

Жак Одиберти (1899–1965). — Поэт, романист и драматург. Его жворчество, включающее в себя все богатство поэтических жанров — от филоеофеко-эпической поэмы до простой лирической песенки, — это неистощимый каскад ритмов, размеров, синтаксических и фонетических находок, фейерверк бесконечно разнообразных, но подчас лишенных глубины образов. Основные сборники: «Род людской» (1937), «Бочки семян» (1941), «Новое начало» (1942).

«Стена изогнута, как подсказала карта…»Перевод Э. Ананиашвили

Cтeнa изогнута, как подсказала карта, —

По замыслу Вобана[229] или Бонапарта.

В ограде — замок, храм, дома и с двух сторон

Две башни. С насыпи, врисованный, как в фон,

В сияющую гладь марины[230] монотонной —

В обманчивую синь над чашею бездонной,

Наш город кажется мне золотой горой,

И башни — символами мощи, а порой

Лишь парой костылей существ не нашей стати…

Одна ведет на штурм воинственные рати,

Другая тихий звон в горячий полдень шлет,

Вся — скованный порыв, окаменевший взлет

В зенит, за облака, в надмирное сверканье.

Так рвется город вверх и вдаль — хоть в эти зданья

Внесли свой промысел и стряпчий и мясник…

Но как над башней зонт смоковницы возник?

Родится новая смоковница из корня:

Встает свечей побег, чем тоньше, тем упорней,

А то от дерева отломанный сучок

В воде пробудится — и прорастает в срок.

Как в этой вышине, на кладке затверделой,

Заросшей известью, как бы заиндевелой,

Веленью семени послушен, вырос ствол

Древесный — если б не верховный произвол,

Что, естество поправ, позволил угнездиться

Над валом, в воздухе, буддийской сребролицей

Богине-дереву, шатер раскинуть свой

В легчайших облаках, сливаясь с синевой?

Под каждым камнем ключ, минувшего струенье.

В обвале времени век — то же, что мгновенье,

Но человек и стар и юн; ища себя,

Он чтит прошедшее, свой образ в нем любя.

Плита и два цветка на камне — контур тонкий —

Воспоминанье о танцующем ребенке.

Он пляшет. Он любим. Он мертв. Он утвержден —

Плоть золотисто-хрупкая, Септентрион[231], —

В воздушной вечности своей, бесплотный, ныне

Орфея лирой и, быть может, благостыней

Того, кто в храм пришел учить в двенадцать лет.

За валом, в слободе, ремесленникам вслед,

Садовник, новых роз сортами увлеченный,

Солдат, рыбак, чей друг-кормилец — вал соленый,

Все — обитатели предместий и застав,

Все, кто, от злобы и жестокости устав,

От распрь и от вражды, вскипающих все снова,

Скорбят о том, что мы не поняли простого

Урока, пленники железа, слов и числ, —

Пяти исконных чувств забыли мудрый смысл.

Меж башен вписан храм. Он всех строений краше.

На пламенеющем над хорами витраже,

Весь в голубом, Христос парит превыше гор,

И цвета риз его — в окне морской простор,

К востоку — снежных Альп фантомы и миражи,

Близ ангельских высот — зазубренные кряжи.

Сбегает лестницей сапфирная гряда,

Где в дремлющих лесах белеют города,

И вспыхнет вдруг порой окошко — отблеск алый,

Когда светило дня опустится устало

Туда, где к западу встал за Гарупой лес…

Так сходят горы из обители чудес,

И в скатах всхолмленных запечатлелись игры

Вершин — Памир, Кайраз, застывший в позе тигра,

И, волей случая изваянный, гранит

Порой надменное обличив хранит,

Всей крутизной стремясь к Италии лазурной

Летучим очерком всесовершенной урны…

РОБЕР ДЕСНОСПеревод М. Кудинова

Робер Деснос (1900–1945). — Первые стихи публиковал в социалистическом журнале «Трибуна молодых» (1917). В сборниках «Траур ради траура» (1924) Е «Свобода или любовь» (1927) формальное экспериментаторство в духе сюрреализма сочетается со стремлением «эпатировать обывателя», вывернув наизнанку и доведя до абсурда основные нормы мещанской морали. Любовь к народному языку, врожденный вкус и тяга к классической ясности заставили Десноса порвать с сюрреалистами. Подлинное свое лицо поэт обретает в сборниках «Судьбы» (1942), «Наяву» (1943), отражающих сложный духовный мир современника, полных философских раздумий о смысле бытия. Активный участник Сопротивления, автор нелегально распространявшихся сатирических стихов, направленных против оккупантов и их приспешников, Деснос был брошен сначала в Освенцим, затем отправлен по этапу в концлагерь Терезин (Чехословакия), rge умер от тифа уже после освобождения, в июне 1945 г. Сб. стихов Робера Десноса (в переводе М. Кудинова) вышел в изд-ве «Художественная литература» в 1970 г.

1936

В дверь постучи —

Тебе не ответят.

Вновь постучи —

Тебе не откроют.

Вышиби дверь —

И увидишь тогда,

Что путь свободен,

И дом свободен,

И в дом этот можно

Войти без труда.

Так и в любви и в жизни бывает.

Но не всегда.

СИЕСТА

В послеполуденном глубоком сне моем

Сто тысяч лет прошли быстрее, чем мгновенье,

И вновь реален мир, и плоть обрел я в нем,

Покинув смутные глубины сновиденья.

Но на моих губах имен старинных след

И поцелуев след остался. Я не знаю,

Сегодняшним ли днем иль пеплом прошлых лет

Живет в смятении душа моя земная.

О, грохочи, вулкан, чтоб лава залила

В глубинах памяти несмытую усталость

И чтобы навсегда померкли зеркала

И отражение в их стекла не вгрызалось!

ПЕЙЗАЖ

Мне грезилась любовь. Люблю я до сих пор.

Но больше нет в любви тех запахов букета,

Что наполняют лес, где расцветает лето

И где у входа спит невидимый костер.

Мне грезилась любовь. Люблю я до сих пор.

Но больше нет в любви тех молний до рассвета,

Когда все рушится, пылают замки где-то,

Когда утерян путь и смотрит мрак в упор.

Нет! К слову этому не подобрать ключи.

То под моей ногой горит кремень в ночи,

Волна вздымается, громада туч на страже…

С приходом старости ты замечаешь вдруг,

Как стало четким все, как ясно все вокруг,

Как ты становишься подобием пейзажа.

* * *

«У края пропасти…»

У края пропасти, где ты исчезнешь вскоре,

На розу посмотри, прислушайся к словам

Той песни, что сама ты пела по утрам,

Встречая дня приход с надеждою во взоре.

Еще мгновение живи! Не всходят зори

В стране забвения. Молчит природы храм.

И, в мир теней войдя и потерявшись там,

Ты не родишься вновь и не увидишь море.

Звезда падучая, став жертвой немоты,

В глубинах времени соединишься ты

С потухшим светом звезд, утративших названье.

И эхо дальнее в безмолвном том краю

Не будет повторять: «Люблю тебя, люблю!»

И дней круговорот не всколыхнет сознанья.

* * *

«Я так много мечтал о тебе…»

Я так много мечтал о тебе,

Я так много ходил, говорил,

Я так сильно любил твою тень,

Что теперь у меня ничего от тебя не осталось.

Одно мне осталось: быть тенью в мире теней,

Быть в сто раз больше тенью, чем тень.

Чтобы в солнечной жизни твоей

Приходить к тебе снова и снова.

ЗАВТРА

Я и в сто тысяч лет еще имел бы силы

Тебя, день завтрашний, предчувствовать и ждать.

Пусть время тащится, кряхтя, как старец хилый,

Я знаю, что оно идти не может вспять.

День завтрашний придет. Но ждем мы год из года.

Храня огонь и свет, мы бодрствуем и ждем,

И наша речь тиха — бушует непогода,

И отдаленный гул чуть слышен за дождем.

Из глубины ночной, во мраке леденящем

Свидетельствуем мы: прекрасен дня расцвет…

Мы жить не в будущем хотим, а в настоящем,

И потому не спим, чтоб не проспать рассвет.

1942

КУПЛЕТ О СТАКАНЕ ВИНА

Когда тронется поезд, не надо махать мне платком,

Ни рукой, ни зонтом.

Но, наполнив стакан свой вином, ты до самого дна

Вслед бегущему поезду

Выплесни длинное пламя вина,

Чтоб метнулось оно мне вослед,

Это терпкое, это кровавое пламя,

Которое, словно язык, прикасалось к губам

И оставило след над твоими губами.

1942

ЭПИТАФИЯ

Я жил в суровый век. Давным-давно я умер.

Я жил настороже, был ко всему готов.

Честь, благородство, ум томились в клетках тюрем.

Но я свободным был, живя среди рабов.

Я жил в суровый век, но мрак мне взор не застил,

Я видел ширь земли, я видел небосвод,

Дни солнечные шли на смену дням ненастья,

И было пенье птиц и золотистый мед.

Живые! Это все — теперь богатство ваше.

Его храните вы? Возделана ль земля?

Снят общий урожай? И хорошо ль украшен

Тот город, где я жил и где боролся я?

Живые! Я в земле — мой прах топчите смело:

Нет больше у меня ни разума, ни тела.

ЖАК ПРЕВЕР

Жак Превер (род. в 1900 г.). — С 1926 по 1929 г. участвовал в движении сюрреалистов, затем сотрудничал с театром «Группа Октябрь», гастролировавшим в СССР в 1933 г. До войны был известен главным образом как сценарист. В 1946 г. выпустил сборник стихотворений «Слова», ва которым последовали «Истории» (1946), «Зрелище» (1951), «Дождь и вёдро» (1956), «Дребедень» (1966). Стихи Превера чужды всякой псевдосложности, герметичности; они берут свои истоки в народном словотворчестве и обращены к народу; сохраняя естественную интонацию живой речи, с ее неожиданными паузами и отступлениями, они наделяют новым, подчас парадоксальным смыслом обыденные вещи и явления. Многие стихк Превера, положенные на музыку, стали популярными песнями.

Стихи Превера (в переводе М. Кудинова) выходили в изд-ве «Прогресс» в 1960 и 1967 гг.

СТИРКАПеревод М. Кудинова

О страшный, удивительный запах умирающей плоти,

от которого листья в саду

желтеют и падают, словно настала осень…

Этот запах, откуда он?

Из дома, где живет господин Эдмон,

глава семьи,

глава канцелярии,

сегодня день стирки,

это запах семьи,

и глава семьи,

глава канцелярии

вокруг семейного ходит корыта

и фразой любимой, фразой избитой

сотрясает воздух опять и опять:

«Грязное белье надо дома стирать!»

Все семейство столпилось вокруг корыта,

содрогаясь от ужаса и стыда,

семейство кудахчет, семейство стирает,

и снова трет, и снова стирает,

и на пол стекает,

стекает вода.

Котенок, который все это слышит,

хотел бы сбежать отсюда на крышу,

потому что котенка от стирки тошнит,

тошнит от этой возни у корыта,

но как сбежать, если окна закрыты,

и дверь закрыта,

и ключ торчит?

……………………………..

Вдруг раздаются рыданья и стоны,

и лапками уши зверек затыкает,

потому что котенку

жалко девчонку,

это она кричит и рыдает,

это она, хозяйская дочка,

причина гнева,

причина волнений,

она в корыте, и щеткой колючей

папаша дочь свою трет в исступленье.

На ней пятно,

на хозяйской дочке,

и вот принялась вся семья стирать

хозяйскую дочь, которая кровью исходит,

кричит, но не хочет,

не хочет

чье-то

имя

назвать.

Глава семейства рычит, как зверь:

«Язык за зубами держите теперь!»

Одно лишь ясно дочкиной маме:

«Пусть все останется между нами».

Кричат сыновья, и кузины, и тетки,

кричит попугай, на жердочке сидя,

и крики бушуют и жгут, как пламя:

«Пусть все останется между нами».

О честь семьи,

честь отца и сына,

честь попугая Святого Духа!

Беременна дочь,

отличилась девчонка,

но кто же,

кто же отец ребенка?

Во имя отца и во имя сына,

во имя попугая Святого Духа,

пусть все останется между нами!

Уселась на край корыта старуха

и смотрит на внучку злыми глазами,

сплетая венок из мертвых цветов

тому, кто на свет появиться готов,

чтоб опозорить семейное знамя.

Как виноград выжимают в давильне,

так в этой давильне семейной чести,

сбросив ботинки, топчут ногами,

порознь топчут девчонку и вместе.

…………………………………

Но вот на часах половина второго,

и наступает затишье снова.

Глава семьи,

глава канцелярии

на голову надевает

головной убор,

и, выйдя на главную улицу города,

шагает, смотря на прохожих в упор,

шагает по направлению к своей канцелярии,

и когда он переступает ее порог,

то воздух канцелярии оглашают приветы:

начальник с подчиненными совсем не строг.

Начищены до блеска его штиблеты,

и выпачканы кровью

ног.

ГОЛОДНОЕ УТРОПеревод М. Кудинова

Он страшен,

стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;

он страшен, если всплывает

в памяти человека, которому голод сводит лицо;

и страшна голова человека,

которому голод сводит лицо,

когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,

глядит на витрину

и налиты ноги его свинцом.

Он видит голову цвета пыли,

но он рассматривает совсем не ее,

ему наплевать на свое отражение,

которое появилось на стекле витрины,

он думает не о нем,

в его воображении —

голова другая, совсем другая:

ему мерещится голова телячья,

голова телячья с острой приправой

или голова все равно какая,

лишь бы она съедобной была.

У человека шевелится челюсть

совсем тихонько,

совсем тихонько,

и он тихонько скрежещет зубами,

потому что весь мир смеется над ним,

а он бессилен перед этим миром,

и он начинает считать на пальцах —

один, два, три,

один, два, три,

три дня без еды, три дня без еды,

и все три дня он твердил напрасно:

«Так продолжаться больше не может»;

но это продолжается

три дня,

три ночи,

совсем без еды…

А тут, за витриной,

эти паштеты, бутылки, консервы,

мертвые рыбки в консервных банках,

консервные банки за стеклом витрины,

стекло витрины под охраной ажанов,

ажаны с дубинками под охраною страха —

сколько баррикад для несчастных сардинок!..

Немного поодаль — двери бистро,

кофе со сливками, хруст пирожков,

человек шатается,

у него в голове

туман слов,

туман слов:

сардины в банках,

крутые яйца,

кофе со сливками,

кофе с ромом,

кофе со сливками,

взбитые сливки,

убитые сливки,

кофе с кровью…

Человек, почитаемый в своем квартале,

был среди бела дня зарезан;

убийца-бродяга украл у него

два франка,

что значит: кофе со сливками

(по счету семьдесят пять сантимов),

два ломтика хлеба, намазанных маслом,

и двадцать пять сантимов на чай официанту.

Он страшен,

стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо,

он страшен, если всплывает

в памяти человека, которому голод сводит лицо.

КАК НАРИСОВАТЬ ПТИЦУПеревод М. Кудинова

Сперва нарисуйте клетку

с настежь открытою дверцей,

затем нарисуйте что-нибудь

красивое и простое,

что-нибудь очень приятное

и нужное очень

для птицы;

затем в саду или в роще

к дереву полотно прислоните,

за деревом этим спрячьтесь,

не двигайтесь

и молчите.

Иногда она прилетает быстро

и на жердочку в клетке садится,

иногда же проходят годы —

и нет

птицы.

Не падайте духом,

ждите,

ждите, если надо, годы,

потому что срок ожидания,

короткий он или длинный,

не имеет никакого значения

для успеха вашей картины.

Когда те прилетит к вам птица

(если только она прилетит),

храните молчание,

ждите,

чтобы птица в клетку влетела,

и, когда она в клетку влетит,

тихо кистью дверцу заприте,

и, не коснувшись ни перышка,

осторожно клетку сотрите.

Затем нарисуйте дерево,

выбрав лучшую ветку для птицы,

нарисуйте листву зеленую,

свежесть ветра и ласку солнца,

нарисуйте звон мошкары,

что в горячих лучах резвится,

и ждите,

ждите затем,

чтобы запела птица.

Если она не поет —

это плохая примета,

это значит, что ваша картина

совсем никуда не годится;

но если птица поет —

это хороший признак,

признак, что вашей картиной

можете вы гордиться

и можете вашу подпись

поставить в углу картины,

вырвав для этой цели

перо у поющей птицы.

ПАРИЖ НОЧЬЮПеревод М. Кудинова

Три спички, зажженные ночью одна за другой:

Первая — чтобы увидеть лицо твое все целиком,

Вторая — чтобы твои увидеть глаза,

Последняя — чтобы увидеть губы твои.

И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,

Непроглядная темень кругом.

ВСЕ МЕНЬШЕ И МЕНЬШЕПеревод М. Кудинова

Все меньше и меньше остается лесов!

Их истребляют,

Их убивают,

Их сортируют

И в дело пускают,

Их превращают

В бумажную массу,

Из которой получают миллиарды газетных листов,

Настойчиво обращающих внимание публики

На крайнюю опасность истребленья лесов.

КОТ И ДРОЗДПеревод М. Ваксмахера

В деревне — беда.

Люди печально слушают

раненого дрозда.

Слушают, как единственный в деревне дрозд

последнюю песню поет,

потому что единственный в деревне кот

наполовину сожрал дрозда.

И вот умолкает дрозд навсегда,

и сытый кот

восвояси бредет,

облизываясь на ходу,

и деревня роскошные похороны

устраивает дрозду.

Давно не видали таких похорон!

В качестве гостя почетного

кот приглашен.

В процессии траурной степенно шагает кот.

Девочка соломенный гробик несет,

несет и горько-прегорько плачет.

И говорит ей кот:

«Да если б я знал,

что дрозд в твоей жизни так много значит,

я бы его целиком сожрал,

а тебе бы сказал,

что дрозд улетел далеко-далеко,

в края, из которых вернуться домой нелегко,

и что, пожалуй,

он никогда не вернется,

и ты бы чуть-чуть погрустила,

но не стала бы слезы лить…

Ах, нужно любое дело

до конца доводить!»

НАПЛЕВАТЬ ВАМ НА ТЕХПеревод М. Ваксмахера

Впустите скорее собаку, покрытую грязью,

Наплевать вам на тех, кто не любит собак и гнушается грязи,

Впустите, впустите собаку, которая вся, от хвоста до загривка,

заляпана грязью,

Наплевать вам на тех, кто гнушается грязи,

Кто не знает собак,

Не понимает собак

И не ведает грязи,

Впустите собаку,

Дайте ей отряхнуться от грязи,

Собаку можно отмыть,

Грязь можно отмыть,

Воду тоже можно отмыть,

Но никак не отмоешь того,

Кто твердит, что он любит собак

При одном лишь условии, что…

Нет, собака, покрытая грязью, чиста,

Грязь тоже чиста,

И даже вода

Иногда бывает чиста,

А те, кто твердит:

«При одном лишь условии, что…» —

Не бывают чисты

Никогда.

РАЙМОН КЕНОПеревод М. Кудинова

Раймон Кено (наст. имя — Мишель Прель; род. в 1903 г.). — Был банковским служащим, сотрудником коммерческих фирм, хроникером; с 1936 г. — ответственный секретарь издательства «Галлимар». В 1924–1929 гг. — активный участник сюрреалистического движения. Пегаое крупное произведение — «Дуб и пес» (1937) — нечто вроде антибиографии в нарочито прозаизированных стихах, полных вывернутых наизнанку прописных истин, игры слов, черного юмора, насмешек над пошлостью буржуазной действительности. Автор ряда поэтических сборников («Маленькая карманная космогония», 1950; «Если ты думаешь», 1952; «Сонеты», 1958; «Деревенские прогулки», 1968), романов («Холодные дни», 1936; «Зази в метро», 1959), нескольких эссе.

Стихи Кено (перевод М. Кудинова) изданы в 1973 г. («Прогресс»).

ЕСЛИ ТЫ ДУМАЕШЬ

Если ты думаешь,

если ты думаешь,

если, девчонка,

думаешь ты,

что так, что так,

что так будет вечно —

бездумно, беспечно,

когда бесконечно

улыбки вокруг,

и весна, и цветы,

то знай, девчонка,

поверь, девчонка,

девчонка, пойми:

ошибаешься ты.

Если уверена,

если уверена,

если, девчонка,

уверена ты,

что навсегда

эти розы румянца,

легкая поступь,

стремительность танца,

гибкое тело,

блеск красоты —

что так, что так,

что так будет вечно,

то знай: далека,

далека бесконечно,

ой как далека

от истины ты!

Кончится праздник,

весна быстротечна,

планеты по кругу

вращаются вечно,

а ты не по кругу,

ты прямо идешь

к тому, что не видишь,

к тому, что не знаешь

и где ты улыбок

уже не найдешь.

Там ждут, там ждут,

тебя ждут морщины,

тройной подбородок,

угрюмые мины,

так помни об этом

и розы срывай,

срывай розы жизни,

срывай розы счастья,

покуда тебе

улыбается май.

А если ты их

не срываешь, девчонка,

то, знаешь, девчонка,

ты дура, девчонка,

и тут уж сама

на себя

пеняй.

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

Возьмите слово за основу

И на огонь поставьте слово,

Возьмите мудрости щепоть,

Наивности большой ломоть,

Немного звезд, немножко перца,

Кусок трепещущего сердца

И на конфорке мастерства

Прокипятите раз, и два,

И много-много раз все это.

Теперь пишите! Но сперва

Родитесь все-таки поэтом.

МЯСНАЯ ЛАВКА

По улицам Парижа

брожу среди людей

и грусть веду на привязи,

чтоб не вспугнуть детей.

Сыры, куски свинины,

продукты всех сортов,

кровавые витрины,

прилавки мясников.

Лежит в углу теленок,

тоскою полон взгляд,

и это я, быть может,

а может быть, мой брат.

Не расставаясь с грустью,

сажусь я на скамью,

я развернул газету

и снова узнаю’

о бедах, и несчастьях,

и всевозможном зле,

о страшных преступленьях,

насильях, наводненьях,

войне, землетрясеньях,

страданьях на земле,

и это утешенья

не приносит мне.

ПРИЛИВ

Приходит каждый день прилив,

как в дом — газета.

Прилив — незримых сил порыв,

источник света.

Он отрицает тишь да гладь,

он рушит скалы,

чтобы цветы потом создать

из минерала.

Его барашки к берегам

бегут проворно

и оставляют камни там

редчайшей формы.

С морской стихией мир сравнив,

заметишь вскоре:

сперва прилив, потом отлив —

весь мир как море.

ЖАН ТАРДЬЕПеревод М. Кудинова

Жан Тардье (род. в 1903 г.). — Поэт, драматург, музыкант, вссеист. Во время фашистской оккупации сотрудничал в подпольных изданиях; стихи тех лет, пронизанные гражданским пафосом, скорбью и гневом, вошли затем в сборник «Задушенные боги» (1946). В послевоенной лирике Жан Тардье, по его собственным словам, пытается «привнести в видимый мир отчетливую и волнующую ясность сна и тем самым преобразить голую действительность в сверхъестественную явь» (сб. «Месье Месье», 1951; «Безличный голос», 1954; «Безвестные истории», 1961; «Скрытая река», 1968).

Стихи Тардье изданы в переводе М. Кудинова в 1973 г. изд-вом «Прогресс».

ГЛАВНЫЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

Месье надевает носки —

Месье их с него снимает.

Месье надевает штаны —

Месье их на нем разрывает.

Месье надевает рубашку,

Месье надевает манишку,

Месье надевает подтяжки,

Месье надевает пиджак —

Месье их с него срывает,

и полный царит кавардак.

Когда Месье на прогулке —

Месье остается дома.

Здесь все для Месье привычно

Месье здесь все незнакомо.

Когда резвится Месье —

хранит Месье воздержанье.

Когда он речь произносит —

он пребывает в молчанье.

И если в городе он —

он уезжает на дачу.

Когда он спокоен, то, значит,

он беспокойством охвачен.

Когда он смеется, то плачет.

Не спит он, когда засыпает…

Едва только солнце взошло,

ночь на земле наступает.

И, право же, дух спирает,

когда замечаешь в конце,

что он то один, то их двое,

то сидя, то лежа, то стоя,

и снова то сидя, то стоя

в двух лицах, в одном лице.

Он надевает шляпу,

снимает шляпу, включает

и выключает свет;

но в шляпе или без шляпы,

со светом или без света —

вечно покоя нет.

МОГИЛА МЕСЬЕ МЕСЬЕ

В сгустившейся тишине,

где слов не слышно совсем,

Месье говорит с Месье,

словно Никто с Никем.

— Месье, когда смерть придет

и каждый из нас умрет,

похоже будет тогда,

что не было нас никогда!

едва я уйду без возврата,

кто скажет, что жил я когда-то?

— Месье, — отвечает Месье, —

вы правы, и тем не менее

кто скажет, я есть или нет

сейчас и в любое мгновение?

Так быстро время уходит,

что я, когда рассуждаю

(глагол в настоящем времени,

изъявительное наклонение),

я, право, не тот уж, кем был

в предшествующее мгновение.

Прошедшее время тоже

сюда подойти не может.

Здесь нужно, чувствую я,

наклонение небытия.

— Согласен, — Месье говорит, —

и в наклонении этом

о жизни своей поведу я рассказ,

о жизни обоих нас:

мы не рождались,

не подрастали,

не увлекались,

не ели, не спали,

мы не любили

и не мечтали…

Мы с вами никто!

И мы ничего

не видели и не знали.

МЕТАМОРФОЗЫ

В потемках Истории,

в сумраке ночи

иду я на ощупь,

всему удивляясь,

иду, спотыкаюсь,

и худо мне очень.

Я шляпу беру —

оказалась лягушка.

Жену обнимаю —

а это подушка.

Погладил кота —

оказался утюг.

Окно открываю —

и чувствую вдруг,

что сырость чулана

в лицо мне струится;

я за чернильницу

принял мокрицу,

почтовый ящик —

за мусорный ящик,

свисток паровоза —

за птичьи трели,

гудок машины —

за умное слово,

плач принял за смех,

тьму принял за свет,

смерть принял за жизнь,

а себя — за другого.

ЖАН ФОЛЛЕНПеревод М. Кудинова

Жан Фоллен (1903–1971). — Нерифмованные и не скованные нормами традиционной метрики, но подчиненные строгой внутренней архитектонике, стихи Фоллена напоминают натюрморты Шардена или отдельные фрагменты картин Вермеера; его обстоятельные и внешне неброские описания обыденных вещей таят в себе глубокий гуманистический подтекст. Основные сборники: «Теплая ладонь» (1933); «Времяпрепровождение» (1943); «Существовать» (1947); «Избранное» (1956); «Часы» (1960); «После всего» (1967).

ЖИЗНЬ

Родился ребенок,

окруженный безбрежным пейзажем.

Полвека спустя

он был убит на войне.

Кто помнит теперь,

как однажды

поставил он у порога

тяжелый мешок,

из которого выпали яблоки

и по земле покатились,

и шорох катящихся яблок

смешался со звуком мира,

где пели беззаботные птицы.

ТАЙНА

Терпкая тайна жизни,

в чем ты? Где ты таишься?

Иногда

в лихорадочном городе

вдруг

с лесов новостройки

срывается тихий рабочий.

Но воздух весенний

по-прежнему пахнет сиренью.

Цепкое горе

находит пристанище в теле прекрасном.

Зверь засыпает в жилище,

которое строили люди.

Мирные дни догорают…

А войнам

не видно конца.

ЖАН ТОРТЕЛЬПеревод И. Кузнецовой

Жан Тортель (род. в 1904 г.). — Первый сборник, «Прижизненное» (1940), чуждый всякого намека на внешнюю эффектность, пронизан теплотой и задушевностью; каждое его стихотворение — это плод внутренней радости, которой поэт хочет поделиться с людьми. Конкретная образность, мелодичность, тяга к философскому осмыслению бытия характерна для сборников «Стихи дня и ночи» (1944), «Открытые города» (1966), «Пределы взгляда» (1971).

«Немое, гладкое и совершенно…»

Немое, гладкое и совершенно

Круглое бывает солнце

Зимой, далекое,

Взгляд в никуда.

В нем нет огня, перед закатом рыжий

Круг над платанами

Не возвещает ничего,

Ни бури, ни грозы.

Едва окрашена к полудню,

Вся бледность неба кажется раствором

Пустой, лишенной тени синевы.

Но не зеленой синевы глубокой,

А бесплотной.

* * *

«Ржавые листья, разжатые руки…»

Ржавые листья, разжатые руки,

Выпускают небо, ослабев.

Неужто все пропало, все погибло?

Как быть, безропотно упасть

К ногам прохожих, к черным лужам?

А было трепетом пронизано пространство.

Тот день переполняло ликованье,

Готовясь очертанья обрести.

Я центром был.

Влекомым ли куда-то, неподвижным, сам не знаю,

Ферментом, пугалом или соблазном.

И вот стою теперь,

Спасая шляпу и пальто от ветра,

И синим пламенем охвачена равнина.

* * *

«Свет неприкаянный и мрак…»

Свет неприкаянный и мрак

Зеленый в спальне

Тянулись молнии всю ночь

К незрелым всходам

По крышам дождь стучал

Дороги вглубь ушли

Разверзлась твердь

И не было шагам защиты

Царила тьма и человек лежал

Обезоружен сном и влажное плечо

Отодвигало грохот и огонь

Но вот косые тени утра

И ставни смещены

Оцепенелым взглядом

Он ничего пока не узнаёт

Лишь некую исчезнувшую грань

Холодный блеск последней вспышки

Свинцово-бледной в свете дня.

ПЬЕР СЕГЕРС

Пьер Сегерс (род. в 1906 г.). — Поэт и издатель. Активный участник Сопротивления. В 1939 г., во время «странной войны», издавал журнал «Поэты в касках», объединивший призванных на фронт литераторов; в 1940–1948 гг. выпускал его продолжение под названием «Поэзия 40», «Поэзия 41» и т. д. В 1944 г. вместе с Элюаром основал издательство, публикующее серию «Поэты сегодня», в которой освещается творчество крупнейших поэтов Франции в всего мира. Стихи Сегерса полны гражданского пафоса и горячего гуманизма («Всеобщее достояние», 1945; «Будущее в прошедшем», 1947; «Корни», 1956; «Камни», 1958; «Диалог», 1965; «Скажи мне, жизнь моя», 1972). Составитель нескольких антологий французской поэзии, автор работы «Сопротивление и его поэты (Франция 1940–1945 годов)» (1974).

БАССОРСКИЙ НЕФТЕПРОВОДПеревод М. Кудинова

Ни за грош отдавшие жизнь возвратиться не смогут назад,

Над ними — горячий песок, чужие знамена, немой небосвод;

Погружаются в жидкое золото руки мертвых солдат,

Кровь мертвых солдат наполняет Бассорский нефтепровод.

Убитые воины в кузницах ада огонь раздувают слепой;

Колумб с его золотом, «Стандард ойл», обещанье наград,

Троя, Гектор, Приам — все связано цепью одной…

Нам для побед и захватов нужен хороший солдат.

Нам для побед и захватов нужен поэтов восторженный бред,

Акционерное общество — это ведь их не проймет!

Нужны победные трубы, мундиры, военный совет

И смерть, чтоб наполнился кровью Бассорский нефтепровод.

Греми, барабан! Грохочи, грузовик! Немедля в расход

Героев, предателей, тайных агентов и вожаков!

Где шел когда-то Христос, там черное масло течет

И бьют из скважин фонтаны, смывая легенду веков.

Справедливость и Право забыты: над ними Телец,

Телец Золотой торжествует. Священным объявлен Доход.

Одним достанется все, другим — бесславный конец,

Чтобы давал дивиденды Бассорский нефтепровод.

КАК МИР ПОЖИВАЕТПеревод М. Кудинова

— Как мир поживает?

— А что с ним случится?

История тащит

Его колесницу.

— Как жизнь протекает?

— Да, в общем, все то же;

Но сердце сдает,

И морщины на коже.

— А как же с любовью?

— От частых дождей

Пути к ней размыты,

Покончено с ней.

КОЛОКОЛА МИНУВШЕГОПеревод М. Ваксмахера

Колокола минувшего отдаются обычно в стихах

вечерним траурным звоном, что тает в прозрачном воздухе,

когда гулкая осень, кутаясь в синюю шаль

протяжных и грустных «мы были»,

уныло бредет перелесками и окликает покойников.

Но я не хочу этих медленных сумерек прошлого,

из которых сочится белесый туман,

не хочу больше этого дыма над крышами детства,

не хочу колдовской тишины.

Только нынешний день, только жизнь,

потому что она каждый день совершенно иная.

Только в завтра смотреть. Вместе с утром впервые рождаться,

и придумывать снова зарю, и придумывать крылья,

и слова поворачивать новыми гранями,

новые краски отыскивать, открывать чудеса космогонии,

радостный дом возводить.

МОРИС ФОМБЁР

Морис Фомбёр (род. в 1906 г.). — Родился в семье деревенского кустаря, преподавал литературу в провинциальных лицеях. Стихи Фомбёра, близкие по стилю и интонации народным песням и прибауткам, полны добродушного юмора, ватейливых словесных выдумок; в них отражены радости и горести простого труженика, его наивная мудрость и вера в лучшее будущее. Основные сборники: «Мельницы речи» (1936), «Сожженные звезды» (1950), «Под барабанами небес» (1959), «Что это за сердце?» (1963).

ХОРОВОДНАЯПеревод М. Кудинова

Хоровод кружился,

А король грустил:

Не было с ним рядом

Той, кого любил.

В церкви мессу пели,

А король рыдал:

Не было с ним рядом

Той, кого желал.

В роще птицы пели,

А король не пел:

На себя он руки

Наложить хотел.

Я все это видел:

Были мы вдвоем

С той, которой не было

Рядом с королем.

ЯЗОНПеревод М. Кудинова

Таможенной стражей задержан он был.

Во время досмотра он трубку курил

И с горьким смехом сказал он страже:

«Куда я еду — любой вам скажет.

Язон я! И людям известен давно».

«А!.. Тот, что искал Золотое Руно!

Но где документы, что вы Язон?»

И был арестован немедленно он.

ПЕСНЯ О КРАСАВИЦЕПеревод И. Озеровой

Под деревом в цвету

Красавица сидит,

Красавица грустит —

Возлюбленного нет,

Возлюбленного нет, —

Никто не защитит.

Под деревом в цвету

Ей студит сердце снег,

Ей студит сердце снег,

Белеет на лету.

Красавица, не плачь,

Любовь — причина бед!

Страданье предпочту,

Страданье от любви,

Страданье предпочту

Я одиноким дням,

Где сердце студит снег

Под деревом в цвету.

ЭТА КРАСОТКА ВЕСНАПеревод И. Озеровой

Эта красотка весна

Из дому гонит девиц,

Эта красотка весна

Солнцем озарена.

Манит к фонтану прийти

Эта красотка весна,

Нужно любовь мне найти,

Ту, что на свете одна.

Трели апрельские птиц,

Клятва, что будешь верна, —

Эта красотка весна

Из дому гонит девиц.

Девушке пара нужна,

Парень в кадрили как принц,

Эта красотка весна

Солнцем озарена.

Нежно скрестила пути

Юных парней и девиц,

Эта красотка весна,

Солнцем озарена.

Эта красотка весна —

Времени капля одна,

Очень красива весна —

Недолговечна она.

ГИЛЬВИКПеревод М. Ваксмахера

Гильвик (Эжен Гильвик; подписывает стихи только фамилией; род в 1907 г.). — Родился в Бретани. Вступил в годы войны во ФКП, сотрудничал в антифашистских изданиях. Известность ему принес сборник «Из земли и воды» (1942), за которым последовали «Изломы» (1947), «Достигать» (1949), «Сфера» (1963), «Вместе» (1966), «Зарубки» (1971) и др Гильвик — один из тех редких поэтов своего поколения, которые ничем не обязаны сюрреализму, кроме, пожалуй, вкуса к стремительному, неожиданному, лишенному всяких риторических оправданий образу, способному вызвать столь же мгновенную реакцию читателя. Стих Гильвика сродни менгирам и дольменам его родной Бретани: он так же плотен, прост, массивен, весом и почти осязательно конкретен; недаром один из лучших его сборников, «Карнак» (1961), назван именем знаменитой «каменной рощи» доисторических мегалитов.

Стихи Гильвика (в переводе М. Ваксмахера) вышли в 1969 г.

ПЕСНЯ

«Аминь», — прошептала земля в печали,

Когда его гроб в нее опускали.

«Аминь», — прошептала короткое слово.

А может, другое какое-то слово.

Но не кричала, вот что бесспорно.

Впрочем, он тоже молчал упорно.

Земля с человеком была заодно.

А больше об этом нам знать не дано.

ДОГОРАЮЩИЙ КОСТЕР

Там, внутри, в глубине,

Протяженность уходит, сжимается,

Сливается с бесконечностью.

И вот уже нет ничего — только шар,

Беспредельный, невидимый,

В котором чудовищной плотью

Пульсирует чернота.

А в немыслимых далях

Одинокий, затерянный

Смотрит

Мерцающий глаз —

Догорает сердце костра.

* * *

«День ли будет…»

День ли будет

В полях

Или ночь —

Однажды ты непременно

Зачерпнешь ладонью

Дождевой воды из канавы.

Чтобы капля послушалась ветра

И упала на камень

Какой-нибудь древней стены

Между лесом и лугом.

Это нужно для камня,

Это нужно для капли,

Это нужно для нас.

* * *

«Нам хотелось всегда…»

Нам хотелось всегда

Обогнать торопливое время,

Раньше него погрузиться

В свинцовую массу того, что еще не свершилось,

Заарканить вольное нечто,

Чего приручить не успело время,

И, прижимая добычу, глядеть,

Как, выбиваясь из сил, торопится время

К нашему берегу сквозь века и туманы.

КРУГЛОЕ

— Разве что-нибудь есть на земле

Круглее, чем яблоко?

— Если под словом «круглое»

Понимать что-то просто круглое,

Тогда биллиардный шар

Круглее любого яблока.

Но если ты словом «круглое»

Называешь тугое, плотное,

До краев налитое круглостью,

Круглое сочной тяжестью, —

Нет ничего на земле

Круглее, чем яблоко.

* * *

«Вечности…»

Вечности

Мы не утратили.

Нам другого

Скорей не хватало:

Мы не умели претворить ее в будни,

В луга, в облака,

В слова и поступки,

Понятные людям.

Но для себя мы ее сберегали.

Это было не очень трудно.

И порой

Нам вдруг становилось ясно,

Что вечность — мы сами.

* * *

«Нет, неспроста…»

Нет, неспроста

При виде малейшего пламени

Мы вздрагивали с тобой,

Неспроста каждый раз

Перед свечою, костром

Наши руки друг друга искали,

Точно некий обряд совершали —

То ли славили пламя,

То ли его заклинали.

* * *

«Бывает, что и дрозду…»

Бывает, что и дрозду

Становится холодно.

И тогда он — всего лишь птица,

Которая ждет тепла.

И тогда он простой бродяга,

Неприкаянный и несчастный.

Потому что без песни

Пространство

Бесстрастно.

ЧАЙКИ

Для них вселенная — голод,

Пустое пространство,

Для них вселенная — время,

Которое нужно, чтобы пронзать пространство

Криками голода,

Время, чтобы с пространством вместе

Ввинчиваться в пласты голода,

И неотступно преследовать море,

И неистово проклинать море

За то, что оно обуздать не хочет

Ни пространства, ни голода.

МОЛНИИ

В череду наших дней

Иногда ударяли молнии.

В разрывах мелькало

То, что должно свершиться,

Мы прикасались к тому,

Что рвалось к нам из будущего,

Наша походка

Становилась чуточку тверже,

И немного отодвигалось место,

Где предстоит нам упасть.

Жаль, что редко свершались молнии.

ТВОЙ СПУТНИК

Нечто неясное

Шагает рядом с тобой,

Сопровождает тебя повсюду.

Оно — или это он? — всегда по ту сторону

Чего-то прозрачного.

Всегда с тобой неразлучно.

Он глядит на тебя неотступно,

Будто глядеть на тебя —

Для него наслажденье и долг.

Он живет для того, чтобы мог ты идти вперед.

Он как зов,

Он снимает усталость.

Без него

Ты споткнешься.

Ты давно бы упал на дороге,

Когда бы грядущее

Не держало тебя на прицеле.

РЕНЕ ШАР

Рене Шар (род. в 1907 г.). — Сборники Шара 30-х годов, в которых используются некоторые приемы сюрреалистов, отличаются стремлением к афористичности, к четкой форме («Молот без хозяина», 1934; «Первая мельница», 1936). Во время войны командовал партизанским подразделением; впечатления той поры отражены в сборниках «Лишь те остаются» (1945) и «Листки Гипноса» (1946). Послевоенной лирике Шара, воспевающей буйство космических стихий и противоборство света и мрака в человеческой душе, свойственна туманность, загадочность, сквозь которую пробивается тяга к реальности, к постижению истинного смысла бытия («Ярость и тайна», 1948; «Поиски основания и вершины», 1955); для сборника «Вверх по течению» (1966) характерно некоторое преодоление затрудненности поэтического языка.

Стихи Шара (в переводе В. Козового) изданы в 1973 г. («Прогресс»).

ТЫ ТАК СПЕШИШЬ ПИСАТЬ…Перевод М. Ваксмахера

Ты так спешишь писать

Как будто боишься не поспеть за жизнью

А если так скорей к своим истокам

Поторопись

Поторопись и передай

Тебе доставшуюся долю

Чудесного

И доброты и мятежа

Ты в самом деле можешь не поспеть за жизнью

Невыразимой жизнью

Единственной с которой ты согласен слиться

В которой ежедневно

Тебе отказывают существа и вещи

И от которой в беспощадной битве тебе то здесь то там

Урвать клочок-другой порою удается

А вне ее один лишь тлен

И если в пору тяжкого труда ты встретишь смерть

Прими ее как принимает потный

Затылок

Ласку

Прохладного платка

Склонись пред ней

И смейся если хочешь

И ей отдай свою покорность

Не отдавай оружья

Ты создан был для редкостных мгновений

Преобразись исчезни

Без сожалений

Смирись с необходимостью суровой

На том углу за ближним поворотом

Быть может жизнь твоя

Исчезнет

Роись во прахе

Никто не в силах ваш союз расторгнуть

С жизнью.

ПРОЩАНИЕ С ВЕТРОМПеревод М. Ваксмахера

На склоне холма за деревней разбили свой лагерь поля душистой мимозы. Может случиться, что во время сбора цветов вас ожидает вдали от плантации благоуханная

встреча с девушкою, чьи руки носили весь день охапками хрупкие ветки. Точно светильник в своем ореоле, сотканном из аромата, она удаляется спиной к заходящему солнцу.

Заговорить с нею было бы святотатством.

Сойдите в траву, уступите ей путь. Может быть, вам повезет и вы заметите у нее на губах призрак — желанную влажность Ночи.

ИЗ «ЛИСТКОВ ГИПНОСА»Перевод М. Ваксмахера

*

Время, когда изнуренное небо вонзается в землю, время, когда человек корчится в

муках предсмертных под презрительным взором небес, под презрительным взором

земли.

*

Ночь несется стремительно, как бумеранг, выточенный из наших костей, несется со

свистом, со свистом…

*

Поэт — хранитель бесчисленных ликов живого.

*

Если верить глубинам травы, где всю ночь распевала влюбленная пара сверчков,

утробный период — довольно приятная штука.

*

Свет был изгнан из наших очей. Он у нас затаился в костях. Мы, в свой черед, из

костей изгоняем его, чтоб вернуть ему прежний венец.

*

Согласьем лицо озаряется. Отказ придает ему красоту.

*

На наши общие трапезы мы всегда приглашаем свободу. Место пустует ее, но тарелка

всегда на столе.

*

Собирай, чтоб затем раздавать. Стань зеркалом мира, самой точной, самой

необходимой и самой невидимой гранью этого зеркала.

*

Некогда были даны имена протяженностям времени: это день, это месяц, эта церковь

пустынная — год. Теперь мы вплотную подходим к секунде, когда смерть наиболее

яростна, когда жизнь обретает свои самые четкие грани.

*

Яблоко слепо. Видит лишь яблоня.

*

Нас терзает печаль: мы узнали о смерти Робера (он же Эмиль Каваньи), в Форкалье

он попал в воскресенье в засаду. Немцы лишили меня самого верного брата по

битве, того, кто одним ма-новеньем руки предотвращал катастрофу, чья неизменная

точность охраняла отряд от возможных просчетов. Человек, не владевший теорией,

но закаленный в сраженьях, человек удивительно ровной и устойчивой доброты, он

мгновенно умел оценить обстановку, его поведенье слагалось из отваги и мудрости.

Изобретательный и находчивый, он предельно использовал малейшее тактическое

преимущество. Свои сорок пять лет он нес вертикально, подобно деревьям. Я любил

его — без излияний, без ненужной торжественности. Неколебимо любил.

*

Самолет кидается вниз. Невидимые пилоты избавляются от плодов своего полночного

сада, потом на мгновенье зажигают огонь под мышкой у самолета, подтверждая для

нас: операция завершена. Нам остается лишь подобрать рассыпанные сокровища. Так

и поэт…

*

Час, когда окна выскальзывают из фасадов и загораются где-то на самом краю земли

— там, где скоро забрезжит наш мир.

*

Между миром и мной больше нет досадной завесы.

*

Я ни разу не видел, чтобы звезда загорелась на челе у того, кто шел умирать, —

видел только узорную тень занавески, за которой, среди надрывающих душу или

спокойных предметов, по просторному залу сновали веселые официантки.

*

Быть человеком броска. А не пиршества — не эпилога.

1941–1945

СТРИЖПеревод В. Козового

Ширококрылый вьется стриж над домом и кричит от счастья на лету. Как птица

сердца.

Он осушает гром небесный. Он в чистой сеет синеве. Земли коснись он —

разорвется.

Ему касатка — острый нож. Он ненавидит домовницу. К чему на башне кружева?

В глухой щели его заминка. Нет в мире большей тесноты.

Он в незакатный летний день в полночный выскользнет плетень, как метеор, во тьме

растает.

Глазам поспеть за ним невмочь. Кричит— и только тем приметен. Невзрачный ствол

его сразит. Как птицу сердца.

ОДНА И ДРУГАЯПеревод В. Козового

Что, розовый, клонишься, куст, под ливнем яростным

двойной качая розой?

Как две осы, они повисли над землей.

Я вижу сердцем их: глаза мои закрыты.

Лишь тень и ветер над цветами любовь оставила моя.

ВЕРНИТЕ ИМ…Перевод В. Козового

Верните им сполна то, что от них ушло, —

Они увидят вновь, как семя жатвы ложится в колос

и плещет над травой.

Раскройте им, от меркнущих к цветущим, двенадцать

месяцев их лиц, —

Они взлелеют в сердце пустоту до следую щей жажды;

Ибо, и в прах уйдя, ничто не пропадает;

И кто земли к плодам находит путь во тьме, —

Пусть все потеряно, не дрогнет под ударом.

ЛАБИРИНТПеревод В. Козового

Копай! — кричала рукоятка.

Кровоточи! — метался нож.

И долго хаос мой терзали,

И память вырубали сплошь.

Те, кто меня любил,

Потом хулил, потом забыл,

Опять склонялись надо мной,

Иные плакали, другие были рады.

Сестра моя, трава зимы,

Как быстро вытянулась ты—

Огромней недругов моих,

Пронзительней моей мечты!

ФАНТАЗЕРЫПеревод М. Ваксмахера

Они к нам пришли, обитатели леса с другой стороны перевала, незнакомые нам,

враждебные нашим обычаям.

Их было много.

Их отряд возник из-за кедров, у края сухого жнивья, — мы вели к нему воду.

Они появились, утомленные переходом, шапки сползли на глаза,

разбитые ноги ступали как в пустоту.

Они нас увидели и сразу остановились.

Они, очевидно, не думали так быстро нас повстречать —

На возделанной этой земле,

Поглощенных работой.

Мы подняли головы и подбодрили их улыбкой.

Один из них, видимо самый речистый, приблизился к нам, а за ним подошел и

второй, медлительный, диковатый.

«Мы пришли, — сказали они, — чтобы предупредить вас:

надвигается ураган, ваш беспощадный противник.

Так же, как вы, мы знаем о нем

Лишь по рассказам, дошедшим от предков.

Но отчего это вдруг: вот стоим мы сейчас перед вами,

как малые дети, и ощущаем в груди непонятное счастье».

Мы сказали «спасибо» и спровадили их.

Но сначала им дали напиться, и дрожали их руки, и смеялись

глаза над краями кувшина.

Люди пилы, топора и ствола, готовые встретить лицом испытанья,

но неспособные воду к полям провести, построить шеренгу

домов, покрасить фасады в приятные глазу цвета, —

Не знали они, что такое

Зимний сад

И как бережливо расходовать радость.

Мы могли бы, конечно, их убедить,

Успокоить их страх.

Да, приблизился срок урагана.

Но зачем же о нем говорить, зачем зря тревожить грядущее?

К тому же в наших краях

Нам, пожалуй, тревожиться рано.

Сиверг, 30 сентября 1949 г.

УГАСАНИЕ ТОПОЛЯПеревод М. Ваксмахера

Для лесов ураганы подобны ножу.

Засыпаю и вижу сверкание молний.

Пусть смешается с почвой, где спят мои корни,

Этот ветер огромный, в котором дрожу.

Он шлифует и точит меня неустанно.

Как мертво и туманно дыхание туч!

Как мутна подо мною ложбина тумана!

Мне жилищем отныне — железный тот ключ,

Что огнем притворился в груди урагана,

Да взъерошенный воздух, когтист и колюч.

ГРАНИЦА ПУНКТИРОМПеревод В. Козового

Мы светлячки в расщелине дня. Мы покоимся на илистом дне, как осевшая баржа.

Единоборство страсти и разума, который сеет уныние. Единоборство, из которого

победителем выходит разум — не по прямой, а путями окольными.

Если не слушаем — слышим. И как долго пришлось дожидаться, пока на плечах у нас

встала гора безмолвия! Чтобы я мог внимать подобному ропоту, локомотив должен

был пройти над моей колыбелью.

Сумел бы он выжить без зла, когда боролся за жизнь? Он, чистейший, как снег?

Потом он скрепил свое отцветающее господство.

Приумножение — действие ныне проклятое. Так же как рост. И подвиг: длиться могли

они лишь под кровеносным взглядом богов, которым наскучило не узнавать себя в

них.

Взят у духов воздушных. Отдан побегам зедшым. Уже рождаясь, мы были только

воспоминаниедг. Потребовалось налить его болью и воздухом, чтобы оно достигло

этой минуты.

Стрела Ориона. Звездный трилистник. В пустоши — зеркало дневного неба.

Померкший трилистник… Цветущий рубец.

Вихрь горя, котомка надежды.

Озеро! Дайте его нам! Озеро — не родник средь утесника, нет, но чистое озеро —

не для пптья: озеро, чтобы отдаться ледяному проклятию его летней глади. Чего ты

ищешь? Ни кредитора нет, ни дарителя.

Руки некогда царственные. Шаги нынче считаемые. Пища клончивая, корабль дальнего

плавания, который задерживают о спуска на воду, явно ненужного.

Понимание есть на все, но из этой пряжи восходит туман, опль страха или — подчас

— наша стелющаяся ненависть.

Ответ вопросительный — это ответ бытия. Но ответ на юпросник — это лишь гать

мысли.

«Твой сын будет призраком. Он дождется раскрепощенных гутей на угасшей земле».

Я омывался — не так ли Пуссен? — на ветру, который крепил мои крылья, — без

сожалений об утраченной матери.

АНДРЕ ФРЕНОПеревод М. Кудинова

Андре Френо (род. в 1907 г.). — Участник движения Сопротивления, автор вышедших нелегально сборников «Цари-волхвы» (1943) и «Парижские тайны» (1944). В поэмах «Черная свадьба» (1946) и «Огромное лицо богини Разума» (1950) воспевается мужество человека, преодолевающего трагическую абсурдность бытия. Лирике Френо («Рая нет», 1962; «Нерукотворный образ», 1968; «Римская колдунья», 1973) присуща философичность, тяга к иносказанию, отточенность стиля в сочетании с яркой образностью.

Стихи Френо были в 1969 г. изданы в русском переводе М. Кудинова («Прогресс»).

ЖИЗНЬ, ВЕТЕР

Жизнь сочинит мимоходом

ливень весенний — ив путь;

жизнь — это ветер в сто обещаний

невыполнимых и путь

в сто дерзаний и поражений,

и снова движенье, и ветер, и жизнь

такая ласковая, если захочет.

БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ

Жизнь идет, куда я хочу.

Я гулять ее вывожу,

не теряя из виду

ни в шумной толпе,

ни на кладбище,

где я брожу

среди тихих могил

и где каждый мертвец,

кто б он ни был, мне мил,

потому что не сердится,

если мой смех

раздается возле могил.

НЕБЫТИЕ

Когда в один не столь далекий день

представлю я мой счет небытию,

оно меня насмешкой не накажет.

Подделки в числах нет,

в итоге — чистый нуль…

«Приди ко мне, мой сын, —

небытие мне скажет, —

прижмись к моей груди, ее достоин ты».

И с тишиною вечной я сольюсь.

КОНЕЦ ГОДА

В конце года девушки красивы.

В конце года яблоки спелы.

В конце года дым из труб черный,

а старая кожа становится новой.

В конце года снег белый улыбчив.

В конце года грех со счета списан.

В конце года задумчивы руки,

огонь неспокоен, пироги пекутся.

В конце года звенят стаканы.

В конце года забыты невзгоды,

забыт иней, за столом праздник,

звенят стаканы в честь Нового года.

МОЙ ДОМ

Я из сухих камней сложил

мой дом,

чтоб по душе котятам был

мой дом,

чтоб стал мышатам тоже мил

мой дом,

чтоб голубь зерна находил

в нем,

и солнце щурилось бы там

по всем углам,

когда мой дом

нем,

чтоб детвора играла в нем.

С кем?

Ни с кем!

С веселым сквозняком!

И чтобы в радость был мой дом

всем.

Без крыши он и без огня,

мой дом,

и без тебя, и без меня,

мой дом,

и нет в нем слуг, и нет господ

в нем,

и все совсем наоборот

в нем,

ни статуй нет, ни страха нет, ни стен,

нет ни оружья, ни угроз, ни взятых в плен,

в нем ни реликвий, ни религий

днем с огнем ты не найдешь.

Вот почему он так хорош,

мой дом.

ПЬЕР ЮНИК

Пьер Юник (1909–1945). — Поэт, киносценарист, журналист, член ФКП с 1927 г. В юности печатал стихи в журнале «Сюрреалистическая революция», позднее порвал с сюрреализмом и возглавил коммунистический еженедельник «Взгляды» (1936). Во время фашистской оккупации был заключен в концлагерь, откуда бежал в 1945 г.; пропал без вести. Стихи, написанные за колючей проволокой и выпущенные друзьями поэта уже после войны, вошли в золотой фонд лирики французского Сопротивления.

МЕЖ СЕГОДНЯ И ЗАВТРАПеревод Е. Гуляга

В твоей каморке теснота,

Погасли звезды, звезды спят.

Приходит сон —

Погасли сны.

Приходит сон —

Усталость спит.

Здесь в жизни не бывало звезд,

В твоей каморке теснота,

А были лишь цветы —

Однажды

Утром…

Голод спит.

И шаркают внизу шаги,

А значит, кто-то держит путь

Об эту пору.

…были лишь цветы однажды утром…

В твоих висках стучат шаги,

Виденья загородных вилл,

И ванн,

И благородных вин.

Приходит сон.

А девы спят в лугах,

Влюбленные не знают сна

В любви.

Здесь в жизни не бывало звезд.

И черный лес, и белый лед,

Воспоминаний мерзлота,

А жизнь — каморка, теснота.

Постель — постелена она

На вечность?

Плетется улицею сон —

Шаги, потом опять шаги…

Нет вечности,

И нет здесь звезд,

И нет цветов,

И утра нет

В твоей каморке,

И постель —

Забыть, забыться…

Дамы и господа!

Мы не вскормлены молоком

Человеческой нежности.

Дамы и господа!

Но, позвольте, к кому же

Я обращаюсь?

К тебе ли — толпа свинцового цвета,

Источник пыли?

Жизнь — скаковой круг, ты стоишь вокруг.

К тебе ль — молодой человек?

Тебя потопит мир

В своей суровой печали.

К тебе ли — выцветшая толпа,

В унижении

Выменивающая кровь на кусок хлеба?

К тебе ли я обращаюсь?

Не был вскормлен я молоком

Человеческой безнадежности — но

Подлость стояла у колыбели моей.

Дамы и господа!

Разлагающаяся толпа,

Расколотая на куски.

Колокола звонят о боге и обо всем таком прочем,

Смертельно ленивом.

А вы, вы охлаждаете нервы

Работой,

Зарабатывая свой хлеб,

Закапывая свою смерть,

Любя каждый свою.

Дамы и господа,

Перемешанные в толпу!

Улицы — колокола, и они звонят

О рабстве и обо всем таком.

И заводы — колокола, и они звонят

О крепком сне и о всем таком.

И любовь — это колокол. Он звонит

О забвении…

Нет, ты лжива, любовь, если велишь забыть

Хлеб, вырванный у другого из рук,

Тело, избитое до синяков,

Мозг, сгоревший дотла,

Разбитую вдребезги жизнь…

Дамы и господа!

Перемешанные в толпу,

На скаковом кругу… Он так не похож на жизнь,

Ни капли, ни крошки.

          И еще

Братство — это не просто улыбка, нет.

Товарищи! Говорю это всем вам, не

понимающим слова «товарищ».

Братство — это наш дружный смех

При воспоминанье о тех временах,

Когда с грустью мы улыбались.

Товарищ мой!

Та, которую ты полюбил,

Да будет вечно любима,

Пусть вечность мнима.

Товарищ мой!

Вот и всё.

Мы боремся за тот день,

Когда лучше поймем

Друг друга.

ЖАН КЕЙРОЛЬ

Жан Кейроль (род. в 1910 г.). — С 1927 г. издавал в Бордо журнал «Кайе дю Флёв», объединявший литературную молодежь юга Франции. Стихи его ранних сборников («Летучий Голландец», 1936; «Золотой век и небесные знамения», 1939) отмечены конкретным, нарочито грубоватым лиризмом. Активный участник Сопротивления, Кейроль был арестован и два года провел в лагере смерти Маутхаузене. Созданные там «Песни Ночи и Тумана» (изд. в 1946 г.) — свидетельство того, как человек и поэт с помощью почти магической веры в «силу слов» сумел противостоять кошмару нацистского ада. Трагедия «маленького человека» в условиях опошляющей буржуазной среды — основная тема романов Кейроля («Я буду жить любовью других», 1947–1950; «Полдень — Полночь», 1966). Те же темы, но в ином, гротескном, осмыслении звучат в фантастических повестях «История пустыни» (1972) и «История моря» (1973).

ЗАВТРАПеревод С. Ошерова

Найдете вы следы в траве еще сырой

найдете вы вино на дне сухом стакана найдете

молодость полуночи румяной

найдете имя вы что позабыто мной

Найдете вы огонь что снова был похищен

найдете города что чахнут в темноте

незрячих псов и мир привыкший к пепелищам

и ангелов слепых на гробовой плите

Найдете вольности презрительный упрек

и хриплый голос мой изъеденный любовью

соленых слез росу зарю что пахнет кровью

над прахом мертвецов грядущего венок

Найдете новый день и ярость и клинок.

ПОСЛЕДНЯЯ СВОДКАПеревод В. Микушевича

Хохочущее божество

страхом город вооружен

голод гложет его жизнь

скудеет как стон

смерть не дает прохода

дней остается мало

другим упиваться свободой

другим начинать сначала

Время для духа людского

самое время для шквала.

ВЫ СПИТЕ ЕЩЕ?Перевод М. Ваксмахера

Вставайте, хватит спать, опасность у ворот,

Луна в немой тоске скривила бледный рот.

Вставайте, пробил час! Не спите, ради бога!

Положен кем-то меч у вашего порога.

Вставайте! Смерть — в седле, зловещий стук копыт

Газетною строкой по улицам летит.

Вставайте, час настал, пора надеть кольчугу,

Петух уже давно кричит на всю округу.

Вставайте! Голосом ночных радиограмм,

Сеньор, я вас бужу в тревоге по утрам.

Вставайте! В этот час державною тропою

Медлительные львы проходят к водопою.

Вставайте, лестница готова у стены,

И лег на латы блик истаявшей луны.

Вставайте, в очаге взыскует пламя пищи,

Голодный нес внизу по закоулкам рыщет.

Вставайте! Задрожал от нетерпенья стол,

В надежде вздрогнул шкаф, и содрогнулся пол.

Вставайте, спать нельзя, восток огнем объят.

Вставайте, мой сеньор, иначе вас съедят.

ПАТРИС ДЕ ЛАТУР ДЮ ПЭНПеревод М. Кудинова

Патрис де Латур дю Пэн (1911–1975). — Неизгладимые впечатления детства, проведенного в родовом замке, верность аристократическим традициям, привязанность к полупатриархальному укладу родной Солони, стремление любой ценой отгородиться от «парижских новшеств», остаться в стороне от борьбы поэтических группировок — все это делало бы творчество дю Пэна чистейшим анахронизмом, если бы его поэзия, классически ясная по форме и эпичная по характеру, не была отмечена редкостней чистотой тона и приподнятой, почти молитвенной торжественностью и одухотворенностью. Основные сборники: «В поисках радости» (1933), «Сумма поэзии», (1946), «Вторая игра» (1959), «Маленький сумеречный театр» (1963).

ДЕТИ СЕНТЯБРЯ

Был опустевший лес, окутанный туманом,

Насыщен сыростью, наполнен тишиной;

Дул ветер северный с упорством неустанным,

И Дети Сентября, кружа во тьме ночной,

Сквозь ветер и туман летели к дальним странам.

В ночи почувствовал я шорох крыльев их,

Когда, снижаясь вдруг, они во мгле искали

Себе пристанища, чтобы в местах глухих

Передохнуть в пути… Я слышал крик печали

Над топями болот, лишенных птиц своих.

Из комнаты моей, где духота густая

Нависла, я ушел к таинственным лесам,

И вот, заглохшие тропинки их листая,

Я отыскал следы, оставленные там,

О Дети Сентября, одним из вашей стаи.

Был легким шаг его, но спутаны следы.

Сперва я видел их близ рытвины глубокой,

Где, в сумраке таясь, он мог испить воды,

Чтоб утешаться вновь игрою одинокой,

Когда забрезжит свет из облачной гряды.

Затем его следы, петляя осторожно,

Терялись вдалеке средь буковых стволов,

И мне подумалось, что на заре, возможно,

Сюда вернется он и, к странствию готов,

Крылатых спутников здесь будет ждать тревожно.

Да, без сомнения, он вскоре возвратится

С лучами тусклыми, что предвещают день,

И перелетных птиц увидит вереницы,

Увидит, как бредет средь зарослей олень,

Ноздрями шевеля и перестав таиться.

Плыл над болотами зари холодный свет.

И, ожиданием охвачен иллюзорным,

Я за косулями следил, смотря им вслед,

Следил за бегом их испуганно-проворным

Под крики воронов, встречающих рассвет.

И я сказал тогда: один из вас я тоже,

О Дети Сентября, по сердцу и уму,

По обжигающим страстям, и тайной дрожи,

И жажде вырваться, бежать в лесную тьму,

Из душного жилья в ночное бездорожье.

И тот, кого я жду, меня как брата встретит,

Свое мне имя даст и сам, без всяких слов,

Жар дружелюбия в глазах моих заметит,

Коль не вспугну его, когда из-за кустов

Я устремлюсь к нему, забыв про все на свете.

Как птица раненая, прочь отпрянет он,

И буду гнаться я за ним, пока в бессилье

Не остановится он, бегством истомлен,

Покорный, загнанный, к земле прижавший крылья,

Готовый встретить смерть и погрузиться в сон.

Тогда я на руки возьму его скорей,

Изгиб его крыла поглажу осторожно

И тело хрупкое прижму к груди своей,

Даря мое тепло душе его тревожной

И уносясь мечтой в мир призрачных теней.

Но было все не так: туманы лес покрыли,

И ветер северный покинуть обещал

Всех, кто не мог лететь, чьи ослабели крылья,

Всех, кто иных путей в скитаниях искал,

И всех, кому глаза угасшие закрыли.

И я сказал себе: не в этом нищем крае

Прервали свой полет вы, Дети Сентября,

И если бы отстал один из вашей стаи,

То он увидел бы, как немощна заря

В краю, где нет легенд и мгла царит густая.

* * *

«Планете слишком быстрое движенье…»

Планете слишком быстрое движенье

Придал тот бог, сокрытый меж корней;

Хотел исправить это положенье

И не сумел. И загрустил сильней.

Его жалеют за его бессилье,

Пытаются вернуть ему покой

И понимают: он в своей могиле

Растроган этим, как и мы порой.

Мечтательной душою одаряют,

Чтоб голос наш он слышал, а потом

Ее скорей обратно забирают:

Нельзя ей оставаться с мертвецом.

ЖАН МАРСЕНАК

Жан Марсенак (род. в 1913 г.). — Поэт и критик, коммунист, участник движения Сопротивления, героям которого посвящен его первый значительный сборник — «Небо расстрелянных» (1944). Сборники «Шаг человека» (1949) и «Будничные профессии» (1955) говорят о простых людях труда, их радостях и горестях, их вере в будущее. Автор работ об Элюаре (1952), Ж. Люрса (1952), П. Неруде (1954).

ЯСНЫМ ИЮНЬСКИМ УТРОМПеревод К. Азадовского

Написано 22 июня 1941 года в лагере для военнопленных после того, как стало известно, что Россия вступила в войну.

Сраженные порывом мглистой стужи

Погасли как цветы сердца в груди у нас

Как вымершего племени костры

Сердца покрылись пеплом

И ветер разметал потухшие сердца

В это утро опять в наши окна ударилось солнце

Зазвенели решетки и заколосились поля

И далекий мотив к нам сочится сквозь окна

Песня юного неба

С припевом побед

Но разве надо говорить о небе

Когда одна земля осталась в мире

И по утрам нас будит стук сердец

Далеко на границе земли наши бедные братья

Как пловцы что опутаны травами сна

Начинают набравшись терпенья свой подвиг суровый

Стая псов перед ними кружит завывая

Но их голос сильнее чем лай

Они ладони рук омыли вечной влагой

Вступая в трудный бой с безжалостной судьбой

И рвется пополам убитая бедой

Рассвета паутина

И насмерть встав достойные той крови

Которую нельзя остановить

Которую не заражает горе

Которая прекрасна словно вызов

Что брошен черному обличью ночи

Они глядят

Неодолима чистота их взгляда

Бег времени ее не замутит

Не сокрушит и смерть что спит спокойно

Как женщина в надушенной постели

С руками полными земли и пепла

Но птицы и цветы в их пальцах пробудятся

И им в наследство перейдет весь мир.

МАКС-ПОЛЬ ФУШЕ

Макс-Поль Фуше (род. в 1913 г.). — Поэт и эссеист, археолог по образованию. В 1939 г. основал в Алжире журнал «Источник», ставший в годы войны одним из органов литературы Сопротивления. Патриотическая публицистика Фуше вошла в его книгу «Франция в сердце» (1944). Автор лирического сборника («Остается загадкой», 1961), монографий об искусстве Азии, Африки и Америки, литературно-критических работ.

ИЗВЕСТНОМУ СОЛДАТУПеревод М. Кудинова

На одной из дождливых тропинок,

В луже, ветром осенним разбитой,

Мы письмо прочитали солдата,

Что убит на старинной войне.

Было время, шагал он куда-то,

Зеркала мороза сверкали,

И пустынными были дороги,

И кричало над ним воронье.

Что мы в этом письме прочитали?

Показался язык нам знакомым.

Боль былая ничем не скрыта.

Удаляются к лесу шаги.

Время между зарей и закатом.

Не известны ни год, ни месяц.

Только путь солдата. И сырость.

И стирает тропинку ночь.

ЖАН РУССЕЛО

Жан Руссело (род. в 1913 г.). — Родился в рабочей семье. В довоенных сборниках («Чтобы не умирать», 1934; «Вкус хлеба», 1937) заметно влияние Элюара, Реверди, Жува. В годы войны — участник движения Сопротивления, один из основателей — вместе с Рене Ги Каду — так называемого «Рошфорского содружества», объединившего патриотически настроенных поэтов. Сборники «Переделать ночь» (1943), «Кровь небес» (1944) ж ноэма «Июнь» (1943) принадлежат к лучшим образцам французской антифашистской поэзии. В послевоенной лирике Жан Руссело, по его собственному признанию, старается «порвать адский круг отчужденности», приобщиться к радостям и бедам отдельного человека и всего человечества, научиться «давать и принимать» (сб. «Изгнания не существует», 1954; «Сплочение времени», 1957; «Расстояния», 1963; «Дорога молчания», 1963; «Кому о жизни говорит…», 1971; «От того же к тому же», 1973). Автор работ о творчестве Э. По, Верлена, Жакоба, Сандрара, о проблемах языка а стиля; переводчик сонетов Шекспира.

ХЛЕБ ВЫПЕКАЮТ НОЧЬЮПеревод М. Кудинова

В предместьях города, где толп людских не счесть,

Я с незнакомцами шел ночью по асфальту.

Шагали молча и уверенно они

И приняли меня таким, каков я есть.

Когда же день настал, увидел я, что люди,

Не говорившие ни слова, как растенья,

Покрыли неподвижный круг земли

И круг абсурдный снов моих тревожных.

И, чувствуя, как я расту в молчанье этом,

Я начал понимать: тут ждут мое зерно

И я не одинок, раз у меня есть руки,

Которые всегда должны давать и брать.

С тех пор не знаю сам, пишу ли я стихи

Или размахиваю колоколом сердца;

Но знаю, голос мой для слуха создан был,

Услышан он людьми, как мной услышан пекарь,

Что под землей поет, хлеб выпекая ночью.

Хлеб — церковь для людей, и нет у них другой.

В той церкви — витражи из золотистых злаков,

И красный цвет ее — цвет ваших красных глаз,

Сиделки, прачки и шахтеры! Синий цвет —

Цвет ваших рук, что посинели от работы,

Крестьяне, каменщики, бледные служанки,

Поденщики нужды из дальних деревень,

Пустившиеся в путь обратный спозаранку.

Я видел толпы их. Им не было числа,

Как нет числа траве. Но было правом их

Безмолвно умереть иль небу навязать

Республику своих животворящих соков.

И я избрал тогда тех, кто мне руку дал,

Кто Неожиданность хотел узреть воочью.

Пылал рассвет. Мы шли. Туда, где хлеб нас ждал.

И был он, как стихи, — плодом бессонной ночи.

* * *

«Пространство не знает времени…»Перевод М. Ваксмахера

Пространство не знает времени

Время не знает пространства

Они просто друг друга терпят

Как чета глухих стариков

Что едят из одной

Миски

Из одной памяти

Из одной беспамятности.

* * *

«Не одевайтесь в надежду…»Перевод М. Ваксмахера

Не одевайтесь в надежду —

Очень уж маркая вещь.

Правда, можно ее покрасить

В красный цвет, на манер гладиаторов,

Или в серый, на манер хлебопашцев.

А лучше чужую носите надежду,

Надежду всех в мире людей,

Но уж тогда не ропщите,

Мол, очень маркая вещь.

ЖОРЖ-ЭММАНЮЭЛЬ КЛАНСЬЕПеревод М. Ваксмахера

Жорж-Эмманюэль Клансье (род. в 1914 г.). — Участник движения Сопротивления, автор патриотических сборников «Время героев» (1943) и «Небесный крестьянин» (1944). Неброская по форме, но глубоко человечная по сути, лирика Клансье воспевает хрупкую красоту мира и человеческих чувств, которую необходимо отстоять от натиска сумрака и смерти («Таинственная земля», 1951; «Голос», 1956; «Явное», 1962; «Земли памяти», 1965; «Быть может, некое жилище», 1972). Известен как романист («Кадриль на башне, или Бойница», 1946; «Венец жизни», 1946; тетралогия «Черный хлеб», 1956–1961), новеллист (сборник «Арены Вероны», 1970), литературовед («От Рембо до сюрреализма», 1953; «Французская поэзия от Шенье до Бодлера», 1963). На русском языке публиковались отдельные стихотворения Жоржа-Эмманюэля Клансье.

«На краю кукурузного поля…»

На краю кукурузного поля

Бук и орешник

Заключили союз —

Чтобы свежестью пахла роса,

Чтобы в душу вливался нокой,

Чтобы луг круглый год зеленел

В глубине моей памяти.

* * *

«След, всего только след…»

След, всего только след,

Утренняя роса,

Отпечатки шагов на песке,

Примятая в поле трава,

Струя за кормой,

В небе дымок.

След, всего только след,

Камешек на берегу,

Дрогнувший голосок,

Ускользающий аромат,

Мимолетная тень.

След, всего только след,

На мгновенье померкший свет,

Пульсация памяти,

Увядший цветок,

Тишина под пластами слов.

ПАМЯТЬ

В старой деревне, куда не ведет ни одна дорога, у подножия башни,

на которую всей своей тяжестью валится время,

В деревне, затерянной посреди некошенных трав, где когда-то

свирепо дрались короли,

В подслеповатом краю, где в оврагах блуждают натужные вздохи

крестьян,

В земле, что богата забытыми кладами и бесконечным уныньем

дождей,

В молчании кладбища, где средь порфира и жести слоняется пьяный

могильщик,

В краю монотонных полей, от века засеянных рожью,

В этом царстве туманов, колючек, камней,

В этой глухой деревушке, обделенной судьбою,

В этой немой борозде, проведенной свеченьем луны, похоронена

память моя.

* * *

«Друзья мои, вечером у деревенских околиц…»

Друзья мои,

вечером у деревенских околиц

Полусонных ли сумерек шепот,

Водопад ли закатного солнца —

Только с вами одними

всегда моя долгая молодость,

Несмотря на утраты, на жизнь.

В сердце ваших бесхитростных слов

Весь наш мир остается прогалиной,

Обетованной весной

На волнах тишины.

Друзья мои сельские,

В памяти нашей — навеки июнь,

Тропки в зеленой траве,

Пахучее теплое сено.

И становится улица лесом, рекой,

И усталые люди

на пыльной дороге

Достойны великой любви,

О друзья мои

вечером долгого дня.

АЛЕН БОСКЕ

Ален Боске (наст. имя — Анатоль Биск; род. в 1919 г.). — Сын поэта А. А. Биска (1883–1973), одного из первых русских переводчиков Рильке. Родился в Одессе. Окончил филологический факультет Сорбонны. В годы войны эмигрировал в США, сотрудничал в антифашистском журнале «Голос Франции». Вступив в американскую армию, участвовал в высадке союзных войск в Нормандии. Горчайший скептицизм, порожденный памятью об ужасах минувшей войны и усугубленный предчувствием грозящей человечеству атомной катастрофы, Боске пытается побороть верой в животворящую силу слова, ибо только оно, по его убеждению, способно вновь спаять воедино пораженные распадом элементы космоса и человеческого сознания. Автор антифашистской поэмы «Жизнь ушла в подполье» (1945), поэтических сборников («Мертвый язык», 1951; «Первое завещание», 1957; «Второе завещание», 1959, и др.), романов и эссе.

Литературно-критические и публицистические статьи Алена Боске, а также его стихотворения неоднократно печатались в советской периодике.

ЗATРАВЛЕННЫЙПеревод М. Кудинова

Повесили мысли мои,

утопили мой вздох,

расстреляли мое беспокойство.

И вот, задумчивый, словно рассвет,

я смотрю сквозь кровавые стекла окна

и сквозь веки мои, что дрожат, как роса.

Меня преследуют, словно богатство,

сокрытое в трюме, и псы мою тень разрывают.

Ничего у меня не осталось:

гвоздями прибили к дверям мою кожу,

камнями мои позвонки раздробили.

Затравлен я! Комната эта — мой склеп,

Здесь последняя на пол слеза упадет,

на обоях останется след от ногтей.

Через час здесь появятся дыры в стене,

закричит штукатурка, как мул, избиваемый палкой,

и зеркало, словно проклятье, взорвется и на куски разлетится.

Через час слепотою покроют меня,

и, как сумерки, буду я тих,

и тело мое не сможет уже содрогаться.

Спокойствие будет признаньем измены моей!

выдал я только ненависть им,

продал только презренье.

ПАРАШЮТИСТПеревод М. Ваксмахера

Я опущусь с парашютом в самом сердце подпольных сражений,

у меня при себе будет все, чтобы ранить дороги,

калечить мосты, отравлять водоемы; я научу партизан, как получше устроить засаду,

как бесшумно снять часовых

и как правильней спеть немудреный куплет пулемета;

я агентов противника буду ловить,

как бабочку ловят фуражкой.

Каждый мой день будет кровью и кровью отмечен,

каждая ночь моя станет возмездия ночью.

Будет мой хлеб отдавать синеватым дымком перестрелки.

На рассвете однажды я лягу в траву, уткнувшись в свой пропуск

фальшивый.

Прежде чем в землю меня закопать, люди спросят: «А кто он

такой?»

И никто им не скажет: «Он тот, кто сражался,

чтоб чистыми были дороги,

чтобы птицы летали спокойно».

«Как его имя?» Не скажет никто:

«Его имя — вот эта трава

и счастливые в поле ромашки».

И забудут меня,

но опять под откос полетят поезда,

и другие колонны солдат на дорогах других будут разорваны

в клочья,

в воду рухнут другие мосты,

и другие у берега лягут холодные камни,

как убитые птицы пингвины.

1944

ВЕТЕРПеревод М. Кудинова

Кружись, кружись, чтоб в нос

вцепиться или в плечи,

кружись, чтобы до слез

глаза хлестать при встрече.

Гони в загон ягнят,

где б их ни заприметил.

На части я разъят тобой,

воскресный ветер.

Мне рук моих и глаз

вернуть ты не намерен.

Ну что ж! Моих гримас

не тронь по крайней мере.

ГОРИЗОНТПеревод М. Кудинова

Руки к нему протянул —

он обжигает ладони.

В глубь моих глаз запихнул —

мечется зверем в загоне,

полон опасных причуд,

прыгает, скалит зубы.

Поговорить с ним хочу —

он вырывает мне губы.

В шкуру его я врос —

нет в ней ни формы, пи цвета,

ибо на каждый вопрос

и мудреца и поэта

то это тигр, то бизон,

то обернется он ланью,

то голубком… Горизонт

сверх моего пониманья.

ДЕРЕВОПеревод М. Кудинова

Проворней зебры ты порой,

подвижнее меридиана,

твой позвоночник под корой

звенит насмешливо и странно.

Нельзя твоих плодов срывать,

и пусть запомнят все поэты:

сокрыта здесь морская гладь,

здесь погрузились в сон кометы.

Мудрее рыб ты, и легки,

как тропики, твои движенья,

на все поэмы и стихи

в листве ты прячешь возраженья.

Едва с тобой заговоришь —

вокруг тебя безмолвья стены,

ты бьешь ветвями, ты паришь

и исчезаешь вдруг со сцены.

СНЕГПеревод М. Кудинова

Комета ранена. Бинты. И вата, вата…

Деревья в обмороке. Вата и бинты.

Здесь оперируют. И это как расплата,

когда метафорой смертельно болен ты.

Друзьям и родственникам шлите извещенье.

(Бинты.) Готов ли шприц? Пусть явятся скорей

медведь, и яблоня, и птицы, и растенья,

четырехглавый гриф, экватор, муравей.

Ушел из госпиталя океан печальный,

где многих островов лишился он.

И вот бинты и вата вновь. Слова для них фатальны.

Выздоровление. Снег в городе идет.

МУХИПеревод М. Кудинова

Мухи, в такую пору

не нарушайте тишь!

Гляньте: цветущую гору

в муках рождает мышь.

Есть у горы свой личный

хор снегирей (он спит);

Есть луна за наличный

расчет и луна в кредит;

кружат над ней планеты,

в сделках она честна,

до наступления лета

есть у нее весна.

Мухи, в такую пору

по нарушайте тишь!

И посмотрите на гору:

гора родила мышь.

ЛУНАПеревод М. Кудинова

Любая луна

у меня из картона,

склонилась одна

над песней зеленой,

над песней моей

и ее ощипала,

и ярость сильней

во мне запылала.

Слова мои, в бой!

Не страшитесь урона!

Сразился с луной

человек из картона.

РЕНЕ ГИ КАДУ

Рене Ги Каду (1920–1951). — Родился в Бретани, учительствовал в деревне. Первый сборник, «Носильщики зари», выпустил в семнадцать лет. Затем последовали «Кузницы ветра» (1938) и «Возвращение пламени» (1940), в которых сказывается влияние сюрреализма. В годы войны — один из организаторов «Рошфорского содружества» (см. прим. к стихам Ж. Руссело). Хотя гражданские мотивы редки в поэзии Каду военных лет («Мертвая пора», 1941; «Шумы сердца», 1941), ее гуманистический пафос был вызовом фашистскому варварству. В послевоенных сборниках («Полной грудью», 1946; «Блага мира сего», 1951), отказавшись от нарочитого алогизма и герметизма, Каду обращается к поэтизации «сокровищ, доступных любому бедняку»: ветра, огня в очаге, хлеба. Те же мотивы главенствуют в изданной посмертно поэтической трилогии («Елена, или Растительное царство», «Совершенное сердце», «Друзья детства», 1952–1953).

Я ВСЕГДА ЖИЛ В ДОМАX…Перевод Р. Березкиной

Я всегда жил в домах неуютных и грустных

К ночи пригнанных словно буфеты к стенам

В них усталые люди приюта искали

Заглянуть я боялся в их нищенский хлам

И найти в этом жалком подобье уюта

Своего существа потаенный секрет

Я хотел чтоб меня охладило сомненье

В том что я человек Я любил свое «я»

В ослепительном блеске растительной жизни

Существом в ореоле пшеничных кудрей

Жизнь моя лишь вдали от меня начиналась

Там где чибисы в небе неслышно скользят

В перезвоне бубенчиков утро промчалось

Те же стены в известке морочили взгляд

Одинокая спальня в пустей оболочке

И кроватная сетка лишенная птичьих рулад

Но любил я себя как дитя на ладонях сидящим

И сжимающим солнце в горсти

И вдали от себя я умел себя вновь обрести

Свежим ветром сквозь ванты поэм шелестящим

* * *

«Я к вам привыкнуть не могу…»Перевод Э. Линецкой

Я к вам привыкнуть не могу,

Сирень в цвету и лошадь на лугу.

На поезд погляжу — он устарел давно,

Пусть чудо техники, мне все равно.

Он смазан, он блестит, поэма без изъяна,

А я люблю сказанья Оссиана.

От вас я оторваться не могу,

Сирень в цвету и лошадь на лугу.

И самолеты и машины устарели,

Но молоды лесные свиристели,

И молод тот старик — сошел с дороги в тень

И смотрит, как ползет рогатый жук —

олень.

Я к вам привыкнуть не могу,

Сирень в цвету и лошадь на лугу.

Боюсь, я и умру не очень гладко,

Не по ранжиру и не по порядку.

Боюсь, я до своих соседей не дорос,

Машины возят их, им служит паровоз,

В постелях встретят смерть, не на лесных полянах,

Забыв, что там любовь, как выстрелы каштанов.

Умру, но оторваться не смогу

От вас, сирень в цвету и лошадь на лугу.

ПОЧЕМУ ВАМ В ПАРИЖ НЕ ВЕРНУТЬСЯ НАЗАДПеревод Р. Березкиной

— Почему вам в Париж не вернуться назад?

— А цветов аромат! А цветов аромат!

— И у Сены мы много цветочниц встречали.

— Да, но нет в них печали, ах! нет в них печали!

Я листвой очарован, и конскою статью,

И румяной служанкой, послушной объятью.

— Но в Париже служанок вы встретите тоже.

— Упаси меня боже! Упаси меня боже!

В этой влажной ночи я остался один.

Запах лилий, приволье зеленых равнин,

Комья горькой, пахучей земли под ногою,

Безнадежность и счастье знакомы изгою!

— От гордыни великой погибнете вы.

— А цветов аромат! А дыханье листвы!

СВЯТОЙ ФОМАПеревод Э. Линецкой

Что? Поэт Рене Ги Каду?

А следы от гвоздей найду?

Где, скажите, его водопой —

Тот источник с живой водой?

Где дорожный утаптывал прах

Этот мытарь в железных цепях?

Я потрогаю, я погляжу,

Я персты ему в рану вложу,

Распознаю, он вор, лжепророк

Или падший, униженный бог.

Покажите его без личин,

Когда он на коленях, один,

В доме детства, зеленом, простом,

Перед женщиной или Христом,

Когда горе внутри запеклось,

Когда пишет он вкривь и вкось

И на стих набегает стих,

Наподобие волн морских.

ВЕРУЮПеревод Э. Линецкой

Я не верю в чудеса Лурда,

Верю в погожий день,

И в сборщиц лугового шафрана,

И в веселых, невзрослых людей.

И бог на небесах мне совсем по нраву,

Когда, лицо над миской ладоней склоня,

В черную похлебку земли он кладет приправу

Соль из глаз проснувшегося дня.

ЖОРЖ БРАССЕНСПеревод Н. Стрижевской

Жорж Брассенс (род. в 1921 г.) — Поэт, композитор, киноактер, исполнитель собственных песен; по праву считается «самым французским из всех французских шансонье». Стихи Брассенса-поэта, то сдержанно печальные, то по-галльски ироничные, пересыпанные озорными шутками, но неизменно проникнутые подлинным лиризмом, неотделимы от ненавязчивых и четких мелодий Брассенса-комлозитора, от естественной, чуждой всякого позерства манеры Брассенса-исполнителя. Мировую известность завоевал как композитор и актер в фильме «Сиреневые ворота» (1956). В 1953 г. выпустил автобиографическую повесть «Башня чудес»; в 1963 г. в серии «Поэты сегодня» (издательство Пьера Сегерса) вышла антология его стихов.

ПЛОХАЯ РЕПУТАЦИЯ

В нашем маленьком городке

У всех мое имя на языке.

Бешусь я или же тих и нем,

Я все равно слыву невесть кем.

Не причинял я вреда никому,

Следуя мирно пути своему.

Но люди обычно не любят таких,

Кто хоть чуть-чуть не похож на них.

Меня все кляли неперебой,

Кроме немых, уж само собой.

Я в праздник не покидал кровать

И оставался спокойно спать,

И музыка, что звучала в окне,

Не относилась ко мне.

Не причинял я вреда никому

Тем, что мне нравилось быть одному.

Но люди обычно не любят таких,

Кто хоть чуть-чуть не похож па них.

И пальцем тыкал в меня любой,

Кроме безруких, само собой.

Однажды я, на свою беду,

С воришкой яблок столкнулся в саду,

Беднягу хозяин догнал почти,

Но я у хозяина встал на пути.

И хоть я вреда никому не принес

Тем, что мальчишка ноги унес,

Но люди обычно не любят таких,

Кто хоть чуть-чуть не похож на них.

И вслед мне ринулись все гурьбой,

Кроме безногих, само собой.

Теперь пророки мне не нужны,

Часы мои и так сочтены,

Вот только покрепче отыщут пеньку,

И буду болтаться я на суку.

Хоть я никому и не сделал зла,

Ступив на дорогу, что в Рим не вела,

Но люди обычно не любят таких,

Кто хоть чуть-чуть не похож на них.

Придут поглазеть на меня толпой,

Кроме слепых, уж само собой.

ОНА ГОЛЫШОМ ПЛЕСКАЛ АСЬ…

Она голышом плескалась

В светлой воде ручейка,

Одежда ее умчалась

С ветром за облака.

Мне закричала в испуге,

Чтоб виноградных лоз

Я отыскал в округе

Иль флердоранжа и роз.

Из лепестков несложно

Корсаж было сделать мне:

Так крошка стройна, что можно

Цветком обойтись вполне.

Лист винограда юбкой

Стал для малышки моей,

Такой была она хрупкой,

Что лист прямо впору ей.

Вместо «спасибо» ручонки

И губы она дала,

Так пылко ответил девчонке,

Что вновь свой наряд сняла.

Часто с тех пор недотрога

(Игра понравилась ей)

Приходит купаться, у бога

Прося ветерка посильней,

Ветерка посильней.

ДУРНОЙ ОБОРОТ

Не один уже год миновал

С той поры, как я хлеб жевал,

С той поры, как вино я пил,

С той поры, как я печь топил.

И уж решили гробовщики,

Что мои похороны близки.

И смерть поджидала меня у ворот,

И приняло дело дурной оборот.

Случилась тут неприятность со мной,

Попался прохожий с толстой мошной,

Удар полена я не рассчитал,

И вмиг бедняга пред богом предстал.

Не разбирался никто, что к чему,

Сразу меня упекли в тюрьму.

Чтоб научиться себя вести,

Пришлось мне время в Сайте провести.

Лет через сто я пинком под зад

Вышвырнут был из Санте назад,

И так как сентиментален я стал,

Я возвратился в родной квартал.

Не в силах справиться с дрожью колен,

Крался я вдоль знакомых стен.

Боялся, прохожие от меня

Будут шарахаться как от огня.

Я думал, часу еще не пройдет,

Как все мне дадут от ворот поворот,

На лицах у всех я прочту одно:

Надо меня бы повесить давно

На первом же уличном фонаре,

И уж не ладанка на шнуре —

Горло мое захлестнула петля,

И плачет по мне земля.

И тут мне встречный сказал: «Салют,

Давненько тебя не видали тут!»

Другой мне руку крепко пожал,

Спросил, как здоровье, и путь продолжал.

Тогда я понял, что сохранил

Добрых людей еще белый свет,

И есть еще и добро и свет,

И сел на землю, и слезы лил.

ИВ БОНФУА

Ив Бонфуа (род. в 1923 г.). — Археолог, историк, автор работ о готических фресках. В сборнике «О движении и неподвижности Дувы» (1953) причудливо сочетаются традиции Бодлера, Малларме, Жува. Интерес к подсознательному характерен для сборников «Анти-Платон» (1962), «Камень с письменами» (1965). Известен также как переводчик трагедий Шекспира.

ЛАМПА, СПЯЩИЙПеревод В. Козового

Склонившись над тобой, кремнистая долина,

Я вслушивался в плеск безмолвья твоего

И различал в ночной обители печальной

Твое прибежище, где тлеет пена сна.

Я слушал сны твои. Глухой и монотонный,

Бессильно бьющийся в незримую скалу,

Как тает голос их, над сумраком вздымая

Надежд бормочущих тончайшую плеву!

Там высоко, в садах эмалевых, павлин

Растет, кощунственный, зловещим вскормлен светом.

Но ты довольствуешься пламенем моим,

Пока дрожит оно в изгибах темной речи.

Кто ты? Я знаю лишь недолгий ритуал

Волненья твоего и голос торопливый.

Ты во главе стола, ты сумрак раздаешь

Всей наготою рук, в которых свет единый!

ШАРЛЬ ДОБЖИНСКИЙ

Шарль Добжинский (род. в 1929 г.). — Поэт, журналист, литературовед, переводчик, член ФКП. Родился в Варшаве, ребенком был увезен во Францию. Гражданский пафос, неотделимый от глубоко человечных лирических мотивов, яркая образность, острое чувство современности характерны уже для первого сборника Добжинского — «Решительный вопрос» (1950), за которым последовали «Мичуринские сады», «Любовь к родине», «В один голос». Автор книги «Адам Мицкевич, странник грядущего», содержащей переводы из великого польского поэта и исследование о нем. В 1975 г. выпустил сборник гражданской лирики «Столица мира».

ГДЕ ТЫ, ИСПАНИЯ?Перевод М. Ваксмахера

Памяти Хулиана Гримау[232]

Я спустился к потокам хмурым,

К водам, лишенным утра,

В край неподвижного камня,

В край немого металла.

Нищие плоскогорья.

Черные веки обрывов.

В небо луной иссохшей

Кастилия смотрит устало.

Память бросала тени

На голые плечи склонов.

Было лето, как погремушка,

Горохом цикад набито,

Набито набатным звоном,

Тайной налито силой.

…Край соломы и охры.

Фрегат, занесенный илом.

В Бургосе нет прохлады.

В Бургосе потные стены.

В Бургосе голые дети

Барахтаются в фонтанах.

И костлявые руки собора

Сквозь облако древней пыли

Тянутся к золоту солнца,

К нитям дождей оловянных.

Где ты, Испания, где ты?

Я ловлю в завываниях ветра

Эхо песен твоих недопетых.

Я в глазах твоих сыновей

Вижу искры горячего света,

Блики завтрашнего рассвета.

Я знаю: багровое пламя

Зреет под серым пеплом.

Где ты, Испания, где ты?

Я ищу, ищу твои песни

На улицах, сном одетых,

Пропитанных запахом плесени

И жгучей мечтой о просторе.

Этот сон солонее моря,

В котором свое лицо

Ты отмоешь от крови и горя.

У людей твоих нету света.

Нет ветвей у них. Прошлого нету.

Смерть для них привычная штука.

Жизнь для них ежедневная мука.

Их постель — холодные скалы…

Я в растоптанных розах, Испания,

Тяжкий твой крест искал

И сердце, магнит усталый.

На восходе стены Авилы

Полыхают в отсветах желтых.

А в небе гигантом хилым

Встает нефтяное солнце.

А красота — это сука,

По следам бредущая смерти.

А красота — это стыд

На лицах людей голодных.

Где ты, Испания, где ты?

Красоту твою руки слепые

Ночами ощупью ищут.

Туристы домой увозят

Фотографии тощих нищих.

А звезды к рассвету тают,

И бросаются люди в изгнанье —

В лиловый костер вокзала.

Где ты, Испания, где ты?

Нет, не в чванном золоте храмов,

Не в аренах — пурпурных ямах,

Не в знойной дремоте лета,

Не в изгибах долин холмистых —

Амфорах лунного света,

И не в душном сумраке порта,

Где ночами швартуются шлюхи.

Где ты, Испания, где ты?

Ты в этих строках, Испания,

Твои мечты и страдания

Колотятся в сердце поэта.

Ты в руках горняков бастующих,

Ты в непокорной Астурии,

Ты за решетками тюрем,

Ты в огненном солнце рассвета.

ЖАК БРЕЛЬПеревод М. Ваксмахера

Жак Брель (род. в 1929 г.). — Поэт-песенник, композитор, актер, режиссер-постановщик. Родился в Брюсселе, в семье владельца картонажной фабрики. В 1953 г. дебютировал на сцене парижского театра «Труа-Бодэ». Снимался в фильмах «Профессиональный риск» (1967), «Мой дядя Бенжамен» (1969) и др. Постановщик фильма «Леон» (1971), автор оперы по мотивам Жюля Верна «Путь на Луну» (постановка 1969–1970 гг.). С успехом гастролировал в Северной Африке, Испании, Греции и СССР (1965 г.). Стихи Бреля выражают напряженность внутренней жизни человека из народа, интеллигента-демократа.

МЫ УВИДЕТЬ ДОЛЖНЫ…

За густой пеленой

Наших будничных дел,

За больной маетой

Наших душ, наших тел,

Сквозь унылые тени

Обид и забот,

Сквозь тугое сплетенье

Житейских невзгод,

За уродливым миром

Пустой суеты,

За угрюмым и сирым

Лицом нищеты —

Мы увидеть должны,

Как прекрасна земля,

Как березы нежны

И легки тополя,

Сердце верного друга

Увидеть должны,

Зелень летнего луга

И трепет весны…

Сердце верного друга

Увидеть должны,

Зелень летнего луга

И трепет весны.

Сквозь ворчанье, и зов,

И рыданье, и брань,

И сквозь визг тормозов

В предрассветную рань,

За пронзительным плачем

Пожарных сирен,

За концертом кошачьим

Супружеских сцен,

И за воплем орущих

В саду малышей,

За истерикой ждущих

Войны торгашей —

Мы услышать должны

Шепот сонной травы,

Красоту тишины,

Птицу в гуще листвы,

Что во мраке лесном

Задремала, успев

Сочинить перед сном

Колыбельный напев,

И во мраке лесном

Чутко дремлет, успев

Сочинить перед сном

Колыбельный напев.

БЫКИ

Быки тоскуют в воскресенье,

Когда им надо ради нас

Уныло бегать по арене,

С тореро не спуская глаз.

Зато у лавочников праздник,

Зато, гордыней обуян,

Любой приказчик и лабазник —

По меньшей мере Дон-Жуан!

Ах, пляшет бык, и кто же сможет

Сказать, какие думы гложут

Быка в тот самый миг, когда

Он замечает на трибунах,

Ах, посреди красоток юных —

Мужей рогатые стада!..

Быки тоскуют в воскресенье,

Когда им надо ради нас

Пред матадором на колени

Валиться в свой последний час.

Зато у лавочников праздник,

Зато отвагою горит

Любой приказчик и лабазник

Среди орущих Карменсит!

Быки тоскуют в воскресенье,

Когда им надо ради нас

Удар кинжала, как спасенье,

Принять, вздохнув последний раз.

Зато у лавочников праздник,

Зато, триумфом ослеплен,

Любой приказчик и лабазник —

Ну просто вылитый Нерон!

Ах, для быка одна отрада —

Призвать на нас все муки ада,

И хворь, и боль, и плен, и тлен,

Но бык нам все простит, поверьте,

Коль вспомнит на пороге смерти

Про Ватерлоо и Верден!..

Верден…

СТАРИКИ

Старики молчаливы, и разве глаза скажут слово-другое за них.

Пусть богаты они, все равно бедняки, даже сердце одно на двоих.

В доме пахнет лавандою и чистотой, бродят отзвуки давних речей.

Как в глухом захолустье, в Париже живут старики среди старых вещей.

Верно, смолоду много смеялись они — голоса до сих пор дребезжат.

Верно, смолоду плакали много они — до сих пор все туманится взгляд,

А в пустынной гостиной дряхлеют часы, и вздыхают уныло во сне,

И бормочут в бреду, и пророчат беду и ему, и ей, и мне.

Старики день за днем отвыкают мечтать, книги спят, пианино молчит.

Больше некого ждать, и воскресный мускат сердце старое не горячит.

Старики неподвижны, их мир, что ни день, цепенеет, сужается в щель —

От постели до кресла, от кресла к окну, и обратно из кресла в постель.

А бывает, на улицу выйдут они, и в толпе, среди лент и венков,

На далекое кладбище тихо бредут, и хоронят других стариков,

И на миг забывают, что дома часы, удрученно вздыхая во сне,

Все бормочут в бреду и пророчат беду и ему, и ей, и мне.

Старики, точно в пруд, погружаются в сон, и не выплыть порой из пруда.

Как боятся друг друга они потерять и, однако, теряют всегда…

Был он злым или добрым, ах, что за печаль для того, кто остался в живых!

Просто худо ему, что остался в живых, когда сердце одно на двоих.

Вы, должно быть, увидите где-то его, он мелькнет перед вами, как тень,

И прощенья попросит за то, что он жив, и зе то, что всю ночь и весь день

В опустелой гостиной дряхлеют часы, и уныло вздыхают во сне,

И бормочут в бреду, и пророчат беду и ему, и вам, и мне,

И бормочут в бреду, и пророчат беду и ему, и нам, и мне.

ШВЕЙЦАРИЯ