— Не называй румына Леоном! — вдруг яростно воскликнул Егоров. — Тоже дружка себе нашла! Называй, как положено, Петреску, еще лучше дадим ему кличку: «Лобастый».
— Он, скорее, кудрявый.
— Пусть будет «Кудрявый», — сердито усмехнулся Егоров, — но чтоб я больше его имени не слышал. Мы тут дело делаем, а не… — С его губ едва не слетело бранное слово, но он вовремя удержался.
— Егоров! — За секунду до этого она даже не подозревала, что когда-нибудь сможет возвысить на него голос. — Ты думаешь, что перед тобой девчонка, которую можно обижать, когда вздумается, говорить ей все, что угодно, а она все стерпит?
— Я совсем этого и не думаю.
— Нет, думаешь! Ты мне еще не муж, Егоров!
Он никогда не мог даже за минуту предугадать, какое его неосторожное слово вызовет внезапный удар. Переход от, казалось бы, беспредельного послушания к ожесточенному и бурному протесту всегда мгновенен.
Егоров уже привык к тому, что постоянно ходил по минному полю и, как бы расчетливо, с внутренней опаской ни двигался по нему, время от времени подрывался, и все вокруг летело к черту. Его преданность и самоотверженность, постоянное желание добра, мужская забота, только что ценившиеся, мгновенно превращались в тлен, и он, Егоров, для нее уже не самый близкий и дорогой человек на свете, а чужой и неприятный, разрыв с которым давно назрел и неизбежен. Он смотрел в ее потемневшие глаза, и ему показалось, что вспышка угасла и она поняла, что сейчас не время ссориться.
— Ах, Генечка, — проговорила она уже спокойно и с сожалением, — неужели ты не понимаешь, что здесь ты не сможешь меня ни от чего уберечь… Сейчас я сильнее тебя, хотя бы потому, что у меня есть «Кудрявый», — она произнесла это слово с легкой усмешкой, — и неизвестно, что еще будет с тобой! Ты прожил в городе только одну ночь…
— У меня надежные документы.
— Но это еще не все! Мне придется пойти в комендатуру, и может так случиться, что мы с тобой не сумеем видеться… часто видеться, — уточнила она, заметив его протестующий жест.
Быстрым движением он налил из ненавистной бутылки рюмку, выпил одним глотком и резко поднялся.
— Что бы с тобой ни случилось, я за тебя в ответе, — сказал он, желая все же утвердить свое право старшего, — я должен знать о каждом твоем поступке.
— Это невозможно!
— Почему?
— Да потому, что мы не сможем часто видеться. Не сможем! Ты будешь ходить ко мне не на свидания, на явку…
Он медленно потер ладонью лоб и встряхнул головой, точно желая освободиться от мучительных мыслей.
— Ты права, — проговорил он. — Мне просто очень трудно.
— И мне тоже!..
— Подойди, — сказал он.
Она встала и обняла его. Никогда еще, кажется, Егорова не охватывало столь острое ощущение потери, как сейчас.
— Я рвался сюда, я так хотел быть рядом с тобою, — говорил он, стараясь подавить смятение. — Тоня! Нам надо пережить войну… Надо! А ты такая… такая хрупкая, незащищенная…
Внезапно она вздрогнула и отпрянула от него. Еще не понимая, что случилось, он попытался удержать ее, но тут же услышал стук в дверь.
— Кто это? — прошептал он.
— Не знаю, — едва слышно ответила она.
— Румын?
Она пожала плечами.
Егоров взглянул на часы. Одиннадцать утра. Что ж, в это время человек может зайти по делу. Надо только поскорее одеться.
Галстук путался, не хотел завязываться. Наконец он кое-как затянул его немыслимым узлом, влез в пиджак, машинально пощупал во внутреннем кармане свои «плодоягодные» документы потомственного фруктового магната…
Из прихожей донесся тихий голос Тони:
— Кто там?
Ответа Егоров не расслышал. Но тут же щелкнул дверной замок, и что-то тяжелое рухнуло на пол.
— Геня! — позвала Тоня.
Он бросился ей на помощь, сжав в руке столовый нож. Окровавленный, в растерзанном пальто человек лежал в глубоком обмороке, уткнувшись головой в старый сундук.
— Да ведь это Дьяченко! — только сейчас поняла Тоня. — Как он сюда попал?
Они с трудом дотащили мнимого «полицая» до дивана и, уложив, начали раздевать. Да, кто-то его основательно отделал. Под левым глазом синяк почти во всю щеку, на губах запекшаяся кровь. Куда делся тот Дьяченко, который произносил на собраниях громовые речи! Широкое румяное лицо, такое знакомое и в то же время что-то утерявшее. Тоня сразу побежала на кухню, смочила полотенце холодной водой и обтерла ему лицо.
Дьяченко, приоткрыв глаза, тихо застонал.
— Где это тебя? За тобой гнались? — склонившись над Дьяченко, спросил Геннадий.
Минут через десять Дьяченко пришел в себя и рассказал, что с ним случилось.
До города Дьяченко добрался благополучно, хотя несколько раз патрули проверяли его документы. А у вокзала он попал в облаву. Один из полицейских чинов долго и придирчиво рассматривал его командировочное удостоверение, и, когда Дьяченко уже решил, что сейчас его схватят, высокий чин строго приказал ему помочь оперативной группе. Оружия, конечно, ему не дали, но поставили в оцепление вокруг вокзальной площади, чтобы охранять группу задержанных. Вид у них был ужасный. Когда напарник Дьяченко на минутку отлучился в соседнюю лавку, чтобы выпить кружку кваса, Дьяченко — была не была! — подмигнул стоящему мужчине: беги, мол! Тот бросился наутек. Но остальные, не заметив поданного знака, решили, что безоружный полицай может им помешать. Напав на Дьяченко, они скрутили ему руки и приложили головой о стену. Еще бы немного — и крышка.
Когда к нему вернулось сознание, вокруг ожесточенно стреляли. Всеми покинутый, Дьяченко лежал на пустынной улице.
Кто-то посоветовал ему пойти в больницу, но он отказался. Хотелось одного: поскорее убраться подальше от Привокзальной площади. На углу одной из улиц он прислонился к тополю, чтобы собраться с силами, и вдруг, как в тумане, перед ним возникла прибитая к дому табличка: «Пушкинская». И само по себе вспомнилось: «дом двадцать семь».
В тот момент он забыл, что не должен, не имеет права идти к Тоне, он почти инстинктивно нарушил запрет и, лишь слегка опомнившись, начал сознавать всю меру своей вины.
— Вы уж простите меня, ребята! — бормотал он. — Виноват! Очень виноват! У меня словно все соображение выключилось.
Егоров неопределенно хмыкнул:
— Ну, ну!..
— Успокойся, Дьяченко, — строго сказала Тоня. — Подними голову… Вот так… Да не стони ты!
Она положила ему на лоб холодный компресс, потом сняла его, забинтовала голову — умело, как тогда Леону. Теперь он мог, как герой, явиться к своему начальству, которому несомненно уже известно о нападении арестованных на полицая.
Дьяченко оглядел комнату, стол, на котором стояли стаканы с недопитым чаем. Эта видимость домашнего уюта вызвала у него жалость к самому себе.
— Вот черти! — сказал он. — Неплохо устроились. А человека гоните на улицу!
— Не горюй, — усмехнулся Егоров. — Ты ж полицай! Будешь со своими дружками по кабакам шляться. А вот куда податься бедному подло-ягодному фабриканту?
Тоня расхохоталась:
— Ничего, и подло-ягодного пристроим!
Она вспомнила, что Федору Михайловичу нужен помощник. Почему бы ему не взять подручным в свою лавочку Геннадия Егорова?
Егоров жестом радушного хозяина налил рюмку и придвинул Дьяченко:
— Ну, тяпни для крепости духа французского коньячку и шпарь поскорее отсюда!
Тот опрокинул коньяк в рот, прищелкнул языком и закрыл глаза.
— Не хочется, ребята, идти! Ой, не хочется!.. Такая это грязная работа. — Он поднялся, взглянул на себя в потемневшее зеркало, висевшее в простенке. — Красавец! Ну не полицай, а звезда Голливуда!
— Особенно у тебя нос хорош, Дьяченко! — улыбнулась Тоня. — Раздулся и посинел, как луковица. Я, например, не люблю носы, которые словно между дверьми сжимали.
— Какой еще Дьяченко, фрейлейн? Перед вами Иван Данилович Макагоненко! Желаю здравствовать!
— До свиданья, господин Макагоненко, — в тон ему сказала Тоня.
— Вот что, — предложил Егоров. — Давай-ка на всякий случай назначим сегодня встречу — ровно в шесть у памятника Дюку!
Дьяченко застегнул пальто, надвинул на уши фуражку, чтобы прикрыть повязку, и взялся за ручку двери.
— Хорошо, когда существуют на свете родные души! — искренне сказал он на прощанье, решительно распахнул дверь и вышел.
В глубине прихожей звякнула щеколда, и все стихло.
— А теперь уходи и ты, — сказала Тоня.
— Куда? — Егоров сидел на диване с опущенными плечами.
— Куда-нибудь! Сюда может прийти Петреску. Вы не должны встречаться. Да и мне, собственно, пора к Федору Михайловичу, в лавочку. Встретимся через два часа в сквере на Соборной площади.
Глава третья
С Федором Михайловичем она договорилась в одну минуту. Он согласился пока что укрыть Егорова в своем доме на Пересыпи.
Конечно, Тоня могла бы добраться до Соборной площади и минуя комендатуру, но она так спешила встретиться с Егоровым, так боялась, что, не дождавшись ее, он уйдет и тогда все опять усложнится и запутается, что решила пойти ближайшим путем.
Еще издали увидела она ненавистный подъезд, около которого прохаживался часовой. Невольно замедлила шаг, захотелось повернуть обратно. Впрочем, чего бояться? Раза три за эти десять дней она благополучно проходила мимо этого мрачного дома и никого не встретила. Пройдет и сейчас,
— Наконец-то, фрейлейн Тоня! Вы, конечно, спешите ко мне?
Офицер, тот самый, с которым она однажды беседовала, приветливо улыбался ей. Суховатые, в синих прожилках щеки его раскраснелись, он тяжело дышал. Очевидно, догонял ее, а это было ему уже не по силам.
— Зайдемте, зайдемте, фрейлейн Тоня. Нам есть о чем поговорить. — И, взяв под локоток, Штуммер настойчиво повел Тоню к парадному входу.
«Теперь конец», — подумала Тоня, поднимаясь по лестнице вслед за офицером, который шел впереди, позвякивая ключами, собранными на колечко.
Все эти дни она только и думала о том, что Штуммер и Фолькенец сами оставят ее в покое. Но нет, как видно, ее все время держат на прицеле; не случайно же так обеспокоен Леон — он, вероятно, все знает, но не может ей этого сказать.