эродром тщательно охраняется.
Оставалось загадкой лишь одно: почему эта игра начата именно сейчас? И почему немцы хотят привлечь внимание именно к Хаджибеевскому лиману? Не исключено, что где-то в другом месте происходят события, о которых не узнать ни одному полицаю.
— А я за это время стал минером! — вдруг сказал Дьяченко, наблюдая, как бережно Егоров прикрывает шинелью Тоню. — Нас две недели натаскивали. Теперь любую мину за полчаса сооружу. А если где «мина-ловушка», то это тоже по моей части. Ну и дрейфил я сначала! — Он усмехнулся, почесал румяную щеку. — А потом, смотрю, дело наладилось…
— Чего это вдруг вас стали учить? — удивился Егоров. — А куда делись военные минеры?
— На фронте. В тылу теперь стараются обходиться своими силами.
— А где будут ставить мины? Не выяснил?
— Выяснить не выяснил, а мин привезли с гору! И все противопехотные.
— Темна вода! — вздохнул Егоров. — Зачем, спрашивается, на ложном аэродроме минные поля?..
— Я сам удивляюсь, — признался Дьяченко. — Нюхал, нюхал, — ничего не понял. И обстановка не такая, чтобы в кошки-мышки играть… По всему видно, настроение у них аховое… Недавно один немецкий полковник наведывался. Между прочим, вместе с нашим румынским майором. С Петреску этим. Хоть мы и незнакомы, но я на всякий случай в кусты…
— Петреску, говоришь?
Егоров взглянул на Дьяченко черными округлившимися глазами и вдруг нагнулся над Тоней и стал ее с силой трясти:
— Тоня! Вставай! Проснись!.. Сейчас же проснись, я тебе говорю!
— Оставь ее, пусть спит.
— Не твое дело! Тоня, проснись!
Тоня застонала, с трудом приоткрыла слепленные сном веки.
— Ну, чего тебе?
— Вставай, послушай, что рассказывает Дьяченко! Петреску тебя и всех нас дурит! — крикнул Егоров. — Потом выспишься… Нужно поговорить!
— Ты изверг, Егоров! — сказала Тоня, выползая из-под шинели. — Плесни-ка мне воды на голову… Ах, мама!.. Ты, Егоров, плохой человек. Дай же чем вытереться.
Дьяченко засунул руку в карман шинели и вытащил бутылку водки, аккуратно налил полстакана и протянул ей:
— Тяпни для бодрости. А вот и огурчик.
Тоня взяла стакан, заглянула в него и нерешительно поднесла ко рту.
— Подожди! — вскинул руку Дьяченко. — Выпьем все вместе, ребята. Все может случиться: раскидает нас жизнь. Давайте договоримся, если потеряем друг друга, — встретиться через двадцать лет.
— Где встретиться? — спросила Тоня. — И почему через двадцать лет?
— Здесь, в Одессе. Интересно, что с нами будет?..
— Согласен, — сказал Егоров. — Я доживу!
— И я доживу! — сказал Дьяченко. — Только сразу давайте установим место.
— У памятника Дюку, — сказала Тоня.
— Отлично! — согласился Дьяченко. — В какой день? Какое сегодня число?
— Нет, лучше под Новый год. Ровно в двенадцать ночи! — сказал Егоров.
— Ребята! А если мы будем жить не в Одессе, а в других городах, — спросила Тоня, — как тогда?..
— Все съедемся, — твердо сказал Дьяченко. — Сколько мне будет лет? Сорок пять? Я же буду еще совсем молодым мужиком. Ну, за встречу!..
Он выпил свои сто граммов единым духом, ревниво проследил, чтобы до конца выпила и Тоня, и вкусно хрустнул огурцом. Она подробно рассказала обо всем, что пережила за эти несколько дней. Слушая ее, Егоров все больше мрачнел. Да уж, она попала в переделку. Можно сказать, чудом осталась жива. Этот бандюга в блиндаже запросто мог ее пристрелить, но зато теперь установлено, что Коротков — агент гестапо и с ним надо кончать игру. Но умно, чтобы не вызвать подозрений и не спугнуть.
К Штуммеру придется идти и доложить все, что приказал полковник. Конечно, люди Короткова добрались благополучно, входят в доверие и ждут дальнейших указаний. Время, когда будет наиболее удобно начать новую карательную операцию, они сообщат.
— Ну вот, а теперь перейдем к другому делу, — сказал Егоров. — Дьяченко, повтори, где ты видел Петреску.
Дьяченко долго рассказывал о своей встрече с румыном. По всем признакам, тем немецким полковником, с которым приезжал Петреску, был Фолькенец. Наслушавшись и наглядевшись всего понемногу, Дьяченко пришел к выводу, что ожидают десантников у Хаджибеевского лимана. На это же намекал Тоне и Петреску. Он сказал тогда, что Фолькенец, возможно, вскоре уедет из Одессы.
— Копаемся! — проворчал Егоров. — Теряем попусту время. А знаешь, что я решил? — повернулся он к Тоне. — Я решил, что правильнее всего действовать через старика Тюллера. Как-никак он Зинаиде отец, и ему проще подступиться к ней, чем любому из нас.
— Это еще как сказать, — возразил Дьяченко. — Они не виделись, кажется, чуть ли не со дня оккупации. К тому же ведь мы пока еще сами не знаем, о чем именно его просить.
— Одну минуту, ребята! — Егоров замер, о чем-то напряженно думая. — Тюллер мне сказал, будто у него в Люстдорфе есть дача, правда, старая, но это уже кое-что…
— Ты хочешь сказать, что Зина и Фолькенец могут оказаться на этой даче? — спросила Тоня.
— Вот именно! Могут!
— Нет! — решительно возразил Дьяченко. — Зина откажется. Она наверняка скрывает от Фолькенеца, что у нее есть папаша. Иначе старик давно бы кончил все свои «художества».
— Ладно, обо всем этом я еще подумаю, — подытожил Егоров. — Возможно, придется напрямки поговорить с Тюллером, тогда все станет ясно.
Дьяченко вытащил из кармана не первой свежести платок, тщательно вытер вспотевшее лицо и шею, сказал:
— А знаете, почему я приехал? — Он с обидой посмотрел сначала на Тоню, потом на Егорова. — Эх вы, даже не спросите! А у меня просто голова лопается от мыслей! Третьего дня нам приказали отобрать сто пленных из тех, кто послабее, и вернуть в Одессу. Спрашивается, зачем? Расстрелять? Так для этого незачем с места на место возить. И куда, вы думаете, привезли? Прямо в городскую комендатуру. Там их пока заперли по камерам. Говорят, какая-то операция задумана, а какая, не пойму…
— А ты расспроси у дежурных, — сказал Егоров.
— Так они в самый последний момент узнают либо вообще ничего не узнают.
— Я пойду, — сказала Тоня. — Прощайте и не поминайте лихом. Меня ждет Штуммер.
Глава одиннадцатая
Штуммера в комендатуре не оказалось. Дежурный, очевидно уже предупрежденный, едва взглянув на Тонин паспорт, открыл большую, бухгалтерского вида книгу и пересказал немногословное распоряжение Штуммера: немедленно отправиться в Люстдорф. Это означало — к Короткову!
Ох, как ей этого не хотелось! Пока она еще верила в то, что над ним нависла угроза смертельной опасности, и искала способа, как выручить его из беды, встречи с ним казались необходимыми. Но теперь она знала, что перед ней изощренный враг, который ведет свою сложную игру: завоевывает доверие тех, кто хочет бороться с гитлеровцами и потом предает их.
На вопрос, когда же вернется Штуммер, дежурный весьма уклончиво ответил, что майор, мол, в командировке и будет не ранее конца недели.
Что ж, надо идти. Приказ есть приказ.
И снова — дорога. И одиночество, и ожидание встречи, которая неизвестно как начнется и неизвестно чем кончится…
В комнате у Короткова как будто ничего не изменилось. Даже краюха хлеба, похоже, та же самая и так же лежит в смятой газете, окруженная крошками… Но вот в самом хозяине дома что-то вроде изменилось. Он заметно обеспокоен чем-то, лицо его стало желтым, мертвенно поблескивают железные зубы.
Он выслушал, не перебивая, подробный рассказ Тони о встрече с Григорием Ивановичем и Виктором, о том, как они грелись у костра и как они ее радушно приняли, накормили, а потом втроем они пошли к дальнему лесу. Ее они на всякий случай оставили в кустах, в стороне от блиндажа, чтобы не подвергать опасности, если вдруг наткнутся на засаду, и чтобы она смогла вернуться и обо всем доложить. Но все счастливо обошлось. Партизаны выслали своих людей и указали дорогу в лагерь. Командир отряда, узнав, что они пришли для связи, подробно расспросил о делах группы и пока оставил их у себя. А ее послал сообщить, что все обошлось благополучно…
Рассказывая, она думала о том, что, собственно, игра уже окончена: он не может не знать, что ее послал Штуммер, и потому ждала, что Коротков оборвет ее на полуслове. Но он слушал внимательно, одобрительно покачивал головой, а на лице его застыло какое-то болезненное выражение, какая-то невысказанная тоска, что ли…
— Ты Луговому обо всем доложила? — спросил он, когда она закончила, подавив облегченный вздох, потому что история, которую сочинил для нее Богачук, кажется, прозвучала для Короткова вполне убедительно.
— Нет. Он болен, и я его не нашла.
— Та-а-ак, — нараспев проговорил Коротков. — Ну, а тех, кто ожидал в блиндаже, ты видела?
— Нет, они так и не вышли.
Коротков кашлянул, задумчиво провел пальцем с прокуренным ногтем по верхней губе и откинулся на спинку стула.
— Ну что ж, спасибо. Жаль, конечно, что мы с Луговым теперь долго не увидимся, но надеюсь, у нас еще будут общие дела.
Тоня видела, что его что-то еще беспокоило.
— Ну, как там, большой отряд? — спросил он.
— По-моему, очень большой.
— Примерно сколько человек?
Тоня пожала плечами:
— Не знаю… Все же в лесу… Не видно…
— Ну все-таки? — настаивал Коротков. — Триста, четыреста?..
— Гораздо больше.
— Вооружены?
— У всех винтовки и автоматы.
— Так-с… А со жратвой у них как?..
— С этим трудновато. На щи нажимают, — улыбнулась Тоня.
— Богачук — он какой хоть из себя?
— Невысокий, кучерявый… Лет сорока, не больше… Его уважают, — добавила Тоня, понимая, что он хочет узнать. — Дисциплину держать умеет…
— Вижу, у тебя к нему симпатия, — улыбнулся Коротков.
— Особой нет. Просто говорю, что видела.
— А как Григорий Иванович и Виктор?.. Как они себя вели?..
— Когда шли, волновались.
— Ну, понятно! Не на пироги я их послал, — проговорил Коротков. — А в отряде как было?
— Часовые, конечно, встретили недоверчиво. Завязали нам всем глаза. Но когда нас проверили, отношение, конечно, изменилось…