— При тебе с ними разговаривали?
— Их отдельно повели, а меня в санитарную часть сразу отправили — ноги я себе стерла… Со мной потом отдельно беседовали. Всякие вопросы задавали, но я, конечно, не сбилась…
Она нарочно говорила нечетко, вызывая Короткова на откровенный разговор, но он этого словно не понимал.
— Трудно работать! — говорил он, шагая и шагая по комнате. — Правда, ядро я уже собрал крепкое, но нужны связи. А знаешь, как это трудно! Тот же Луговой… Тебя вот посылает, а сам на явку не приходит. А нам сейчас нужно объединять силы. Ты ему об этом при случае скажи.
— Ладно…
«Он чем-то обеспокоен, но о судьбе Григория Ивановича и Виктора еще ничего не знает», — думала Тоня, чувствуя, как постепенно ослабевает стесненность в груди и возвращается спокойствие. Конечно, исчезнувших полицаев будут искать, и, может быть, Штуммер уже выехал в Доронино. Однако что бы ни произошло, она будет настаивать на том, что в блиндаж не заходила и никого не видела.
— Ничего! — Коротков устало махнул рукой. — Вот проведем совместную операцию, тогда, уверен, все изменится. Когда будут общие дела, тогда возникнут и более крепкие связи. Верно? А операция намечается интересная!.. Можно отбить у немцев сотню пленных. Сто спасенных! И это уже немало… Их каждый день гоняют на товарную станцию, там неподалеку вход в катакомбы… Людей у меня мало. — Он болезненно улыбнулся и придвинул к Тоне хлеб: — Ешь! А чайку сейчас согрею.
Внезапно на крыльце застучали чьи-то шаги, послышались голоса нескольких мужчин. Коротков быстро распахнул входную дверь.
Тоня взглянула и содрогнулась. Через порог перешагнул Камышинский! Он тоже сразу ее узнал, испуганно попятился назад, но чьи-то руки подтолкнули его, и он невольно оказался на середине комнаты.
Камышинский был одет так же, как и при встрече в комендатуре. Тюремная желтизна словно задубила морщины на его лице, и они казались твердыми. В глазах с кровяными прожилками — острая настороженность.
— Что вам от меня надо? Зачем вы меня сюда притащили? — крикнул Камышинский, оборачиваясь к мужчинам, один из которых, лет сорока, в черном пальто, держал в руке котелок, какие носили муниципальные чиновники. На его тщательно выбритом интеллигентном лице с подбритыми усиками застыла испуганная, вымученная улыбка. И странно было видеть, что другой рукой он сжимает пистолет, — правда, держит его неумело, очевидно впервые в жизни направляет оружие на человека.
Второй мужчина, грузный, в меховой куртке, которую давно пора бы заменить чем-нибудь более легким, загораживал дверь, и Тоня, взглянув на его могучие кулаки, подумала, что они могут оказаться пострашнее пистолета.
Коротков молча разглядывал Камышинского, нервно покусывая губы. Он стоял по другую сторону стола, словно отгородившись незримой стеной не только от Камышинского, но и от всех, кто находился в комнате.
Человек в черном пальто подошел к столу, положил на край свой котелок, а на котелок — пистолет, и неожиданно простецким движением отломил от краюхи хлеба горбушку.
— Проголодался, черт побери! — проговорил он, запихивая хлеб в рот. — Три часа сюда добирались…
— Что вам от меня надо? — снова спросил Камышинский, пристально поглядев на Тоню, словно стараясь понять, поможет ли она ему. Не новое ли это испытание, устроенное Штуммером?
— Вы Камышинский? — басовито спросил Коротков.
Тот сипло перевел дыхание и зашелся долгим кашлем.
Коротков терпеливо ждал, безучастно поглядывая в окно.
Тоня почувствовала, что перестает понимать все, что происходит кругом, — просто сходит с ума! Неужели Штуммер освободил Камышинского? Как? Зачем? Почему?
Наконец Камышинский справился с кашлем.
— Я устал. Не могу больше стоять, — сказал он, ища взглядом стул.
— Постоишь! — впервые подал голос толстяк от дверей.
— Вы Камышинский? — снова повторил Коротков. — Отвечайте! Вас спрашивают.
Камышинский вновь испытующе поглядел на Тоню. «Почему ты здесь?» — спрашивал его взгляд. Он молчал, переминаясь с ноги на ногу.
— Я в последний раз спрашиваю: вы Камышинский?
Тоня прикрыла глаза и вдруг услышала негромкий, с астматическим придыханием голос Камышинского:
— Ты вот меня не узнаешь, а я тебя давно знаю! Ты Коротков! Я к тебе в Жовтневый райсовет приходил, ты инспектором по жилищному делу подвизался. Конечно, ты меня не запомнил. Где тебе всех помнить! А я перед тобой, сволочью, унижался, чтобы ты помог мою старуху мать из подвала переселить… А теперь ты опять надо мной изгиляешься… Что тебе надо? Что?
— Предатель! Подлец! — Глаза Короткова побелели. — Душегуб проклятый! Говори, скольких людей предал?
— Вы ведете себя, как бандиты! — выкрикнул Камышинский. — Кто дал вам право…
Голос Короткова еще более окреп:
— Камышинский! Судом подпольного трибунала вы, как подлый предатель Родины, именем народа приговорены к смертной казни! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Исполнение немедленное.
— Не смейте меня убивать! Не смейте! — закричал Камышинский и с неожиданной легкостью бросился к двери, но тут же отлетел в угол, отброшенный толстяком.
— Где будем его решать? — деловито спросил толстяк. — В сарае опасно: могут услышать выстрел. Предлагаю повесить…
— Подожди, Коротков! Подожди! Я могу тоже спасти тебе жизнь! — с торопливой горячностью заговорил Камышинский, подбегая к столу. Перегнувшись, он схватил Короткова за руку. — Подожди, Коротков!.. Я могу многое сказать…
— Замолчи, вражина! — Коротков брезгливо вырвал руку из его цепких пальцев. — Уведите его!
— Нет! Нет! — Камышинский бессвязно бормотал. Нижняя челюсть его отвисла, он озирался, стараясь найти выход и отдалить свой смертный час. — Зачем же так! Когда меня выпустили из тюрьмы, я ведь не скрылся… Я многое там узнал!.. Штуммер… — Он вдруг осекся, повернулся к Тоне и истерически крикнул: — Уберите ее!.. При ней я не могу говорить!..
— Увести! — приказал Коротков, и толстяк, ухватив Камышинского за плечи, приподнял его, вытолкнул за дверь и скрылся за нею сам.
Из сеней донесся вопль, Тоня услышала, как упало тело.
Человек в черном пальто побледнел, но не сдвинулся с места.
— Да помоги ты ему! — вдруг яростно набросился на него Коротков. — Все вы белоручки!..
Человек торопливо выбежал.
Тоня молча сидела у окна, стараясь не смотреть на Короткова. «Предатель убил предателя! Зачем Коротков это сделал? — думала она. — И почему при ней? Неужели он считает, что она до сих пор не поняла, кто он? Штуммер совершил грубую ошибку, в результате чего Коротков нарушил законы подполья и тем разоблачил себя».
— Товарищ Коротков, — тихо начала она, — мне вам надо кое-что сказать…
— Говори. — Коротков приблизился к ней, в его желтоватых глазах появилось выражение настороженного любопытства. — Ты хочешь мне помочь?
— Да, хочу…
На его лбу выступила капелька пота.
— А что ты можешь сделать?
— Еще не знаю! Кое-кто у меня есть на примете.
— Когда сумеешь сказать точнее?
— Дня через два.
— Буду ждать. Спасибо… Ты хорошая девушка. — Сцепив пальцы, он щелкнул суставами. — Только запомни мой новый адрес: Картомышевская улица, угловой дом с продовольственным магазином. Второй этаж, во дворе…
Она вернулась домой перед самым комендантским часом и бросилась на диван. У нее хватило сил только скинуть туфли, и она заснула раньше, чем голова коснулась шершавой плюшевой подушки.
Глава двенадцатая
— А вы убеждены, что она живет именно в этом доме?
— Да, Карл Иванович. Парадный подъезд, второй этаж, квартира восемь. Она уже около года здесь…
В голубых глазах Тюллера — беспокойство. После тщательного обсуждения с Егоровым и Федором Михайловичем, в каком виде ему лучше всего явиться пред ясны очи дочери, он надел один из своих лучших костюмов, темно-серый в золотистую крапинку. Пусть Зинаида сразу поймет, что он вполне благополучен и не пришел к ней просить о помощи.
Полноватый, с коротко подстриженными седеющими волосами, он держался уверенно, с той независимостью, какую ему обеспечивало положение «фольксдойче». В театре говорили, будто в Берлине у Тюллера есть влиятельные друзья. И он сам заботился, чтобы эти слухи разрастались: в столь сложном положении никогда не мешает, чтобы к уважению примешивался страх.
Он был одним из наиболее хорошо законспирированных участников группы. В своей «специальности» — печати и штампы на документах — старик достиг поразительного мастерства. Еще ни разу паспорт, побывавший в его руках, не вызвал подозрения при прописке в полиции.
— Собственно, зачем вам нужно, чтобы я пригласил Зину и Фолькенеца на свою дачу? — требовательно спросил Карл Иванович у Федора Михайловича, который, как и следовало ожидать, взял эти трудные переговоры на себя. — Кто вставит стекла, починит крышу?
— Видите ли, Карл Иванович, ваша дача нужна для того, чтобы на ней была совершена помолвка.
— Помолвка? Чья помолвка?
— Вашей дочери Зинаиды с, очевидно, вам известным полковником Фолькенецем.
Пораженный, Тюллер умолк.
Федор Михайлович долго прикуривал сигарету.
Наконец старик нашел в себе силы заговорить:
— Вы знакомы с Зинаидой? Неужели она действительно выходит замуж за этого… Он, по-моему, работает в гестапо?
— Нет, в абвере. Впрочем, это мало меняет суть дела. К сожалению, Карл Иванович, с Зинаидой я не знаком.
— Так! — Тюллер все еще не мог оправиться от удара. — Но чем, собственно, я могу вам помочь? У нас ведь с дочерью, в общем, полный разрыв. Уже много лет мы с ней не встречаемся…
— Знаю. И мне известны причины.
— Тогда тем более вы должны понимать…
— Дорогой Карл Иванович! Поверьте, что, если бы у нас были другие пути, мы бы вас не беспокоили.
— Что вам еще известно?
— Зинаида больше года связана с Фолькенецем. Как развивались их отношения, мы, естественно, не знаем, но можно с уверенностью сказать, что за это время она никого не выдала. Ни единого человека.