20
Виктор Ленцен стоит, наклонив голову, смотрит на меня исподлобья и молчит. Смотрю на него. Больше никакой мягкости с моей стороны. Что бы ни произошло.
Мы снова садимся. Я заставила его сделать это, угрожая пистолетом.
– Где вы были двенадцать лет назад? – спрашиваю я.
Ленцен издает какой-то жалобный звук, но не отвечает.
– Где вы были двенадцать лет назад?
Я повторяю, не повышая голоса, не крича, ровно, спокойно, как меня учили.
– Вы знаете Анну Михаэлис?
Ленцен смотрит на меня. Я смотрю на него.
Это действует на нервы – долго смотреть кому-то в глаза. У Ленцена глаза серые, светлые, очень светлые. Но в этой серости есть различимые оттенки, несколько зеленых и карих крапинок, и она окаймляет маленькие черные круги зрачков. Глаза Ленцена похожи на одновременное затмение двух солнц.
– Вы знаете Анну Михаэлис?
Молчание.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
Молчание.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
Ничего. Только хмурится. Словно впервые слышит эту дату и впервые пытается вспомнить.
– Не знаю, – наконец тихо говорит он.
Заговорил. Это хорошо.
– Почему вы мне лжете, господин Ленцен?
Если бы дело было в кино, мне следовало бы направить пистолет ему прямо в лоб, чтобы подкрепить свои слова.
– Где вы были двенадцать лет назад?
Молчит.
– Отвечайте, черт вас возьми!
– В Мюнхене, – говорит Ленцен.
– Вы знаете Анну Михаэлис?
– Нет.
– Почему вы лжете, господин Ленцен? Это же бессмысленно.
– Я не лгу.
– За что вы убили Анну Михаэлис?
– Я никого не убивал.
– Сколько женщин вы еще убили?
– Я никого не убивал.
– Кто вы?
– Что?
– Кто вы? Насильник? Грабитель? Вы знали Анну? – Анну? – повторяет Ленцен, и у меня мурашки бегут по коже. – Нет.
Когда он произносит это имя, Анна, – которое читается с конца так же, как и с начала, чем так гордилась сестра, – со мной что-то происходит. Я дрожу. Я вижу Анну, боявшуюся крови и лежащую в кровавой луже. И понимаю, что так просто Ленцен отсюда не уйдет. Виктор Ленцен или во всем сознается, или умрет.
Ленцен молчит.
– Вы знаете Анну Михаэлис?
– Нет. Я не знаю никакой Анны Михаэлис.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
Снова молчание.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
– Я… – запинается он. – Не помню.
Это бесит меня. Он прекрасно знает, где был двадцать третьего августа две тысячи второго года. Он прекрасно знает, к чему я веду. Я уже выложила все карты на стол. На что он надеется?
– Что это значит? – спрашиваю я, не в силах скрыть своего раздражения.
– Фрау Конраде, прошу вас, выслушайте меня. Прошу вас, сделайте такую милость.
Он меня достал. Ломая его, я сама себя измотала. Не могу выносить этого взгляда, этого голоса, этой лжи. Я уже не верю в то, что он сознается.
– Ну, хорошо, – говорю я.
– Я не знал, что вы потеряли сестру, – говорит он, и от этого наглого лицемерия у меня даже задрожала рука, сжимающая пистолет.
Он говорит это с безнадежной скорбью, так, словно это несчастный случай, в котором никто не виноват. Мне хочется снова стукнуть его по башке, только посильнее и не один раз.
Он читает это желание в моих глазах и, защищаясь, непроизвольно закрывается руками. Какой жалкий, какой покорный, словно побитый ребенок, как он пытается разжалобить меня. Какая низость.
– Я не знал об этом, – повторяет Ленцен, – и очень вам сочувствую.
Мне хочется его пристрелить. Заодно узнаю, что при этом чувствуешь.
– Вы действительно считаете, что это сделал я?
– Я знаю, что это сделали вы, – уточняю я. – Да.
Ленцен на мгновение умолкает.
– Почему? – наконец спрашивает он.
Я недоуменно хмурюсь.
– Откуда вы это знаете?
Что за спектакль, Виктор Ленцен? Ты это знаешь. Я это знаю. И ты знаешь, что я знаю.
– Откуда вы это знаете? – снова спрашивает он.
Во мне что-то оборвалось, мое терпение лопнуло.
– Да потому что я видела тебя! – кричу я. – Потому что я смотрела тебе в глаза, точно так же, как смотрю сейчас. Кончай врать, кончай притворяться, я вижу тебя насквозь, я вижу тебя насквозь.
Сердце колотится, задыхаюсь, как будто пробежала стометровку. Он выглядит растерянным. Снова инстинктивно закрывается руками.
Меня колотит. Но одна мысль останавливает меня: если я его пристрелю, то никогда не узнаю, почему Анна должна была умереть.
– Но это невозможно, фрау Конраде, – говорит Ленцен.
– И тем не менее это так.
– Я не знал вашу сестру.
– А тогда зачем ты ее убил?
– Я никого не убивал! Вы ошибаетесь!
– Я не ошибаюсь!
Ленцен смотрит на меня как на капризного ребенка, который уперся и не поддается никаким уговорам.
– Да что же произошло, в конце концов? – спрашивает он.
На мгновение, только на одно мгновение закрываю глаза. Изнутри по сомкнутым векам бежит красная рябь.
– При каких обстоятельствах погибла ваша сестра? И где? – спрашивает Ленцен. – Если бы я знал подробности, мне, возможно, удалось бы вас убедить в том…
Боже, дай мне силы не нажать на курок.
– Я сразу узнала тебя, когда увидела по телевизору, – бросаю ему в ответ.
– Возможно, вы тогда видели кого-то…
– Ты прав, черт возьми! Конечно, я видела кого-то!
– Но не меня!
Как он может так говорить? Как он может так говорить? Мы оба были там, и как он может так говорить, на что он надеется? Мы оба были там, в той комнате, в тот жаркий летний день, с запахом крови.
Мгновенно напрягаюсь, заметив его движение, – он встает из-за стола. Инстинктивно встаю и направляю пистолет прямо в грудь. Что бы он ни сделал, я успею его остановить. Он поднимает руки.
– Рассудите сама, Линда, – говорит он. – Если бы я был виновен, я бы уже давно сознался.
Какой он тяжелый, этот пистолет.
– Рассудите, Линда. Речь идет о человеческой жизни. Я понял, вы – суд присяжных. Вы обвиняете меня в убийстве, и вы – суд присяжных. Так?
Киваю.
– Тогда дайте мне право сказать слово в свою защиту.
Снова киваю, едва скрывая отвращение.
– Есть ли у вас другие доказательства моей вины, кроме того, что думаете, будто видели меня на месте преступления?
Не отвечаю. Ответ мучителен для меня. Нет.
– Рассудите, Линда. Прошло двенадцать лет, ведь так? Ведь так?
Киваю.
– Целых двенадцать лет. И вдруг по телевизору вы видите убийцу сестры? Какова вероятность такого события?
Мне не нравится этот вопрос. Я сама не раз задавала его себе, долгими ночами, после «землетрясения». Меня тошнит. Голова раскалывается. Все кругом плывет.
– Рассудите сама, Линда. Какова вероятность?
Не отвечаю.
– Вы уверены, что я виновен, Линда? Не скорее всего, не на девяносто девять и девять десятых процента, а абсолютно уверены, без тени сомнения. Если да, то стреляйте в меня – здесь и сейчас.
Все вокруг плывет.
– Рассудите сама. Речь идет о двух человеческих жизнях, вашей и моей. Вы уверены?
Не отвечаю.
– Вы абсолютно уверены, Линда?
Мне плохо. Голова раскалывается, столовая вращается по вытянутой эллиптической орбите, и я думаю о том, что и сама земля с непостижимой скоростью летит в пустом и холодном пространстве вселенной. У меня кружится голова.
– Ваша сестра была убита двадцать третьего августа две тысячи второго года? – спрашивает Ленцен.
– Да, – тихо говорю я.
Ленцен глубоко вдыхает, медленно выпускает воздух. Похоже, он размышляет. Молчит. Похоже, на что-то решился.
– Мне кажется, я знаю, где был в этот день, – наконец говорит он.
Напряженно смотрю на него. Он стоит передо мной с поднятыми руками. Приятный интеллигентный человек, который вполне мог бы мне и понравиться, не знай я, что скрывается за этой привлекательной внешностью. Нельзя позволить себя усыпить.
– Где была убита ваша сестра? – спрашивает Ленцен.
– Вы сами прекрасно знаете, – отвечаю я.
Ничего не могу с собой поделать, в броне самоконтроля появились трещины.
– Не знаю, – говорит Ленцен, – готовясь к интервью, я не нашел информации о том, что у вас была сестра, которую убили.
– Хотите знать, где была убита моя сестра? – спрашиваю я. – В своей квартире. В Мюнхене.
Ленцен вздыхает с облегчением.
– В это время меня не было в Мюнхене, – говорит он.
На это я только фыркаю.
– В это время меня не было в Мюнхене, и я могу это доказать.
Смотрю на него. Он с облегчением издает короткий, лишенный всякой веселости смешок и еще раз почти недоуменно повторяет:
– И я могу это доказать.
И садится за стол.
Я запрещаю себе покупаться на этот дешевый блеф, не свожу с него глаз, тоже сажусь. Ленцен снова смеется. Истерически. Он похож на человека, для которого худшее позади, он уже было совсем попрощался с жизнью, но вдруг впереди забрезжил свет надежды.
Что происходит?
– Если вас не было в Мюнхене, то где же вы были?
Ленцен смотрит на меня покрасневшими глазами. Он до предела измотан.
– В Афганистане, – говорит он. – Я был в Афганистане.
24. Софи
События прошлой ночи Софи вспоминала как сон. Согнувшаяся тень в ее машине, шаги за спиной, ее архаический ужас. Такой же ужас должна была испытывать Бритта в свои последние минуты.
Может, надо сообщить полиции, что за ней кто-то гнался? Но что она им скажет? Ей и самой сейчас это кажется не совсем реальным. И как она будет рассказывать о том, что произошло, этой высокомерной молодой комиссарше, на которую ее обязательно переключат, сколько ни объясняй, что хочешь поговорить с комиссаром Йонасом Вебером. Это обстоятельство волновало Софи куда больше, чем ей хотелось бы. Правда, они не дали ход заявлению против нее. Но все равно сейчас в полиции у нее не самая лучшая репутация. С другой стороны, человек, который преследовал ее на подземной стоянке, мог засветиться на камерах наблюдения. И тогда его существование было бы, наконец, доказано.