Или сойду, если так будет продолжаться.
Такова реальность, такова моя жизнь.
Результаты длительной изоляции: нарушение сна, потеря аппетита, когнитивное расстройство вплоть до галлюцинаций. Я все это знаю, я много читала.
Панические атаки, психологическая травма, писательская зачарованность вымыслом, и эти постоянные страшные муки совести за то, что не смогла спасти Анну, мое нескончаемое одиночество…
Все это имело смысл. Имело смысл, но ничего не изменило. Кладу смартфон на стол, смотрю на Ленцена. Теперь мне это дается труднее, чем прежде.
Человек, который сидит передо мной, невиновен. Все, что он говорил и что представлялось мне доказательством его вины, – оказалось не чем иным, как комментариями к характеру выдуманного литературного персонажа.
Что ты наделала, Линда?
Сжимается горло. Неудержимо подступают слезы, и вспоминаю, что больше десяти лет я не плакала. Я рыдала без слез. Все плывет перед глазами. Потолок вдруг сплошь покрывается насекомыми, превращается в копошащийся, кишащий ковер. Я теряю контроль над собой. Больше не знаю – кто я. Не знаю – кто я, как меня зовут, что происходит. Меня больше нет. Есть только голос.
– Положите пистолет, Линда.
Голос Ленцена. Снова чувствую тяжесть в руке. Смотрю на нее, крепко сжимающую рукоятку, на побелевшие костяшки пальцев. Ленцен медленно встает и с поднятыми руками осторожно двигается ко мне.
– Положите пистолет.
Слышу его как сквозь вату.
– Спокойно, – говорит он, – спокойно.
Все кончено. Сил больше нет. Ужас от всего, что тут произошло, от всего, что я натворила, парализует меня. Смартфон выскальзывает из руки и грохается об пол, я дрожу всем телом. Мышцы не слушаются, обмякаю, сползаю со стула и уже готова упасть, но Ленцен подхватывает меня, и мы оба валимся на пол, сидим, задыхаясь, вспотевшие, испуганные, Ленцен держит меня, а я не чувствую ни рук, ни ног, расслабленная, как паралитик, бессильная что-нибудь изменить. Жду и терплю. Вся как тугой узел. Узел в форме женщины, тугой и крепкий. Но что-то начинает происходить, материковые плиты в сознании сдвигаются, узел начинает развязываться, медленно, и я вдруг понимаю, что плачу. Дрожу и рыдаю в объятиях Виктора Ленцена, полностью растворившись, как соль в океане, желая лишь одного – разрядить нечеловеческое напряжение последних дней в этой телесной дрожи. Сознание мутится, оно не может вместить ощущение телесной близости, которое так непривычно и которого я так страстно желала все эти десять с лишним лет. Ленцен теплый, сильный, большой, моя голова у него на груди, в ямочке у горла, я скулю, не понимаю, что происходит, не понимаю, что он делает и почему, он обнимает меня, и я чувствую себя защищенной, любимой, и оно такое пронзительное – это чувство. Но вот он отпускает меня, и земля снова уходит из-под ног. Ленцен встает.
Смотрит на меня сверху вниз. Я пытаюсь нащупать почву, обрести хоть какую-нибудь опору.
– Но я тебя видела! – бессильно шепчу я.
Ленцен спокойно смотрит на меня.
– Я не сомневаюсь, что ты в это веришь, – говорит он.
Мы смотрим друг другу в глаза, и я понимаю, что он не врет. В глазах его страх, облегчение и что-то еще, чему не могу подобрать названия. Может быть, жалость.
Мы снова молчим. Я рада, что не надо ничего говорить. Сознание, изнуренное непрерывными напряженными мыслями, просто молчит. Оно и к лучшему, меньше всего мне сейчас нужны мысли о заявлении в полицию, скандале, тюрьме или сумасшедшем доме. Надо чуть-чуть помолчать, и чем дольше, тем лучше. Смотрю в лицо человека, который стоит передо мной. Я ведь всегда одна, и мне так редко представляется возможность посмотреть в лицо человеку. Смотрю на Ленцена, и на моих глазах он из монстра превращается в нормального человека.
Сижу, всхлипываю, слышу, как слезы капают на паркет. Ленцен подходит к столу и берет пистолет. Смотрю на него, с пистолетом в руке, и вдруг понимаю, что совершила непоправимую ошибку.
– Вы по-прежнему мне не верите, – говорит он.
Это не вопрос – констатация. Он смотрит на меня.
– Вам действительно нужна помощь специалистов, – говорит он, поворачивается и идет прочь.
Потрясенная, зачарованно смотрю ему вслед. Наконец прихожу в себя, слышу, как открывается дверь, слышу шум бури снаружи, словно там работает гигантский трансформатор. Слышу удаляющиеся шаги Ленцена по гравиевой дорожке. Встаю и на ватных ногах, подгибающихся от веса моего тела, иду за Ленценом. Дверь распахнута, сердце колотится. Что он задумал? Осторожно выглядываю за дверь, не имея понятия, какое сейчас время суток и сколько все это длилось – наши разговоры, наша борьба. Уже давно стемнело. Ленцен в лунном свете с пистолетом в руке идет в направлении к озеру. Между опушкой леса и озером он останавливается, осматривается, потом поднимает руку и с размаху швыряет в озеро мой пистолет. Мне кажется, я даже слышу всплеск, с которым оружие падает на поверхность воды, но это вряд ли возможно. Я стою слишком далеко. Черно-белый в лунном свете Ленцен поворачивается ко мне. Лица не разглядеть, различим только силуэт, но я чувствую его взгляд. Интересно, как я выгляжу оттуда – маленькая смутная фигурка в дверном проеме огромного, залитого светом дома. Мы глядим друг на друга на расстоянии, и на мгновение мне кажется, что он сейчас развернется и уйдет прочь. Но он не уходит. Напротив, двигается ко мне. Он возвращается.
Есть такой психологический феномен – стокгольмский синдром, когда заложник начинает испытывать добрые чувства к преступнику, который его захватил. Мне это известно. За десять, двенадцать лет у меня было много времени, чтобы читать.
Я содрогаюсь, не столько от холодного ветра, который дует с озера, сколько от мысли, что в этой истории преступником оказалась я.
Господи, что ты натворила, Линда.
Угрожала невинному человеку оружием, била по голове, удерживала в своем доме. И все это перед видеокамерами. Но не нашла убийцу сестры. Лучше бы он пустил мне пулю в лоб. Но Ленцен выбросил пистолет в озеро.
И вот он опять передо мной. Стоит и смотрит.
– Теперь вы верите, что я не желаю вам зла?
Бессильно киваю.
– Почему вы не звоните в полицию? – спрашиваю я.
– Потому что хочу сначала с вами поговорить, – говорит он. – Где мы можем это сделать?
На ватных ногах иду на кухню. Кофейные чашки, газеты, которые фотограф живописно расположил на столе, – это было в какую-то другую эпоху, в другой жизни – на тех же самых местах. Как будто не было никакой вселенской катастрофы.
– Почему вы бросили в озеро пистолет? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает он. – Инстинктивно.
Киваю. Понимаю, о чем он.
– Я не знаю, – начинаю было я и запинаюсь. – Не знаю, что и сказать. Не знаю, что сказать в свое оправдание.
– Вы дрожите, – говорит Ленцен. – Сядьте, пожалуйста.
Сажусь, он садится напротив. Мы долго молчим. Но это молчание – больше не противостояние, я просто не знаю, что сказать. Считаю морщины у него на лбу. Когда дохожу до двадцати, он прерывает молчание.
– Линда, – говорит он. – Вы позволите называть вас Линда?
– Каждый, кто был под прицелом моего пистолета, имеет право называть меня просто по имени.
Меня передергивает от этой убогой попытки пошутить.
Что с тобой, черт возьми, Линда?
Ленцен не обращает внимания.
– У вас есть кому позвонить? – спрашивает он.
Недоуменно смотрю на него.
– Родные? Друзья? – помогает мне он.
До меня вдруг доходит, какой у него приятный голос. Как у актера, который дублировал голливудскую звезду в одном старом фильме, не помню, в каком. Не могу вспомнить, в каком.
– Линда?
– Почему вы спрашиваете об этом?
– Мне кажется, вам сейчас не следует оставаться одной.
Смотрю на него. Не понимаю, о чем он. Я его так мучила. Он должен звонить в полицию. Или дать мне по башке. Просто дать по башке.
«Должно быть, ему есть что скрывать, раз он не хочет звонить в полицию».
Только секундой позже того, как прозвучало последнее слово, я поняла, что не подумала это, а сказала вслух.
Ленцен сделал вид, что не слышал. Он, похоже, давно считает меня сумасшедшей. А я такая и есть. Сумасшедшая, придурочная, социально опасная.
Знаменитая писательница, тридцати восьми лет, застрелила во время интервью журналиста, пятидесяти трех лет.
У Ленцена алиби. Ленцен невиновен. Мне нужно время, чтобы к этому привыкнуть.
– Может, родителям, – говорит он.
– Что?
– Может, позвонить вашим родителям. Чтобы не оставлять вас одну.
– Нет, только не родителям. У меня с родителями… Мы с ними…
Не знаю, как закончить фразу.
– Мы нечасто общаемся, – наконец формулирую я, хотя это не соответствует действительности и вообще я хотела сказать совсем другое.
– Странно, – говорит Ленцен.
Его загорелые руки лежат на моем кухонном столе, и я чувствую странную потребность потрогать их. С трудом отвожу взгляд от рук Ленцена. Встречаю взгляд его светлых глаз.
– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я, когда до меня, словно сквозь плотную мембрану, доходит смысл сказанного им.
– Ну, вы сказали, что у вас убили сестру. Я, конечно, не специалист, но считается нормальным, что такие удары судьбы сплачивают семью, а не разрушают.
Пожимаю плечами. Слово «нормальный» вообще имеет другое значение в моем мире.
– У нас получилось наоборот, – наконец говорю я.
Ему все равно, а мне стало легче, когда это сказала. Моих родителей я не интересую, их не интересуют мои книги, им даже плевать на то, что я собираюсь купить им дом побольше. Единственное, что их интересует, это их мертвая дочь.
Ленцен вздыхает.
– Я должен сознаться, Линда, – говорит он.
По телу у меня бегут мурашки.
– Я был с вами не до конца честен, это касается того, что предшествовало интервью.
Я тяжело сглатываю подступивший к горлу комок, не в силах вымолвить ни слова.
– Я знал о вашей сестре.